СЛОЖНОСТИ СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА

Тема номера

«Сумасшедшее время» — зло говорим мы. «Так все меняется!» — вздыхаем по разным поводам. «Эк, вспомнил! Это было-то год назад!» — аргументируем свои поступки.

Но почему-то редко задумываемся — а КОГДА время изменило свой ритм? Оказывается, совсем недавно. Конец семидесятых был как две капли воды похож на начало восьмидесятых. Шестидесятые тоже были совсем близко — со своими кумирами, героями и модами. Время в Советском Союзе ползло медленно, несмотря на все мировые катаклизмы. Все крепко сидело на своих местах — начальники и подчиненные, правила и законы, концы и начала.

Именно в этом застывшем, омертвевшем историческом времени сформировалось, выросло поколение, которому нынче около сорока. Сорокалетние — становой хребет общества. То самое «молчаливое большинство», на котором держатся стабильность и политический выбор страны. Те самые люди, которым не в теории, не в разговорах на кухне, а на своей шкуре пришлось пережить головокружительный кульбит рыночной реформы. Те, кто отвечает не только за себя и не только себя должны кормить. Наконец, сорокалетние — поколение, которое сегодня начинает приходить к власти.

Какие они сегодня? Что их мучает? Об этом — наш сегодняшний разговор.

ГУМАНИТАРНЫЕ ЛЮДИ

Нашему поколению — тем, кому сейчас около сорока, —
досталась своя «лихая доля». Мы сформировались в одно время,
а жить начали — в совершенно другое

Сразу после нелепой и страшной гибели Елены Майоровой я слышала в электричке разговор двух сидевших рядом со мной женщин: мать и дочь лет двадцати пяти обсуждали только что прочитанную в газете статью о случившемся. «Тут написано, что она работала во МХАТе имени Чехова... — сказала дочь. — Нет, не могу я ее вспомнить».

Майорова действительно так и не стала популярной — а ведь она была одной из самых талантливых актрис своего поколения.

Лена Майорова приехала в Москву с Сахалина. Поступила в ГИТИС, к Олегу Табакову. Курс был особенным — Олег Павлович решил воспитывать новых актеров для нового театра. Однако, когда учеба закончилась, оказалось, что до театра еще далеко. Не было разрешения, статуса, нормального помещения. Надо было ждать, причем неизвестно сколько (позже оказалось, что почти пять лет). А Лена — одна из самых способных студенток — хотела стать настоящей актрисой. Играть на настоящей, большой сцене. И она пошла во МХАТ. То есть в главный театр страны. Тогда во МХАТе как раз собралась сильная компания молодых актеров, о которых много говорили. Ждали от них не просто хороших ролей, но и обновления театра и даже театрального искусства в целом. В самом же театре, честно говоря, было скучно. Те спектакли, в которых занимали молодых актеров, событиями не были. Например, ввели молодых исполнителей в спектакль «Сталевары» — помню, я зачем-то пошла это смотреть. И смотреть, и играть — было стыдно. Были и другие: на малой сцене поставили пьесу про семью Ульяновых и еще одну — про Горького и Леонида Андреева (подругу Горького, актрису М.Ф. Андрееву, играла как раз Майорова) — это уже были молодежные спектакли и почти революция. Для души — в свободное время и без всякой, разумеется, оплаты — принято было показывать «самостоятельные работы». Тут уже и пьесы были другие — Пинтер, Мрожек... Внимание к таким спектаклям было, конечно, повышенное, на них охотно ходили «свои» зрители. Это факультативное или альтернативное искусство давало удовлетворение и чувство не напрасно проживаемой жизни. Майорова в них участия не принимала: она уже пережила прелести подвально-студийной жизни и радости междусобойчиков. По ее собственному признанию, возможно, из-за провинциального детства, ей особенно хотелось «светлого пути», признания, настоящей славы.

Потом изменилось время, подвальная жизнь сама собой увяла, а «взрослое», «большое» искусство все не складывалось. Формально все было хорошо, спектакли выпускали, роли появились серьезные, в кино снимались у хороших режиссеров, но настоящего успеха не было. Не только у Лены, но и у других, действительно очень одаренных, умных и готовых работать ее сверстников. Старшие актеры по-прежнему оставались любимы и знамениты за счет старых своих ролей, а оказавшееся уже средним поколение как-то... не перенимало эстафету, не становилось хозяевами этой жизни, а все несло за собой смешной уже шлейф подаваемых надежд.

С Леной Майоровой мы учились на одном курсе. Но лично знакомы мы не были, потому что курс в ГИТИСе — это много отдельных маленьких групп на разных факультетах, редко встречающихся между собой — ни общих лекций, ни собраний. Только на картошке, в унылой деревне Княжево, под мелким осенним дождиком, мы могли познакомиться. Туда посылали всех.

Курс Олега Табакова, о котором так много тогда говорили, привыкший к студийному братству, держался особняком. Они уговорили начальство выделить им отдельное поле, чтобы быстрее выполнить норму и вернуться к своим репетициям. Обедать не ходили и появлялись только к ужину — шумные, голодные, стучались в окошко раздаточной с песней: «Артишоки, артишоки и миндаль...» Их называли детская трудовая исправительная колония имени Олега Табакова.

Лучше всего убирали картошку балетмейстеры — они были физически очень хорошо подготовлены, и их мальчишки, привычные к поддержкам, легко таскали тяжелые корзины, несмотря на свой маленький рост. Студенты факультета музыкальной комедии нервно кутали горло шарфами — боялись за голос. На режиссерском факультете люди были постарше и поопытнее — как-никак в основном второе образование — и устраивались на сортировке, там под навесом не мочил дождь. Бригадиром назначили Володю Гусинского. С ним было интересно разговаривать, он прекрасно играл в преферанс, и у него я впервые увидела роман Венички Ерофеева — полуслепую машинопись — снобистски отрекомендованный им как «единственная стоящая вещь самиздата» (предполагалось, что все остальное уже прочитано и отвергнуто). Но на экзаменах мы бегали смотреть отрывки других студентов: Валеры Беляковича (театр на Юго-Западе, так и не вошедший в мейнстрим, хотя и получивший некоторую известность), Сережи Арцыбашева (и у него теперь свой «Театр на Покровке»), любимца Марии Осиповны Кнебель Миши Бычкова (он теперь в Воронеже), Саши Тителя (главный режиссер Театра Станиславского и Немировича-Данченко, надежда нашей оперы).

В общем, многие из тех, кто тогда в казенных телогрейках и кирзовых сапогах мок на картофельной меже, сегодня вполне состоялись в своей профессии. Но сравниваю с курсовыми фотографиями моих родителей, закончивших школу-студию МХАТ, — Татьяна Доронина, Олег Басилашвили, Михаил Козаков, Евгений Евстигнеев... Почувствовали разницу?

Мы родились в конце пятидесятых — начале шестидесятых. В детстве мы ели кукурузные хлопья, гематоген и фруктовое мороженое за семь копеек. Наши мамы в Детском мире стояли в километровых очередях за хлопчатобумажными колготками — мы уже не носили чулок с лифчиком. Нас поголовно принимали в пионеры, но некоторые из нас уже не хотели становиться комсомольцами. Мы создавали сумасшедшие конкурсы в МГИМО, иняз и в гуманитарные вузы... Мы читали самиздат и тайно собирались для изучения Евангелия. Мы провожали наших первых любимых в Израиль и Америку. Сдавали диамат, истмат и госэкзамен по научному коммунизму. Мы получили высшее образование и пошли работать в школы, газеты, музеи, и в НИИ, НИИ, НИИ... Нас ждали маленькие зарплаты, дураки-начальники и многочасовое курение в коридорах. Наша жизнь была расписана вперед и назад на десятки лет, и ничего особо хорошего мы от нее не ждали. Все было серо, скучно и абсолютно безнадежно.

Активно сопротивляться этому унылому и в основном уже безопасному гнету государства почти никто не пытался. Наши старшие товарищи еще верили в борьбу с режимом — у нас это получалось скорее курьезно.

Другому моему сокурснику по ГИТИСу, Борису Кагарлицкому, наша группа — то есть первичная комсомольская организация — после какого-то внутреннего конфликта не хотела давать рекомендацию в партию. В конце концов под большим давлением администрации инцидент был улажен. А спустя год та же администрация сгоняла нас на собрание, чтобы исключить Борю из партии, а заодно и из института, за издание газеты и работу в каких-то подпольных профсоюзах. Самому Боре, конечно, пришлось солоно. Но для всех остальных история прошла бледно: он не стал ни врагом, ни героем.

Для тех, кто учился тогда в так называемых творческих вузах, все было не слишком мрачно — светила надежда на собственную гениальность. Казалось, что вот поставим, напишем, нарисуем то что хотим, и все будет хорошо. Вся настоящая жизнь протекала вне основных общественных структур. По квартирам, подвалам, каптеркам. Там читали интересные книги, ставили спектакли, бесконечно спорили — и собирались так жить всегда. В официальной жизни все места были заняты давно и надолго, и лучшей и самой честной позицией был тихий отказ от сотрудничества — или, точнее, от душевного участия во взрослой, чужой, лицемерной жизни.

В начале восьмидесятых эта альтернативная жизнь уже настолько созрела, что даже на официальном уровне понимали — с этим что-то надо делать. И пошла мода на все молодежное: съезды, фестивали, молодежные редакции известных изданий, молодежные секции творческих союзов... Молодыми считались все примерно до сорока, им отводилась своя ниша, где они могли бы без вреда для существующей иерархии резвиться и пробовать свои молодые силы. Из всех этих бесчисленных начинаний ничего не получилось. И не могло получиться, так как не для жизни и создавалось, а так — не всерьез, для выпускания пара.

Собственно поколение — не в социологическом, а в культурном смысле — появляется только тогда, когда обозначена некая совокупность черт, свойственных именно его опыту. Когда есть образ, вполне определимый и ясный для всех. Всем вполне понятно, что стоит за словами «послевоенное поколение» или «шестидесятники»... И сегодня, в девяностые, есть довольно яркий образ шумливого и стебного племени клипмейкеров-мажоров с развитым вкусом к большим деньгам. А что те, которые выросли и сформировались в годы застоя, готовя себя к одной жизни и получив совершенно другую? В чем их особенность?

Вниманием они обделены не были. Напротив, старшие пристально всматривались в них, разглядывая возможных наследников. Даже подзадоривали, провоцируя на дерзость и соперничество. Но лучшие из нас держались крепко. Они научились отказываться, презирать любую официальную иерархию и говорить «нет» той жизни, где наградою «пайки цековские, а по праздникам кино с Целиковскою». Зато привыкли быть альтернативой.

Мы успели построить свой мир — довольно подробный и уютный, жители которого легко понимали друг друга и не стремились к пониманию у других. Беда была только в том, что он не стоял сам по себе, а опирался на ту самую Кремлевскую стену, с которой мы не желали иметь ничего общего. И вот когда она рухнула... Слегка перезревшие на площадке молодняка, которая нам была выделена заботливыми старшими, чтобы мы не путались под ногами, мы ошалело наблюдали, как юнцы, следующие за нами, разбирают все, что плохо лежит — должности, деньги, влияние. Хуже всего было с идеями. Мы-то свое не то чтобы доформулировать не успели, но не приготовили доступных и привлекательных упаковок. Поэтому в ход пошли старые, ношеные. Молодые запели старые песни о главном, а нам осталось растерянно повторять за светлой памяти Майком Науменко: «Ты продала мою гитару и купила себе пальто! Ты — дрянь!»

...Но, согласитесь, для ежедневного потребления наш рок-отказ тяжеловат.

Дело вовсе не в том, что наше поколение сплошь состоит из неудачников, которые не смогли сделать свою карьеру. Как раз с этим все более-менее благополучно. Речь идет только о самых больших амбициях и только о тех, кого называли прежде творческими людьми. Среди тех же моих сокурсников есть люди, чьи фамилии известны любому пассажиру в электричке. Не только Володя Гусинский. Есть еще, например, Андрей Караулов. Но они-то вот как раз и не стали: один — режиссером, другой — театральным критиком. Меня же печалит судьба тех, кто стал — актером, художником, писателем или музыкантом. И не просто «работает по специальности», но является лучшим, талантливым, успешным. Почему сегодня не они определяют культурную ситуацию в стране? Почему не они герои глянцевых журналов и попсовых телепередач? Почему интервью с Александром Абдуловым возьмет любое издание, а с Александром Феклистовым — нет? Почему Андрей Вознесенский до сих пор — звезда с обложки, а вот назовите мне сорокалетнего поэта, имя которого было бы известно всем? Почему все, что делают мои герои, остается достоянием узкого круга особо приближенных лиц?

Те из наших ровесников, кто еще хочет заниматься творчеством, выучены решать «проклятые вопросы», они помнят, что работа только за деньги называется «халтура» и что еще недавно они для души самовыражались в своем подвале, а для денег работали дворниками. И им еще хочется говорить о высоком и постигать жизнь человеческого духа. Но самая близкая им часть аудитории — их ровесники — совершенно не хочет внимать их усилиям. А без этого ничего не получается. И дело не в том, что где-то горкой лежат никому не нужные гениальные произведения. А в том, что без заинтересованного внимания тех людей, которые имеют тот же опыт, те же ассоциации, что и художник, и ждут от него удовлетворения общих потребностей, все сделанное так и остается «домашней радостью».

Беда в том, что в нашем поколении не осталось публики. Нам сегодня нет дела до того, что такое мир, в котором мы живем. Нам и так все понятно, кроме того, как заработать деньги на содержание подрастающих детей и пенсионеров-родителей.

Наше поколение послало лучших своих представителей в искусство и науку, а когда они, выучившись, приготовились радовать нас своими навыками, мы спохватились, что нам нужны совсем другие герои. И даже вовсе никаких героев не нужно. А нужны книги по маркетингу и бухгалтерскому учету и пособия о том, как вести себя при найме на работу. А станцуем и спляшем мы себе сами, в свободное время. Когда-нибудь, когда оно у нас появится...

Это мы не смотрим кино и не читаем толстые журналы. Это мы не ходим в театр и на выставки, не выписываем газет и не смотрим телевизор. Мы знаем слово «экзистенциализм», но нам уже не до экзистенциальных вопросов: мы приспосабливаемся к рынку и ездим в Турцию за одеждой и в Финляндию за мебелью. Когда-то в театре Ермоловой шел модный тогда спектакль — из первых ласточек перестройки — «Говори!». Потом в газетных статьях журналисты писали, что теперь, мол, наш лозунг — «Делай!». Что ж, пришлось делать... И это правильно, потому что именно мы — сорокалетние — самая активная и трудоспособная часть общества. Но все-таки нам несколько не по себе. Возможно, оттого, что мы пока не привыкли расслабленно получать удовольствие от прыжков отечественных Шварценеггеров и радоваться успехам крутого Уокера на российской почве — нам еще этого немножечко стыдно.

По результатам регулярных исследований, проводимых Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ), поколение 40-летних выступает как далеко не однородное и весьма противоречивое. Вместе с тем, его представители выступают как люди, имеющие четко сформированные и достаточно устойчивые мнения и представления о сегодняшней жизни, что значительно уменьшает среди них число ответов типа «не знаю», «затрудняюсь ответить на вопросы анкеты».

ЖИЗНЬ. Его представители чаще других признаются, что в последнее время «испытывают напряжение, раздражение», и также чаще других соглашаются с мнением, что «терпеть наше бедственное положение уже невозможно». Их по большей части не устраивает сегодняшняя жизнь, и в этом смысле пик напряженности в сегодняшнем российском обществе приходится именно на это поколение. Однако эта напряженность, если можно так сказать, более «практическая», она мало связана с идеологическими факторами типа «отказа от идей социализма», который беспокоит тех, кому больше 60 лет. Напротив — 40-летние слабо, но все же склоняются к мнению, что «рыночные реформы нужно продолжать». Более того — они чаще других возрастных групп высказывают готовность «терпеть ограничения в удовлетворении материальных потребностей при условии, что в ближайшем будущем наступит улучшение общего экономического положения». При этом они крайне пессимистично относятся к перспективе улучшения своего материального и социального положения в ближайшие годы.

В публикациях, основанных на данных ВЦИОМ, неоднократно отмечался рост социальной напряженности, неудовлетворенности жизнью, неспособности найти свое место в новой жизни именно у 40-летних. Вместо того чтобы в этом возрасте пожинать плоды долгой работы в форме повышения своего социального и профессионального положения, им больше, чем представителям других возрастных групп, приходится противостоять разнообразным жизненным трудностям: от «низких доходов» и «опасений потерять работу» до «невозможности дать детям хорошее образование» (см. таблицу 1).

Последнее, кстати, беспокоит их в наибольшей степени, во-первых, по причине крайней актуальности этой проблемы (если вам 40, ваши дети как раз оканчивают школу...), а во-вторых, потому, что сегодняшние 40-летние хорошо знают цену образованию. Они — дети «военного поколения», родившиеся уже после разрухи и выросшие в более или менее спокойные, но главное — мирные годы. Это дало большинству из них возможность получить неплохое образование, и в настоящее время именно 40-летние составляют основную часть россиян с высшим образованием (по июльским данным, среди них таких 23% при среднем показателе 14%). Именно с высоким уровнем образования связана и большая определенность мнений 40-летних, отмеченная в начале статьи.

ПОЛИТИКА. Вопрос о политических предпочтениях 40-летних представляется наиболее сложным, поскольку очевидные фавориты есть только у наиболее пожилых (это, как известно, Зюганов) и, правда в меньшей степени, более молодых (это то Жириновский, то Явлинский). Несговорчивый Явлинский в почете и у 40-летних, но ему приходится делиться популярностью с решительным Лебедем, что лишний раз говорит о неоднородности этого поколения.

Жизненные трудности, однако, до последнего времени не мешали им выполнять свой гражданский долг — голосовать. Они участвовали в прошедших парламентских и президентских выборах, не проявляя ни излишней апатии, подобно молодежи, ни излишней активности, свойственной пенсионерам.

Однако некоторая усталость от политики проявляется при ответах на вопрос о будущем голосовании — все чаще 40-летние заявляют о своем намерении не ходить на выборы, уже ненамного отставая в этом смысле от молодежи.

РАБОТА. Высшее образование изначально давало 40-летним преимущества при устройстве на работу и, вероятно, способствовало достаточно высоким ожиданиям в жизни, особенно если учесть, что в более старшей возрастной группе (46 — 59-летних, не говоря уже о пенсионерах) доля лиц с неполным средним образованием возрастает, по сравнению с 40-летними, в два с лишним раза. Но, несмотря на то, что именно 40-летние составляют основную долю руководителей и специалистов с высшим образованием (и среди них, к слову сказать, меньше всего неквалифицированных рабочих), погоду на российском рынке труда делают, естественно, не начальники, особенно если учесть, что среди 40-летних сравнительно высока и доля безработных.

Именно начиная с 40 лет россияне имеют более чем 10-летний стаж на своем нынешнем рабочем месте. Значит, они переживали вместе со своей организацией все трудности перехода к рынку, что не могло не сказаться на их материальном положении — и сегодня в их семьях чаще всего нет сбережений и накоплений, а «ножницы» между реальными доходами и доходами, необходимыми, по их мнению, семье, чтобы жить нормально, составляют порядка полумиллиона рублей. Вдобавок к этому их преследует страх остаться без работы, достигающий в этом возрасте максимального показателя.

С этого же возраста люди выступают в роли «кормильцев семьи», причем интересно, что мужчины отмечают это обстоятельство ненамного чаще женщин.

Если говорить об их отношении к работе, 40-летние представляют собой своего рода «переходную группу» от молодых, для которых свойственно стремление много зарабатывать, пусть даже ценой риска и без гарантий на будущее, к пожилым, ориентированным на ценности «справедливого» советского распределения «по труду» (см. таблицу 2). В качестве основной трудовой мотивации у них выступает получаемая зарплата. Работа для них уже далеко не источник вдохновения или самореализации, а «источник получения средств к существованию: чем больше платят, тем лучше делаю», или даже (в основном в Сибири и на Дальнем Востоке) «неприятная обязанность; если бы я мог, я бы вообще не работал». Выплаты заработной платы им задерживают так же, как и всем остальным жителям России, и именно 40-летние (однако чаще те из них, кто проживает в малых городах) больше других готовы участвовать в массовых акциях протеста, если они состоятся в их городе или районе.

Для того же, чтобы поддержать уровень жизни своих семей, 40-летним чаще других приходится подрабатывать. Их дополнительная работа, однако, носит нерегулярный характер и чаще всего заключается в совместительстве на основном месте работы. В целом же они склонны оценивать свою трудовую жизнь скорее как неудачную и, как уже отмечалось, не ожидают особых улучшений в будущем.

=================
В основе настоящей статьи — данные опросов типа «Мониторинг», проводимых один раз в два месяца по выборке объемом 2400 человек, представительной для населения России старше 18 лет. Для анализа весь массив опрошенных был разбит на пять возрастных групп: до 25 лет, 26 — 35 лет, собственно анализируемая группа 36 — 40-летних, 46 — 59-летние и респонденты старше 60 лет.

Я УСТАЛА

Учитель — гувернантка — продавец... Далее везде?

Я встретила их в жаркий августовский день возле дома — мы живем в одном подъезде. Елена Анатольевна, Лена, как обычно, приветливо улыбалась, а ее тринадцатилетний Илюша за два месяца так здорово дал в рост! Он и до этого был Принцем грез многих окрестных девчонок, а уж теперь-то что с юными леди будет! И с моей третьеклассницей в том числе. С ней Лена уже четыре года занимается музыкой, и успешно: девчонка неплохо музицирует на фортепиано, а главное — любит музыку, сами занятия и тетю Лену.

В тот августовский день мы говорили об отдыхе, о том, что Лена с Илюшей собираются на две недели в Прибалтику. Они были полны радостных ожиданий. И только в конце разговора, как бы между прочим, Лена бросила:

— А в школе я больше работать не буду. Перехожу в магазин, — и засмеялась.

У меня случился минутный столбняк. Мне слишком хорошо известно, чем для Лены была ее работа уже в течение двадцати с лишним лет. Конечно, я догадывалась, что материально ей живется непросто: Илюшин папа умер несколько лет назад. Я знала, что весь прошлый год она подрабатывала гувернанткой у богатых людей. Но я также знала, что Елена Анатольевна не просто рядовой учитель, она — творческий человек. Лена с учениками обычной школы ставила музыкальные спектакли, оперы, устраивала прослушивания в классе произведений классики в лучших исполнениях. В моем представлении Лена и музыка — нераздельные понятия. И вдруг!

— Так кто вы теперь? — это я уже спрашиваю в сентябре, забежав к Лене на чашку чая с тайной надеждой понять, как все это произошло.

— Менеджер.

— По чему?

— По плитке, наверное, — смеется Лена. — Плитка для ванной, кухни, словом, для интерьера. Я ее продаю, я же должна учитывать, что пришло, что ушло.

— И это после Моцарта и Баха.

— Ну и что? Конечно, раньше такое невозможно было представить. Но у меня тут нет абсолютно никаких комплексов.

— Не верится, простите. Неужели и сомнений никаких не было?

— Сомнения были. Просто трудно после работы в госучреждении, с какой-никакой гарантией стабильности, оказаться там, где все может лопнуть, обанкротиться и так далее... Но разве не унизительно получать деньги, на которые невозможно прожить, и при этом выкладываться так, что даже сил на контакт с собственным ребенком не остается? Вот такой комплекс у меня был.

Кроме того, в школе, с детьми, нельзя халтурить, здесь надо выкладываться полностью. А вы знаете, что такое сегодня музыка в школе? Это предмет без какой бы то ни было программы. Я должна сама практически к каждому уроку готовиться по-новому, бесконечно придумывать, придумывать. А входить в класс надо, как артист на сцену... Я устала. Вот, пожалуй, вторая причина моего ухода. К тому же, знаете, всегда были дети, которым эта «музычка» сто лет не нужна, но сейчас...

— ....стало еще хуже?

— Увы. Воспитания у большинства детей никакого нет, они глухи эстетически. Такое впечатление, что в семьях на это вообще плюнули. Я устала колотиться об эту стену.

А тут друзья позвали в каникулы подработать у них в магазине, а потом предложили там и остаться. Заработок в два с половиной раза больше, чем в школе. (Я могла бы даже совсем отказаться от частных уроков, да не хочу.) Ну почему бы хоть раз в двадцать лет не сменить декорации, не попробовать себя в чем-то совсем новом? Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь, я получаю удовольствие от работы, от общения с людьми, от того, в конце концов, что у меня после рабочего дня хватает душевных сил и эмоций для сына.

— Но если в ваш магазин придут ваши бывшие ученики, их родители...

— Уже приходили! И абсолютно спокойно реагировали. Ведь многие сегодня меняют сферу деятельности.

— А Илюша?

— Он рад за меня. Он жалел свою маму, когда она работала в школе. Мама-учитель, мама-гувернантка, мама-продавец или домашняя хозяйка — все равно, лишь бы нам дома было хорошо. Да их поколение вообще другое! Переживания насчет «унизительных» профессий им и в голову не приходят.

Сейчас наступает самый трудный период в нашей с сыном жизни — скорое окончание школы, его самоопределение. И я не могу плюнуть на материальную сторону именно потому, что должна дать ему возможность выучиться и найти себя. Как бы я ни тосковала по прежней работе...

— Ага, значит, все-таки тоскуете?

— Нет, это не то слово... Просто после стольких лет определенной жизни...

— А скажите, — я решилась на провокационный вопрос, — если бы в школе было все замечательно: дети, тянущиеся к музыке, интересная программа, отлично оснащенные классы, но при этом та же унизительная зарплата, вы бы остались там?

Лена задумалась.

— Наверное, да. Я бы искала дополнительные заработки, крутилась как-то, но... наверное, не ушла бы.

— А наоборот: все тот же дискомфорт, но зарплата такая же, как у вас в магазине?

— Ох... Да, очень возможно, что я так бы и несла этот груз. Хотя это очень тяжело...

Что ж, человек — существо противоречивое. И порой даже более, чем мы думаем.

— А если честно, — улыбается Лена, — я по призванию МАМА. Вот бы попробовать вообще не работать! Заниматься Илюшей, домом, собой. Но это мечта...

СОРОКОВЫЕ — РОКОВЫЕ

Проще всего тем, кто ничего не умеет

Человек редко реально ощущает свой возраст, считают психологи. Поскольку «Я» в самосознании — всегда одно и то же психологическое время. И недаром законодательством, в том числе Конституцией и Кодексом законов о труде, не допускается какая бы то ни было дискриминация по признаку возраста.

Но большинство работодателей не только ее допускают, но и считают возрастные ограничения при приеме на работу чуть ли не основными. До 35 лет. А если до 45, то идет ограничение профессиональными навыками, которых и за сто лет не приобретешь. После же пятидесяти вероятность получить престижную работу — меньше одного процента.

Пора на свалку

Профессиональные актеры часто жалуются, что сидят без ролей, а экраны заполонили молодые и неопытные. Многие режиссеры предпочитают не тех, у кого уже сложилась своя манера игры, а начинающих: из них легче «лепить». В актерской лексике есть даже такое понятие — «пластилин». Так вот, «лепить своих из молодого материала» — политика большинства сегодняшних работодателей.

«Это политика западных фирм, — считает Виктор Девятко, кандидат психологических наук, генеральный директор кадрового агентства «Арсенал-Москва». — Иностранные представительства начали у нас активно развиваться лет 7 — 8 назад. Они искали тех, кто способен быстро перестроиться. Ведь что означает «сотрудник до 35 лет»? У него одно-два высших образования, большой опыт работы. При этом он достаточно молод, чтобы принять корпоративные ценности конкретной фирмы, стать психологически своим и много лет на нее работать. А чем человек старше, тем ему тяжелее менять собственные принципы».

...Практика показала, что это не всегда так. Но — на Западе свои установки. Там стремятся к пожизненному найму. «А наши предприниматели слепо скопировали это требование, не понимая, откуда оно взялось, — объясняет Виктор Девятко, — и получилось, что люди с огромным опытом, состоявшиеся как личности и как специалисты, оказались выброшенными из жизни».

Но «западничество» не единственная причина сложившейся ситуации.

Возрастные барьеры

Первый, самый серьезный барьер для тех, кому в 40 — 50 лет надо найти новую работу, — психологический. Виктор Девятко: «Все твердят, везде публикуется: 35, 35, 35... В сознании людей уже засел этот штамп. Посылаешь резюме в агентство, а там посылают со словами: до 35. Почему, объяснить толком не могут». Аналитики кадрового рынка основными виновниками здесь считают прессу и ассоциацию консультантов по подбору персонала. Поскольку именно они закрывают глаза на требования закона о недопущении возрастной дискриминации и тем самым формируют массовое сознание.

Во-вторых, российский бизнес очень молодой. Многие действуют по шаблону, смотрят: а как у других? Важны не столько знания и квалификация, сколько возможность легко человеком управлять. Ведь сложившейся личностью, способной предъявлять собственные требования, руководить значительно труднее, чем молодыми, не имеющими еще твердой жизненной позиции.

В-третьих, заявки, направляемые работодателями в рекрутинговые агентства, содержат требования о возрасте «заказа». Поэтому в большинстве агентств людей старше 45 лет даже не заносят в базу данных.

Еще одна серьезная проблема, стоящая перед «сорокалетними» — имидж. Интересно, что именно высококвалифицированные специалисты зачастую занижают уровень своих знаний и предполагаемой зарплаты. Георгий Павлов, президент общества занятости «Триза»: «Человек может сомневаться в себе, не уметь правильно себя преподнести, не оценить по достоинству уровень собственных знаний. А многие работодатели встречают по одежке».

Но есть и те, кто имеет шанс вытащить счастливый билет в трудовой лотерее.

Умный в гору не пойдет

Это бухгалтеры, менеджеры, юристы, экономисты, лингвисты с многолетним профессиональным стажем и претендующие на руководящие должности. «Трудоспособность» которых, судя по предложенным вакансиям, заканчивается аж в 50 лет. Таких специалистов дефицит, и работодатели зачастую сами их ищут через агентства по подбору персонала.

Но, по мнению кадровиков, проще всего найти работу тем, кто ни черта не умеет: на все согласны. Больше десятка вакансий на человека, желающего работать где угодно. Но бывший главный бухгалтер сварщиком на завод не пойдет. Спускаться тяжелее, чем подниматься.

Есть еще шанс — освоить новую профессию. Найти высокооплачиваемую работу «средневозрастным» в десятки раз труднее, чем молодым. Но все-таки реально.

Все с начала

Георгий Павлов: «Начать все с начала в основном удавалось тем, кто занялся частным бизнесом. Залог успеха — любить свое дело и не бояться риска. И, конечно, к сорока годам надо обрасти прочными связями. Давно пора перестать жалеть тех, кто дожил до средних лет, а так ничему и не научился. Если человек сам не интересовался жизнью, людьми, то кто заинтересуется им»?

Виктор Девятко: «На базе одного высшего образования можно быстро освоить другую специальность. Вот сейчас начинает развиваться гостинично-ресторанный бизнес, фармацевтика. Нужно анализировать конъюнктуру рынка и направлять туда свои силы».

Через 5 — 10 лет предполагается бурное развитие производства. «Вот тогда без сорокалетних не обойтись, — радуется Виктор Девятко, — понадобятся энергичные управленцы с богатым жизненным опытом». Так что по-настоящему повезет «будущим сорокалетним».

...А нынешним — остается жить на этом свете и мучиться.

Фото А. Басалаева, А. Бочинина, Г. Копосова,
Н. Медведевой, С. Петрухина, Ю. Феклистова, Л. Шерстенникова