ГЕНРИЕТТА ЯНОВСКАЯ: ОТ «СОБАЧЬЕГО СЕРДЦА» ДО «ГРОЗЫ»

Приз «За лучшую режиссерскую работу» сезона 96/97 — «Хрустальная Турандот» — досталась в этом году Генриетте Яновской за спектакль «Гроза» в московском ТЮЗе

Культура

Генриетта ЯНОВСКАЯ:

ОТ «СОБАЧЬЕГО СЕРДЦА» — ДО «ГРОЗЫ»

Десять лет назад Генриетта Яновская пришла сюда, в маленький детский театр, спрятавшийся от шумной Тверской в переулке Садовских, пришла главным режиссером, поставила свой первый спектакль: «Собачье сердце». И произошел взрыв!

Это ведь сейчас булгаковский текст воспринимается — почти как школьная программа по литературе. А тогда повесть была еще только-только напечатана. И парочка Шариков-Швондер выглядела на сцене, уж конечно, посильнее, чем Ленин с Троцким, ожесточенные споры которых в год 70-летия Октября предлагали зрителю «Ленком» и вахтанговцы. Что же до известных идей профессора Преображенского о том, что разруха находится в наших головах, а не в окружающей жизни... то это вообще был чистый самиздат, крутая антисоветчина. Я представляю, как вслушивался зал, затаив дыхание, в эти слова. Именно в слова, в их прямой и непосредственный смысл. Вся символика спектакля глоталась за раз, как горькое лекарство. Как четкая иллюстрация мыслей Булгакова о неправильных людях, неправильной стране, неправильной истории.

Например, знаменитый «черный пепел», которым покрыта сцена. Сколько о нем было написано! Сажа, пепел от бумаг и книг, сгоревших в буржуйках восемнадцатого года (а в 87-м году писали, конечно же, «в огне гражданской войны»), пепел от старой мебели, старой жизни. Символ сгоревшей российской цивилизации — очень «хорошей» и очень «правильной» по сравнению с «неправильными» советскими годами и эпохами.

...Сегодня кучи чего-то черного, а может, бурого, по которым ходят герои спектакля — напоминают только кучи листьев. Обычные кучи осенних листьев, которые сгребают по осени и жгут по весне. Деталь перестроечной идеологии смотрится как живой природный фон. Революция действительно происходила холодной осенью. Люди мерзли натурально, жгли все, даже листья и грелись возле них. Подбрасывали в костры всякое барахло, чтобы согреться. Никакого вселенского пожара тут нет и в помине — а запах восемнадцатого года с его горелой бумагой, уличными кострами, всамделишными буржуйками действительно в воздухе возникает — чудо. И никакой публицистики.

Самое же интересное для нынешнего «свежего» зрителя — сравнивать спектакль с очень хорошим телефильмом, в котором профессора играл Евгений Евстигнеев. Помните? В фильме Евстигнеев — старый-старый доктор. Циничный, очень умный, от старости уже ничего и никого не боящийся человек. Когда Евстигнеев в роли Преображенского произносил эти знаменитые монологи об украденных калошах — в этом была потрясающая подлинность. Так ворчит, брюзжит старик, говоря грубыми простыми словами — о самых главных вещах. Перед смертью.

В спектакле ТЮЗа — доктор Преображенский горяч и молод. Все его упоение вкусной едой, чистой, белой скатертью и вообще всеми атрибутами «правильной» жизни на фоне тотальной разрухи (которая все-таки вокруг, а не в головах) — не более чем способ удержаться, выстоять в передряге.

Поневоле начинаешь задумываться о самом Булгакове. Скромный киевский врач, безвестный литератор, фельетонист газеты «Гудок», в начале своей литературной карьеры писавший сатиру и фантастику, а в конце — инсценировки и либретто для опер, и пьесы, которые не ставили. Не был он ни богатым, ни преуспевающим. Все булгаковское упоение старой «профессорской» Россией, когда все было хорошо и правильно, когда лакей Федор счищал щеткой снег с бобрового воротника старика-доктора, когда красивая Зина красиво сервировала стол, когда богатые клиенты платили за лечение крупными купюрами, когда в подъезде на чистом ковре стояли галоши посетителей, вся его наивная вера в силу простых вещей: серебряных вилок, дорогой посуды, красивых и хорошо одетых женщин, запаха приличной еды, хруста настоящих денег — оказались не более чем личной мифологией писателя. Мифологией, очень далекой от его реальной жизни, наполненной волчьим одиночеством и бедностью.

В эту мифологию в 1987 году свято поверили «профессора» уже советского разлива. Мол, появятся «простые вещи» — и страна вновь станет «правильной», и люди в ней станут «правильными».

Снова будут роскошные подъезды с коврами и галошами на коврах — и исчезнет вечная разруха. Снова лакей Федор будет счищать снег с бобрового воротника... Снова красивая Зина понесет в серебряной посуде хорошую еду, и тогда...

Грустно перечитывать «Собачье сердце». Не только Булгаков разбил в кровь лицо, пытаясь построить эту свою личную мифологию, ускользающий рай, которого, в сущности, никогда не было. Но и мы вместе с ним.

Можно, конечно, долго и мудро рассуждать о том, что-де профессор Преображенский зарабатывал свои деньги честным трудом и талантом в отличие от нынешних нуворишей с бобровыми воротниками, и Зина у него была честная работящая девушка, и Федор не воровал и не пьянствовал, — и рассуждения эти даже будут вполне логичными. Но... кончилась сказка. Исчезла магия слов. Вместо слов появились сами «простые вещи».

Вот они — подъезды с коврами, вот они, красивые дорогие женщины, вот они, белые скатерти, вот они, аккуратные и даже золотые сортиры, в которых всегда чисто и никто не делает мимо... Вот они, если хотите, эти самые галоши, и никто их не крадет (если стоянка для галош, конечно, охраняемая). Вот он, запах правильной жизни. Запах рая. А счастья как не было так и нет. Зря поверили? Зря аплодировали?

Через десять лет после «Собачьего сердца», после того невероятного успеха — Яновская вновь вернулась к теме «правильных людей». В тот нерасколотый русский мир «Грозы», знакомый нам еще по школьной хрестоматии, где все ясно и цельно, где патриархальные страсти и дремучие ужасы. Где луч света в темном царстве. И так же, как в «Собачьем сердце» Яновская спорила с революционной легендой своего детства, в «Грозе» она спорит с легендой учебника по литературе, с мощной системой идеалов, созданных внутри этого пожелтевшего учебника. Первое впечатление — Яновская поставила не «Грозу», а статью о «Грозе» Дмитрия Писарева, которую мы тоже проходили — как пример неправильного подхода. (На фоне правильного — добролюбовского).

В ней, напомню, великий русский критик издевался над Катериной, которая своей истеричностью, неуравновешенностью, нервными припадками разрушает «правильную», выстроенную, четкую систему отношений. Глупая баба, отмечал Писарев, которому ни пьеса, ни спектакль, очевидно, не понравились. Не вдохновили.

У Яновской Катерина не глупая. Но явно неуравновешенная. С припадками. С медицински точно прописанной истерикой. Закушенные губы, блуждающие глаза, явное заговаривание. Ничего общего с той монументальной, царственной Катериной, которую сто тридцать лет играли великие русские актрисы.

ТЮЗовскую Катерину надо, в принципе, лечить и даже спасать. Но спасать Катерину просто некому.

И не только потому, что люди кругом дикие и нечуткие. Ничего подобного — очень даже чуткие. И вовсе не дикие. Однако душевный надлом, нервная болезненность, темные бесы в глубине неустойчивой психики — в этом «цельном и ясном» русском мире не исключение, а норма. И катающий деревянную тележку на колесиках дурачок, которого у Островского в пьесе нет — апофеоз этого безжалостного взгляда. Мало ли кто с каким «приветом»? А где вы у нас видали здоровых?

Красота и гармоничность предметного мира, созданная художником С. Бархиным, — подчеркивает уродливость душевных выплесков. Гроза — это ливень. Вода. Солнце после дождя. Достаточно поставить два ведра с гулко падающими туда каплями, провести жестяной желоб со струящейся влагой — и есть гроза, есть лето, есть Волга. Рабочая стена театра с тросами, подъемниками и рабочими галереями для осветителей и механиков — становится крутым волжским обрывом.

В зале опять возникает реальный воздух, реальная атмосфера со всеми запахами, со своей реальной температурой — свежей, летней, временами душной, временами прохладной — и абсолютно четко чувствуешь созданную на этом малом пространстве сцены огромную природную силу.

Почему же люди, живущие в этой «правильной» естественной среде — настолько неправильные? «Я ведь понимаю, что это наше, русское, родное...» — говорит Борис. Но привыкнуть, говорит, все никак не могу. А мы-то и забыли за эти сто тридцать лет постановок «Грозы» — что прислали Бориса сюда, в глухую провинцию, из Москвы, от столичной жизни, где... Где нет ни сумасшедшего изобретателя Кулигина с его фантастическими проектами, ни Кудряша с его замашками уголовного пахана, ни Кабанихи с ее культом «правильной» жизни, «правильного» поведения, который никак не вяжется с растерянным и запредельным блеском в глазах... Нет и Дикого с его неутоленной жаждой накричаться, наораться, нахамить, выговориться... Вернее, все они есть — но спрятанные по квартирам, зажатые общим порядком большого города.

При этом каждый вызывает сочувствие, удивительную «тягу» к теплоте, к пониманию, к сближению. Сколько материнской боли, заботы и усталости в Кабанихе, стариковской задумчивости в Диком, мужского простодушия в Кудряше, нежности в Тихоне... Не говоря уж о загадочной и безумно сложной Катерине (которая предыдущие сто тридцать лет выглядела убедительно, но все-таки очень плоско). Причем поразительно, что каждый из них настолько лично тебе близок и понятен, что этой близости даже пугаешься — Кудряш с Шапкиным — твои выросшие одноклассники, Катерина — первая любовь, девочка из твоей институтской группы, Кабаниха с Диким — близкие родственники. Яновская открывает в этих русских людях такие краски, такие полутона, которые для человека, сдающего экзамены по «темному царству» начиная с десятого класса — вообще-то говоря, являются просто открытием.

Но по воле режиссера единственным элементом, который как-то противостоит всей этой игре без правил, без сдерживающих центров, без тормозов — и является «главный злодей» советской хрестоматии, бесхарактерный, слабый Борис. Противостоит по единственной причине — у него есть привычка хоть к какой-то культуре отношений. Он со всеми вежлив и за каждым признает его право быть таким, каким хочется тому быть — от блаженного Кулигина до завистливого Кудряша. Требует же Борис — совсем молодой, робкий еще человек — одного: предсказуемости, понятности, определенности в поступках.

...Но мир, который его окружает, захватывает своей непредсказуемостью. Отсутствием правил. Необузданностью душевных порывов, от которых запросто можно свихнуться, если принимать их близко к сердцу.

Добролюбов, признавший Катерину за «луч света в темном царстве» — правда, считал иначе. Он считал, что правил в русской жизни наоборот слишком много. Может, был по-своему тоже прав. Выход, правда, предлагал другой — борьбу. Трагедию изгоя, который поднялся над толпой. Путь революционера и праведника.

Текст Добролюбова по нынешним временам скучный. Но удивительно точный. Он настолько четко прописал интеллигентский кодекс отношения к народу, к общественному долгу, к стране под названием Россия, что кодекс этот верой и правдой служил русской интеллигенции: каждый из нас хоть немножечко, хоть раз в жизни — пытался быть «лучем света в темном царстве».

Порядочный человек, по Добролюбову, окружающую жизнь НЕ ПРИНИМАЕТ. Дикой российской реальности — сопротивляется. С недостатками борется. Ибо хочет «правильной» жизни.

Сегодняшняя наша жизнь в «неправильной» стране, жизнь не по правилам и не по законам — делает ветхозаветную «Грозу» самым острым и самым жгучим спектаклем на московской сцене. Я, лично, посмотрев его, окончательно убедился: страна у нас нормальная. Просто она — такая.

Не бывает «правильных» людей, «правильной» истории, «правильных» стран (как нет и стран, где люди ходят с песьими головами). Никого не переделаешь. Ничего не изменишь. Живи — сам по себе, как умеешь. Но живи по правилам. Хоть по каким-нибудь.

В конце спектакля возникает тягостное чувство пустоты. Конец у этой пьесы должен быть другой. Режиссерская логика приводит Катерину к самому банальному психиатрическому суициду. В наши дни полежала бы в больнице, может, и обошлось бы... Но разве что-то изменилось бы? Нет у Катерины обрыва. Нет выхода.

Надо любить этих людей такими, какими их создали. Создали какие-то иные режиссеры и драматурги.

Фото А.Иванишина, О.Чумаченко

На фото:

• Шариков из постановки Яновской гораздо милее и непосредственнее, чем в телефильме. Его сильно жалко. Он, в сущности, не виноват.
• В «Собачьем сердце» неожиданно появляются персонажи из «Аиды», любимой оперы профессора Преображенского. Вот они, «люди с собачьими головами»!
• Дикой предлагает Борису отучаться от московских привычек.
• Борис хочет от Дикого только одного: предсказуемости, понятности, определенности в поступках...
• Юлия Свежакова получила «Хрустальную Турандот» за лучший актерский дебют сезона. Самая странная Катерина за всю историю постановок.