ПЕСНИ МОСКОВСКИХ КУХОНЬ

Геннадий ШПАЛИКОВ

Публикации

О Геннадии Шпаликове рассказывает
кинорежиссер Петр Ефимович ТОДОРОВСКИЙ:

Трудно представить Генку Шпаликова солидным шестидесятилетним мужчиной, — он остался в памяти молодым, обаятельным парнем с широко расставленными глазами и вместе с тем — одиноким, заброшенным, неустроенным... Я с ним познакомился, когда он работал с Хуциевым над «Заставой Ильича», — в огромной коммунальной квартире у него была маленькая комнатушка, где он жил с женой и ребенком, однако собирались в этой коммуналке замечательные персонажи...

В этой компании были люди примерно моего возраста — кинорежиссеры Венгеров, Хуциев, Швейцер... Шпаликов же был совсем молодой, ему было тогда всего двадцать четыре года. После премьеры моего фильма «Верность», помнится, состоялся один из первых наших совместных гитарных вечеров. Сохранились очень хорошие записи, где поет Генка, поет Окуджава, я им подыгрываю... В принципе, на таких встречах мы и знакомились, там образовывались дружбы, складывались судьбы.

Ну а еще до этого я поехал в Петербург к Окуджаве, тогда он жил там (мы вместе писали сценарий) — и, как я помню, нас собирал у себя Венгеров. Была, мне помнится, чудесная зимняя ночь... вдруг к утру в нашей компании появился Галич, потом появился Исаак Шварц, появился неожиданно Митта. И это все длилось иногда по два-три дня, незаметно пролетали часы под гитару, под хорошее вино, мы слушали песни, — и там тоже всегда был Генка Шпаликов.

... Вообще же мы по-настоящему познакомились с ним на съемках фильма «Никогда». Он вдруг сказал мне: «Слушай, а я НИКОГДА не видел моря». И я взял его с собой — он всю неделю купался в море, пил вино и пел песни.

Знаете, поначалу я не особенно прислушивался к его стихам. А мелодии были у него одни и те же, непритязательные... Так что поначалу его в нашей компании и не воспринимали как какого-то серьезного барда, как, допустим, Булата. Казалось, ну да, пишет какие-то песенки, пишет для себя, а потом, когда я вчитался, когда вслушался, то понял, какой это серьезный замечательный поэт.

Я должен сказать, что, когда я вдруг набрел у него на эти строки — «Рио-Рита», «Рио-Рита», вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год», — я просто задрожал, я понял, что мой фильм (я снимал «Военно-полевой роман») без этих слов в чем-то очень сильно потеряет или чего-то не найдет... Удивительно, что эта песня, легкая такая стилизация, вроде бы, в итоге стала не просто песней, стала частью драматургии нашего фильма. Я ее сам и исполнил. Мне иногда говорят: это ваша песня, такое ощущение, что эту песню написал Тодоровский. Самое поразительное — Генке Шпаликову в сорок первом году было четыре года!.. Я не знаю, как он спустя много лет вспомнил этот летний день — я-то помню это сумасшедшее время, как мы бегали по этим скверикам, садикам, с гитарами, дергали девчонок за косы, совершенно не чувствуя, что на нас наступают эти страшные четыре года войны... И этот четырехлетний мальчик запомнил и в этих строфах — «городок провинциальный, летняя жара» — точно описал эту атмосферу, эту беззаботность, эту безответственность, это непонимание того, что сейчас случится...

Он хотел писать сценарий с таким названием — «Лейтенант Надежда», мы с ним об этом говорили. Он много понимал и знал про эту войну, понимал, что произошло с нашим народом, с нашими бесчисленными жертвами...

К сожалению, Генка много пил — пил, как часто это бывает с мужчинами, от мужского одиночества, жена от него ушла, мать его тоже не пускала, он болтался по друзьям, средств к существованию не было, и самое больное место — он писал, но писал не то, что хотел... У него была огромная масса замыслов, о которых он рассказывал. И почти ничего не удалось воплотить.

Пока Хуциев разворачивался со своим огромным проектом «Застава Ильича», он сел и одним махом написал «Я шагаю по Москве». Вот какой запал у него был... Его, кстати, Данелия звал в шутку Гена Цвале. И что самое поразительное — в этой киношной компании, где были люди, прошедшие войну, заслужившие что-то, совсем не чувствовалась разница в возрасте с этим, ну, вроде бы мальчишкой...

Он в те годы жил легко, действительно шагал по Москве, все его знали, любили, женщины его любили... Так что фильм Данелии был просто частью его самого, частью его характера...

Я не могу претендовать на то, что знал его глубоко. Нет, наши встречи были короткими, мимолетными, то на банкете, то на вечеринке... Иногда я видел его страшно мрачным, опустошенным. Я знаю, что в самый последний период своей жизни он работал над сценарием о Маяковском. И эта судьба оказывала на него свое воздействие — у него, как мне рассказывали, были острые приступы отчаяния, депрессии.

Он был сценарист. Кинодраматург. И я точно знаю, хотя наши встречи были очень короткими: то, что он писал, его не устраивало, а то, что он хотел написать, — не шло. Он подавал заявки, много заявок, пытался заинтересовать киностудии своими идеями... Но, видимо, наступала уже другая эпоха, в которую он не вписывался. Но Генка не сдавался. Он писал.

Я видел его буквально за день до смерти — на могиле Ромма. В то время он жил в Переделкино, в Доме творчества, приехал оттуда живой, бодрый, сказал нам со Швейцером, что очень много работает... И на следующий день его не стало. Я считаю, что это был какой-то приступ. И — накопившееся ощущение невостребованности.

ОБ ИСТОРИИ ОДНОЙ ФОНОГРАММЫ

Геннадий Шпаликов... 6 сентября этого года ему исполнилось бы 60 лет. И удивительное совпадение — именно в этот день, в субботу, на главной площади страны поседевший и ставший удивительно похожим на своего отца Никита Михалков спел «Я шагаю по Москве» — ту песню Шпаликова, которую знает каждый живший в СССР. Впрочем, знают эту песню и сейчас. Знают и любят.

У него была удивительная судьба. Автор сценария тех фильмов, которые стали визитной карточкой поколения — «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства», «Мне двадцать лет», — но так и не ставший «крутым» профессионалом от кино или от литературы.

Прекрасный, удивительно чистый поэт — но это стало понятно лишь тогда, когда друзья после его смерти составили и выпустили книгу стихов.

Очень рано ставший знаменитым, обласканный и признанный в узком кругу профессионалов — и совершенно невостребованный, не понятый мощной индустрией советского искусства.

За трагедией Шпаликова — трагедия тысяч и тысяч мальчиков и девочек, поверивших в идеалы оттепели, в светлую атмосферу советской «культурной революции»... и очутившихся через какой-нибудь десяток лет в принципиально другой стране. Они не уходили из жизни так резко, и судьба их не была столь яркой — но тихо сломанных судеб и в те «романтические» годы было немало. Геннадий Шпаликов выразил и музыку своего поколения, и его трагедию. Трагедию художников, которые не смогли вписаться в систему госзаказа на культуру. Трагедию интеллигентов, которые оказались между советской жизнью и антисоветской субкультурой.

Многие из его песен знамениты и известны, но известны... как бы в отрыве от автора. Ну кто из зрителей в кинотеатре обращает внимание на титры? Большинство песен забывается сразу же, некоторое количество сохраняется в памяти какое-то время, а какие-то — теряют автора, становятся «народными». Именно такова судьба большинства песен Геннадия Шпаликова. Ну кто не знает «Ах, утону я в Западной Двине...», «На меня надвигается по реке битый лед...», «Городок провинциальный, летняя жара...», «А я иду, шагаю по Москве...»?

Песни Шпаликова обычно исполняли артисты театра, кино и эстрады. Сам он пел свои песни чрезвычайно редко. У него не было того голосового шквала и мастерского владения гитарой, которыми обладал Высоцкий, у него не было музыкальности Окуджавы, у него не было саркастического изящества Галича. Но у него было главное — он был поэт, поэт необычный, с какой-то наивной детскостью и примитивизмом. И сегодня, когда слушаешь его пение, забываешь обо всем, чем он не владел. Остается одно — очарование стихами.

Записи домашних концертов с участием Шпаликова очень редки.

Нам известна единственная фонограмма исполнения Шпаликовым своих песен, записанная на квартире известного ленинградского режиссера Владимира Венгерова в 1965 году. Компания собралась выдающаяся (и не нуждающаяся в представлении): Булат Окуджава, Петр Тодоровский, Георгий Свиридов, Юрий Любимов. Пили водку. Окуджава пел — и все ему подпевали — «Шарманку-шарлатанку...», «Лежать бы гусаку...», «Солнышко сияет...», Свиридов играл на рояле, Окуджава снова пел — под аккомпанемент рояля — «К чему нам быть на ты...» и «Гаснут, гаснут костры...», Тодоровский демонстрировал свое мастерское владение гитарой, Любимов рассказывал о Довженко и Пырьеве, весьма точно воспроизводя построение фраз и имитируя их голосовую манеру, потом все вместе пели романс «Я встретил вас...» ...И пел Шпаликов. Пел и «Ах, утону я в Западной Двине...» (которую поочередно приписывали то Высоцкому, то Визбору, то «народу»), и «У лошади была грудная жаба...» (которая написана в соавторстве с Александром Галичем), и «Я шагаю по Москве, как шагают по доске...», и «Шумит сахалинская рожь...» (на стихи Андрея Досталя).

По этой фонограмме и подготовлена настоящая публикация.

1 ноября 1974 года «на цифре 37», как и подобает поэту, Геннадий Шпаликов «слазил в петлю». Но песни его живы и, верится, жить будут еще многие годы.

Я к вам травою прорасту,
Попробую к вам дотянуться,
Как почка тянется к листу,
Вся в ожидании проснуться...
Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе —
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
Они меня на кладбище свезут,
Простят долги и старые обиды.
Я отменяю воинский салют,
Не надо мне гражданской панихиды.
Не будет утром траурных газет,
Подписчики по мне не зарыдают.
Прости-прощай, Центральный Комитет!
Ах, Гимна надо мною не сыграют...
Я никогда не ездил на слоне
И не решал важнейшие задачи.
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.

* * *

Что за жизнь с пиротехником! —
Фейерверк, а не жизнь:
Это адская техника,
Подрывной реализм...
Он — веселый и видный,
Он красиво живет,
Только он, очевидно,
Очень скоро помрет.
На народном гулянье,
Озарив небосклон,
Пиротехникой ранен,
Окочурится он.
Я продам нашу дачу,
Распродам гардероб,
Эти деньги потрачу
На березовый гроб.
И по рыночной площади —
Мимо надписи «Стоп!» —
Две пожарные лошади
Повезут его гроб.
Скажут девочки в ГУМе,
Пионер и бандит:
«Пиротехник не умер —
Пиротехник убит!»

* * *

Эта песня посвящается солдату Булату Окуджаве
и солдату Петру Тодоровскому в день их премьеры —
от лейтенанта запаса Шпаликова.

Яблони и вишни снегом замело —
Там мое родное курское село.
Как у нас под Курском соловьи поют!
А мою невесту Клавою зовут.
Земля ты русская!
Девчонка курская,
И пересвисты соловья,
И платье белое,
И косы русые,
Родная девушка моя!
Говорил я Клаве: «Клава, не тужи!
Ухожу я, Клава, в армию служить!
И прошу я, Клава, дать прямой ответ:
Ты меня дождешься, Клава, или нет?»
Земля ты русская!
Девчонка курская,
И пересвисты соловья,
И платье белое,
И косы русые,
Родная девушка моя!
Клава улыбнулась, бровью повела,
Белою рукою крепко обняла
И сказала Клава: «Парень ты смешной!
Буду я солдату верною женой».
Земля ты русская!
Девчонка курская,
И пересвисты соловья,
И платье белое,
И косы русые,
Родная девушка моя!

* * *

Я шагаю по Москве,
Как шагают по доске.
Что такое? — сквер направо, и налево тоже сквер.
Здесь когда-то Пушкин жил,
Пушкин с Вяземским дружил,
Горевал, лежал в постели, говорил, что он простыл.
Кто он? Я не знаю кто,
А скорей всего — никто,
У подъезда на скамейке человек сидит в пальто.
Человек он пожилой.
На Арбате — дом жилой,
На Арбате — дом жилой.
В доме летняя еда,
А на улице среда
Переходит в понедельник безо всякого труда.
Голова моя пуста,
Как пустынные места,
Я куда-то улетаю, словно дерево с листа.
Я куда-то улетаю, словно дерево с листа...

* * *

Лед, лед
Ладогой плывет.
Лед, лед
Ладогой плывет.
Все сомнения откинув,
Посреди большого дня
Сяду, сяду я на льдину —
Льдина вынесет меня!
Меня льдина выручает.
Я спрошу ее потом:
«Куда вынесет-причалит?
Под каким пройду мостом?»
Лед, лед
Ладогой плывет.
Лед, лед
Ладогой плывет.
«Милый, ты с какого года?
И с какого парохода?» —
Ни ответа, ни привета...
А на речке тает лед.
Лед, лед
Ладогой плывет...

* * *

Мы сидели скучали
У зеленой воды,
Птиц домашних качали
Патриарши пруды.
День был светлый и свежий,
Людям нравилось жить.
Я был весел и вежлив,
Я хотел рассмешить.
Сочинял вам, не мучась,
Про царей, про цариц,
Про печальную участь
Окольцованных птиц.
Их пускают китайцы,
Чтоб потом — наповал —
Били птиц сенегальцы
Над рекой Сенегал.
Не узнать комсомольцам,
Что убийцы босы
И научные кольца
Продевают в носы.
Погибают скитальцы
Вдалеке от друзей.
Громко плачут китайцы
И Британский музей.

* * *

У лошади была грудная жаба,
А лошади — послушное зверье.
И лошадь на парады выезжала
И маршалу молчала про нее.
А маршала сразила скарлатина,
Она его сразила наповал.
А маршал был выносливый мужчина
И лошади об этом не сказал.

* * *

Людей теряют только раз,
А потерявши — не находят.
А человек гостит у вас,
Прощается — и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай назад его вернем,
Пока он площадь переходит!
Давай сейчас его вернем,
Поговорим и стол накроем,
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим.

* * *

Лежал себе расколотый,
Вокруг ходил турист,
Но вот украл Царь-колокол
Известный аферист.
Отнес его в Столешников
За несколько минут,
А там сказали вежливо,
Что бронзу не берут.
Таскал его он волоком,
Стоял с ним на углу,
Потом продал Царь-колокол
Британскому послу.
И вот уже на Западе
Большое торжество,
И бронзовые запонки
Штампуют из него.
И за границей весело
В газетах говорят,
Что в ужасе повесился
Кремлевский комендант.
А аферист — закованный —
Был сослан на Тайшет.
И повторили колокол
Из пресс-папье-маше.
Не побоялись Бога мы
И скрыли свой позор!
Под ним ходил растроганный
Рабиндранат Тагор.
Ходил вокруг да около,
Зубами проверял,
Но ничего про колокол
Плохого не сказал.

* * *

А эта песня не вошла в запись домашнего концерта...

Прощай, Садовое кольцо!
Я опускаюсь, опускаюсь...
И на высокое крыльцо
Чужого дома поднимаюсь.

Чужие люди отворят
Чужие двери с недоверьем,
И мы отмерим, мы отметим
И каждый вздох и каждый взгляд.

Прощай, Садовое кольцо!
Пришла последняя минута.
Уже я дернул за кольцо
От запасного парашюта.

... И ничего не опасаясь,
Плыву в прожекторном дыму.
Я опускаюсь, опускаюсь
И опуститься не могу...

Прощай, Садовое кольцо!
Платок, накинутый на плечи...
Я вижу скорбное лицо,
Я слышу пламенные речи.
А мы ни в чем не виноваты,
Мы просто заглянули к вам...
Как те бездомные солдаты,
Что ищут крова по дворам.