Дистанция первая. Букеровские страдания
Культура
Странное охватывает порой чувство, особенно вечером: да что же читать, черт возьми, когда нечего читать?
...Отсутствие чтения — вообще коварная вещь. Еще вчера занятые каким-нибудь новым, интересным, к тому же и денежным делом — мои старые знакомые меланхолически или ехидно спрашивали: а что, мол, неужели еще существуют толстые журналы, Союз писателей, да и сами писатели неужели живы, неужели не провалились в тартарары в наше ну очень интересное время?.. А сегодня, знаете ли, те же знакомые интересуются: а нет ли ЧЕГО ПОЧИТАТЬ, а? Еще вчера сводка новостей была главной духовной пищей, а сегодня — как встарь, друзья и знакомые передают друг другу книжечки — да еще и спрашивают: ну как, понравилось?
...Отсутствие чтения — коварная вещь. За какие-нибудь два-три года видеокассеты осточертели до рвотного рефлекса, телевизор совсем скурвился, ну а что до театров, концертов и ночных клубов с разнообразной культурной программой — вещь, разумеется, хорошая, но дорогая, а главное, несобытийная. В череде приятных досугов трудно понять, случилось ли оно — событие, которое ни с чем не перепутаешь, когда на диване, нервно жуя, листаешь страницу за страницей — и смотришь потом в потолок, опустошенный: неужели кончилось?
Отсутствие чтения — коварная вещь. Не о чем поговорить, когда выпьешь (приходится о деньгах — противно). Нечем промыть мозги, от постоянного засорения они быстро стареют.
Сам виноват, сам опаздывал выписывать толстые журналы, сам ленился погружаться в длинные, мелко набранные тексты, сам с отвращением отбрасывал современных писателей — уж больно занудны и холодны, сам холодно скользил взглядом по книжным лоткам — какое убожество!
И вот дожил — бегаешь, ищешь, спрашиваешь по знакомым, выискиваешь в газетах боевые сводки по поводу Букера или Антибукера, пытаешься понять из равнодушных или слишком маленьких книжных рецензий — ну так что, есть что-нибудь? Достало.
Так что, поверьте, тут отнюдь не профессиональные обязанности, а чисто читательская солидарность — хочу поделиться с вами: есть! Нашел! Могу рассказать, где грибные места!
Оказалось — недалеко...
Бум документальной литературы предсказывался критиками и писателями довольно давно, еще в восьмидесятые годы. Я помню, как, рецензируя книжку Светланы Алексеевич, покойный Адамович писал, что вот это и есть литература будущего, что на Западе документальные книжки давно в цене, ну а мы, как всегда, отстаем. Мол, меньше литературы, больше жизни! Помню, холодком ленинского декрета повеяло на меня от этой статьи — а правда, конечно, оказалась посередине.
Журналистика тут оказалась совершенно ни при чем: читатель действительно ждет документальных книг. Но... Вдохновляющим и освежающим чтением ни записки Коржакова, ни статьи Минкина, ни вообще любые газеты и журналы стать по определению не могут.
Ибо все они к чему-то принуждают, выжимают из нас какую-то реакцию, они в конечном итоге есть насилие над нашей психикой. Настоящее же чтение — это не насилие над психикой, а некоторое ее оздоровление. Есть такие странные книжки со стереоскопическими картинками. Расслабив глаза и придвинув к себе страницу, вы вдруг начинаете видеть объем в каких-то бессмысленных странных узорах. Немножечко терпения, и картинка становится восхитительно плотной и ясной.
Мне уже доводилось писать о том, что «Записки об Ахматовой» Лидии Чуковской, которые в этом году наконец-то вышли полным трехтомником, — это и есть настоящий современный роман с историческим сюжетом. Роман об отношениях двух великих женщин, роман о верности и любви, роман о великой и страшной сталинской эпохе. Но когда я писал эти заметки, мне лично казалось, что случай Лидии Чуковской как бы единичный, уникальный. Такова уж сила ее таланта — что обычные события, бытовые мелочи она постоянно преобразует в прозрения об ахматовской душе, о своей душе. И это трогает необычайно: никогда мне не забыть ту сцену, где Ахматова, потрясенная арестом сына, босиком, в одних чулках, бежит узнавать о его судьбе. При этом, как и любые мемуары, книга Лидии Чуковской наполнена страшным количеством незнакомых имен, упоминаний — читать ее надо, беспрерывно адресуясь к сноскам, погружаясь в этот прихотливый узор фамилий, знакомств, в череду ежедневных встреч. В бессмысленный, казалось бы, узор жизни. Но стоит расслабить зрение, отвлечься от исторической придирчивости, и...
Вот она — картинка!
Точно так же, не отрываясь, читал я дневник Корнея Чуковского (прочел второй том и начал только что переизданный первый): какие детали! Какие характеры! Какой страшный и щемящий сюжет его жизни...
Стоит чуть расслабить внутреннее зрение — и бесконечные дневниковые повторы (пили чай, приезжал такой-то), вся чепуха ежедневного существования вдруг приобретает огромный, бесконечный разворот и перспективу... Ну я не знаю, только с «Войной и миром» можно сравнить это чувство — чувство захлестывающего тебя жизненного потока, от которого невозможно оторваться.
Вокруг двух этих ГЛАВНЫХ книжек отца и дочери в этом году как-то собрались и остальные — мы начали перечитывать Берберову «Курсив мой», появились новые книжки — мемуары Катаняна о Лиле Брик, остроумные и изящные миниатюры Евгения Рейна о 50-х и 60-х годах («Мне скучно без Довлатова»), записки княжны Васильчиковой... Список на этом не кончается, конечно. Каждое издательство стремится выпустить сейчас как можно больше мемуаров: артистов, чекистов, политиков, писателей. Магазинные полки и лотки просто завалены мемуарами. И то, что это порой книжки о литературе, о литераторах, почему-то совершенно не мешает. Может быть, есть тут какой-то внутренний секрет, фокус: литература падает с легендарной своей высоты, перестает быть мифом XX века, знакомые имена на ваших глазах перестают быть однозначно-культовыми, которые произносятся лишь с придыханием, — но и не обесцвечиваются, не опошляются, обрастают жизнью, плотью, тем самым бессмысленным узором знакомств, дружб, событий и совпадений...
Однако не объясняет это читательского успеха, спроса, не объясняет почему именно эти книжки сейчас все читают. Это не объясняет, что за картинка получается из узора.
Разумеется, и я не возьмусь это объяснить — было бы глупо и самонадеянно. Но... если вдруг мне встретится приятель, который скажет: «Слушай, а вот не хочешь ли почитать мемуары писателя Н. о писателе К.?», я его ни о чем не буду спрашивать, не буду делать круглые глаза, а немедленно побегу читать эту книжку.
...Зато мне будет гораздо легче объяснить, скажем, почему выбор букеровского жюри пал в этом году на Анатолия Азольского и на его повесть «Клетка» («Новый мир», 5-й и 6-й номера прошлого года). Жаль, конечно, что никого это почти не волнует и не интересует — но что делать, объяснять все-таки надо.
Судьба Анатолия Азольского поистине уникальна — не пройдя цензурный барьер в конце 60-х, он снова попал в литературу только через тридцать лет, когда ему самому уже чуть ли не минуло шестьдесят. И тем не менее дебют человека, оказавшегося и старше, и моложе (одновременно) всех литературных поколений и «волн», как бы выпавшего из бурного потока, был не только замечен, но и восторженно принят! Несколько публикаций в толстых журналах, очень теплая критика (авторитетный Борис Кузьминский, например, называет «Клетку» одним из главных событий отечественной литературы последних лет), итог — Букеровская премия. Что же восхищает критиков — рискну предположить: свежесть взгляда на как бы переработанный, пережеванный, ушедший исторический материал. Азольский отнюдь не шестидесятник, он помнит послевоенный мир глазами взрослого, рационального, сухого, сильного человека, без романтических чувств и без юношеского ощущения предстоящего чуда оттепели. Мир, знакомый нам шапочно лишь по фильму «Место встречи изменить нельзя», показан у него без всякой ностальгии, с ледяным неприятием и с протокольно-исследовательским вниманием к деталям: милиционеры, стукачи, воры, фармазоны, проститутки, тотальная слежка, бедность, денежная реформа, универмаги, вокзалы, дворники, всеобщий страх и подозрительность, в общем — мир, серый и страшный, как газетный лист... Мир, таящий кучу смертельных опасностей, но ординарный, стабильный, застывший в тупом бессилии, как кровавое желе. Этот послевоенный мир вообще в нашей литературе как бы подзабыт — трагические двадцатые, яростные тридцатые, феерические и печальные военные годы, и потом сразу — Аксенов, Шукшин, Битов, Искандер, совсем другое мироощущение. Чуть ли не целых двадцать лет провалилось в бездну.
Поэтому букеровское жюри воздало по заслугам не просто человеку, который тридцать или сорок лет терпеливо ждал своего звездного часа, который и сейчас единственный из реально пишущих, кто помнит, как выглядела облигация или почтовый ящик в сорок седьмом году, — есть у этого решения и четкий общественный подтекст.
«Материал» сорок седьмого года лишь кажется нам переработанным, ушедшим, пережеванным. Приближенная к глазам, картинка сорок седьмого вдруг до ужаса что-то напоминает.
Мир, переполненный криминалом, мир, где на каждом шагу проверяют документы, мир бандитских «малин» и милицейских нарядов — ну как вам это? Мир, в котором все вроде бы не так, как сейчас, — всесильное государство, нагло шарящие по тебе глазом эмгэбисты, тотальная власть партийных — и вдруг... И вдруг пронзает это ощущение общей полунищеты, скудости существования, борьбы за каждую копейку, за кусок хлеба — и догадка: а не отсюда ли наша покорность, не отсюда ли, из бедности, наш общественный романтизм и светлая вера в будущее? Ну как — НЕ ПОХОЖЕ? Скажите, а вы не холодеете внутренне, когда видите скучный милицейский патруль, проверяющий паспорта у каждого встречного неславянской внешности?
Вот вам ваша ностальгия, вот вам ваши «старые песни о главном» — явственно говорит решение букеровского жюри. И приходится с этим решением считаться.
На этом моя «объяснялка» кончается — и начинаются скромные, не претендующие на объективность, чисто читательские претензии к букеровскому лауреату.
Да, воздух улицы, запах сорок седьмого года, глубокая подробность существования в повести Азольского есть — но воздух врывается в пустую комнату. В НЕЙ НЕТ ЧЕЛОВЕКА.
Это, впрочем, для Азольского принципиально — временное, почти всегда пустующее или запущенное жилье. Человек, меченный подозрением, или слежкой, или арестом родителей (словом, тем, что мы почему-то продолжаем называть «тридцать седьмым годом», хотя можно уже называть тридцать седьмым веком). Волк-одиночка, ненавидящий эту жизнь, меняющий квартиры, как подпольные явки, глядящий на нее, как заброшенный в тыл врага диверсант, как загнанный зверь...
Стоп, стоп... Почему этот расклад, этот характер (вернее, отсутствие характера) кажутся такими до боли знакомыми? Да это же... Это же серия «Военные приключения»! Это же Юлиан Семенов и братья Вайнеры — только сдвинутые по фазе, развернутые в другую сторону. Штирлиц наоборот. Джеймс Бонд, заброшенный в советскую глубинку.
Остросюжетная вещь, обладающая качеством настоящей литературы — не этого ли мы ждали, не на это ли надеялись? И вот оно пришло в лице Азольского, вот оно свершилось... И скучно! Пусть лучше обычный, кондовый милицейский детектив, но не этот твердокаменный герой — немцев пришил, чекистов пришил, уголовников пришил, слежку перехитрил, в окно выскочил, бандитов выследил... Одержимый идеей собственного предназначения, сильный духовно и физически, со звериным чутьем разведчика, с интуицией гения. Вот уж он-то сейчас насопротивляется Советской власти, он сейчас понастроит ей всяких бяк — за все десятилетия унижения и раболепства. Ух, он вам щас, зоилы...
Можно, конечно, сидеть в пустой комнате на холодной кровати — и воображать, каким был здешний жилец, как он воевал, как мыкался, о чем думал — но странный это будет, бесплодный разговор. Разговор без собеседника. Какой-то искусственный, что ли.
Помню, в каком подавленном, растерзанном состоянии, почти со слезами на глазах, я вышел из кино, после того как посмотрел «Утомленные солнцем». Это при том, что фильм мне не очень понравился своей манерностью, оставил практически равнодушным к слишком прямолинейно закрученной интриге и так далее — но последние кадры... Эти последние кадры!
Когда окровавленного, с выбитым глазом, сломленного комбрига Котова (Михалкова) везут в машине — и он вдруг ВСЕ понимает... Эти несколько секунд экранного времени — и главный вопрос нашей истории как на ладони: ну откуда такая покорность? Почему никто ИЗ НИХ не сопротивлялся? Не бунтовал? Не стрелял в энкаведешников при аресте? Не пытался бежать? Почему никто не убил Сталина (ведь на Гитлера было же покушение)? Почему никто не создал хотя бы прецедента сопротивления? Ведь это были сильные, мощные люди — красные комдивы, революционеры, обладавшие в своих руках громадной силой — армией? Боялись новой гражданской войны? Были подавлены тотальной верой в Сталина? Зажаты и внутренне запуганы НКВД?
Собственно, этот же вопрос (с попыткой ответа) свербит и внутри повести Азольского. Нет, не все были покорны. Многие пытались сопротивляться. Многие жили своей тайной свободой, своим личным подпольем... И в это веришь — но не на уровне поступков, слишком размашистых.
Впрочем, то, что мне не пришлись по душе ни «стальной зажим» сюжетных конструкций, ни играющие мускулы его героя (под стареньким послевоенным пальто), — это ведь не так уж важно. Читайте, там сами разберетесь.
Важно, на мой взгляд, другое: букеровское жюри наконец-то угадало настроение читателя, его запрос и жажду: азольская «Клетка» хоть и противостоит по жанру мемуарным романам, но зато близка ей — по чувству времени, по уникальности деталей.
Попытка вернуться в утраченное время — это, на мой взгляд, и было в уходящем году самым главным. Попытка, впрочем, оказалась ложной. Но об этом — в следующей статье.
Борис МИНАЕВФото И. Верещагина, М. Штейнбока
На фото:
- Многие из вас, сидящих здесь, помнят слова Александра Довженко: «При распределении квартир и наград справедливости не жди». (Из речи А. Азольского при вручении Букеровской премии.)
- Актриса Алла Демидова сказала как-то о тягостном ощущении трагичности, которое испытывала она при чтении «Клетки», но клетка эта безразмерна, она — вселенная... (Из речи А. Азольского.)