ВСЕ ВЫ ИДЕТЕ В СЕСТРЫ И БОЛЬШЕ НЕ ВЛЮБЛЕНЫ…

Частная жизнь

Исполнилось три года, как возобновилась жизнь в знаменитом московском Новодевичьем монастыре. Когда мы рассказали о его настоятельнице Серафиме («Огонек» №11, 1995), многим читателям показался невероятным поворот в судьбе этой женщины. Ведь Варвара Васильевна Черная до пострижения в монахини была высококлассным химиком, профессором. «Как? Почему такое происходит?» — задаются вопросами многие далекие от церковной жизни граждане

Как-то зимой приехал в гости, в наши среднеполосные морозы, приятель-художник, ныне живущий в Испании. Мы душевно сидели за столом, ели-пили, разговаривали об общих знакомых — кто где, чем занимается. Поддавшись магии воспоминаний, он предложил: «Давай Дине позвоним». А почему бы и нет?

...На другом конце провода ее отец нехотя ответил, что Дины нет. «Вышла из дома или переехала?» — машинально спросила я. После тяжелой паузы он ответил, что Дина для него теперь вообще не существует, потому что она от него, отца родного, отказалась — полгода назад ушла в монастырь. И теперь она — инокиня Евфалия.

Ушла, как он выразился, «не по-человечески»: уехала будто на паломничество, а потом прислала письмо — так, мол, и так, «дорогие мама-папа, покидаю я вас, ибо призывает меня Господь на службу. И в этом вижу я теперь свое предназначение. За вас молюсь и молиться впредь буду».

Полгода. А мы не виделись полтора. Мы помнили о существовании друг друга и знали, что в любое время можно покрутить диск телефона. Но все откладывалось на необозримое «потом».

Спустя несколько месяцев, вынимая из почтового ящика плотный, слегка измятый конверт, почувствовала — от нее, Дины. Интуиция не обманула. Письмо будто писали два человека, один из которых, погруженный в молитвы, настойчиво напоминал о смирении своей (моей) гордыни, наставлял и увещевал. Бальзамом на душу пролилось известие о том, что Дина за меня молится. Приятное чувство сомнительной удовлетворенности посетило тогда: как бы самой уже можно и не суетиться на предмет душевного спасения, так как Дина-Евфалия ТАМ все устроит. Эти «благие» помыслы дают теперь повод посмеяться над собой.

«Другой» автор письма повествовал о «личной жизни» следующее: живет в монастырской келье с двумя инокинями — Софьей и Сергией, работу выполняет любую, на которую матушка благословит. А благословляет на разное, гнушаться ничем не положено. Совсем недавно стала она заниматься своим любимым делом — живописью, вернее, иконописью, в маленькой местной мастерской. Вполне понятно: в той, теперь уже прошлой жизни, где существовали друзья, увлечения, профессия ее была художник. Ее карьера складывалась не возбуждающе-феерично, но достаточно стабильно. Было все то, что составляет обычную жизнь творческого человека. Вдруг р-р-раз! И нет ничего. Мир привычный, выстраиваемый не один год, прекратил свое существование.

Между нами завязалась переписка. С моей стороны постоянно присутствовал обычный вопрос мирского человека: «Почему?»

Она ответила. Не сразу. И не в письме. А позднее, при нашей встрече в монастыре, куда мы с приятелем и ее мамой поехали перед Пасхой.

Кстати, мама-то навещала Дину периодически. Может, поэтому и сама стала человеком глубоко верующим, причащалась и постилась регулярно. Мысли по поводу «потери» единственной дочери сменились чувством удовлетворенности.

На мое настойчивое «почему» Евфалия, указав жестом куда-то в небо, спокойно сказала: «ОН позвал. Рано или поздно всякий человек чувствует это, но не у многих хватает душевных сил, чтобы уйти от рутины мирских дел. Я почувствовала, что не могу больше жить так, как жила в миру — бестолково и праздно. Теперь мое место ЗДЕСЬ».

Пожалуй, есть на свете вещи, которым трудно найти объяснение. «Позвал». «Снизошло». И что тут поделать?

Отчасти все мы живем бестолково и праздно, ежедневно сливаясь с толпой пассажиров, пешеходов, автомобилистов, служащих, торгующих, безработных, бездомных. Этот суетный поток увлекает нас, растворяет. И заботы накручиваются одна на другую, и потребности увеличиваются, и дети рождаются, и хочется чего-то еще. А потом как-то внезапно, сама, приходит смерть.

«Раскручивая» этот клубок, я нашла для себя ответ на назойливое «почему»: они (монахи) к смерти готовятся. К жизни вечной. Смертью (при жизни) смерть поправ. В момент смерти человек остается один. И когда придет этот момент — неведомо. А они себя постепенно к этому готовят отречением, молитвой, постом. Во всяком случае для себя я это так обозначила.

О своем намерении уйти Дина не говорила никому. Не потому что боялась, что будут отговаривать, просто подобная затея не предмет для обсуждения. Издавна уход кого-то из членов христианской семьи в монастырь воспринимался ею как благодать. Сегодня это расценивается большинством как стихийное бедствие. Тем более если уходит единственный ребенок — надежда и опора родителей.

У Дины-Евфалии сожалений по поводу своего нынешнего образа жизни не возникает. Скорее, напротив, ее наполняет чувство светлой радости.

Теперь она возносит свои молитвы в Святой земле Иерусалимской, куда приехала на год, выполняя послушание. И совсем недавно приняла она постриг, став монахиней Варсонофией.

ОБИТЕЛЬ СПАСЕНИЯ

Пока у нас еще есть время, надо творить добро

Много до революции было монастырей, более 1200. В 70-х годах их оставалось около 15, сейчас — почти 400 по России. Наш монастырь, наверное, единственный в своем роде — он не восстанавливается, а строится.

Когда было в нашем монастыре 100 человек, мне приснился сон: приезжает к нам Святейший Патриарх Алексий II и спрашивает: «Сколько у вас сестер?» — «Около 100». — «А еще думаете набирать?» — «Хотелось бы еще сотенку»... И тогда он рукой перекрестил и сказал: «Бог благословит». Это сон, но число насельниц растет, сейчас их более 130 человек.

Каждый день просятся. И молодые, и престарелые. Многие престарелые хотели бы закончить свою жизнь в монастыре, и мы каждый раз объясняем: у нас большое хозяйство, много работы — вам это не под силу. И монастырские послушания тяжелы: службы в храме идут каждый день — утро, вечер; помимо службы, много разных послушаний на территории монастыря и на скитах, где подсобное хозяйство: коровы, козы, поля, более 200 грядок овощей, 6 га картофеля; надо посеять, посадить, прополоть, собрать, сохранить, законсервировать. Нужно всех матушек одеть (в пошивочной работы немало), накормить (за столом у нас бывает каждый день до 200 человек).

В монастыре у каждого свое послушание, а в целом творится общее дело, идет молитва, служба Господу, помощь ближним — в тюрьмах, больницах, школах. Совершается духовное делание.

Просятся к нам и молодые, неприспособленные к жизни, тепличные, с ними свои трудности. А в монастыре должны быть силы, которые смогут поддерживать его жизнь. В храме у нас каждый день народ, и все нуждаются в духовной помощи, всем хочется поисповедоваться, помолиться, услышать приятное пение, а в проповеди — слово, которое могло бы утешить в скорбях человека. И люди получают духовную пищу.

Многие стремятся на земле прожить хорошо, а для этого, они считают, надо много трудиться, а молиться не обязательно. Но для спасения это необходимо. Как-то один труженик опаздывал на работу, надо было ему перебраться через реку, подошел он к реке, увидел рыбака и попросил его перевезти. Доплыли они до середины реки, и труженик заметил, что у рыбака на одном весле написано «молись», а на другом — «трудись». И сказал он рыбаку: «Я понимаю, что трудиться надо, иначе не проживешь, а молиться зачем? Я же не молюсь, а живу». Рыбак взял весло, на котором было написано «молись», поднял его из воды и положил в лодку. И стал одним веслом грести. Лодка остановилась, потом пошла кругами на одном месте. Вот так и мы часто кружим...

Не только молитва, но и добрые слова спасают человека. Запасливый человек старается за лето вырастить на своем участке урожай и собрать плоды на зиму. Так и в нашей жизни: если мы летом, пока есть силы, посеем семена добра, то когда придет осень — старость, а за нею зима — наша смерть, нам не страшно будет идти в мир большинства, потому что с нами пойдут наши добрые дела. И пока у нас еще есть время, надо творить добро.

ЧТО ЕСТЬ МОНАХ

Это не «быть или не быть»

Грамотно говорить «Кто есть монах?» или «Что есть монашество?». Монашества, однако, не существует. Может существовать учение, образ жизни, профессия, но не монашество. Эпикурейцев нет, а эпикурейство существует, и не только в энциклопедиях, а в жизни. Монашество же существует, лишь пока есть хотя бы один монах. Этим оно похоже на поэзию, которая существует лишь до тех пор, пока «жив будет хоть один пиит».

В первые три века Церкви были люди, отказывавшиеся от брака, имущества, своеволия. Такой отказ составляет суть монашества. Однако эти люди еще не были монахами. Первый монах (Антоний Великий) добавил лишь одно новое: убежал, физически, телом убежал от людей, причем довольно далеко, чтобы его отделяло расстояние. Очень далеко он убежать не мог, потому что жил в узеньком Египте. Но между ним и людьми лег контрольной полосой песок пустыни.

Россия шире Египта лишь на первый взгляд (отступать некуда, как заметил еще Кутузов). Как и в Египте, каждый клочок земли тут занят, причем обычно, как и в Египте же, государством. Вместо песка в России использовали кирпич, складывая из него стены повыше. Монастырская стена — просто расстояние, в целях экономии места вздыбленное вертикально. Она ограждает монаха не от врагов, а от друзей.

«Моно» — «один». Вне монастыря одиноким называют человека, который не общается с людьми. Абсолютно одинок человек, который не хочет разговаривать даже с самим собой. Такое одиночество редкость, и обычно говорят об уединении: человек хочет побыть с самим собой или, если он человек молящийся, с Богом. Монах — не одинок и не только уединен. Он — один. Один, как один горизонт, каким бы длинным он ни был. Земли много, земли разные, а горизонт — один.

Монах «уходит от мира». Казалось бы, это означает, что в мире образуется крошечная пустота. Из ботинка выскочил гвоздик — невеликая беда. Однако монах всегда воспринимается не как пустота, а как досада, как гвоздь в ботинке, колющий ногу, вовсе не ушедший прочь от нас, а зашедший слишком далеко в нашу жизнь.

Монах всегда немного пугает (пусть даже человек вовсе ничего не знает о христианстве), потому что пугает всякий верующий человек. Он напоминает, что Бог, кажущийся фантазией, способен на то, на что далеко не всякая реальность способна: сделать явно нормального человека намеренно ненормальным по внешнему облику. Правда, неверующий не прочь заявить, что все верующие ненормальные, но это ведь лишь уловка, в которую сам человек слабо верит. Человек в рясе беспокоит именно потому, что он явно нормальный внутри этой рясы. Ряса просто и выразительно свидетельствует о том, что норм-то, видимо, не одна, а две. Мода, оказывается, не едина в своем многообразии; есть две моды, из которых одна нормальная, а другая не поймешь какая, но, к огорчению для большинства, не сумасшедшая.

«Монах» — слово христианское. Назвать буддистского подвижника монахом — все равно что назвать милую девушку ангелом. Девушка возражать не будет, ангелы тоже промолчат (а который возразит — значит, не ангел), но все же сравнение будет не во всем точным. Все три обета, которые приносят христианские монахи, можно найти и у других. Казалось бы, можно определить монаха как отказника от трех наиболее заманчивых в мире вещей: секса, денег и власти. Но этот отказ есть одновременно и утверждение трех сторон одного, вполне положительного идеала: монах обещает быть целомудренным, бедным, послушным.

Возможен вопрос: а чего тут, собственно, положительного? Кто не видел озлобленных холостяков, гнусных нищих, омерзительных, хотя и совершенно безвольных, трусов?

Нищий и безвольный холостяк, поселившийся в монастыре, еще не станет монахом. Целомудренный, не владеющий ничем, смиренный буддист, или агностик, или большевик, все же не будет монахом с точки зрения христиан, которые изобрели это слово. Наконец, ласковый, умный, честный настоятель монастыря тоже может не быть монахом. Таково, во всяком случае, было тревожное предчувствие святых основателей монашества. С этой же тревогой и надеждой всякий нормальный, не ослепленный благодатью христианин всматривается в лицо монаха, если доведется с ним встретиться на улице или хотя бы на фотографии. Особенно тревожно узнать о постриге в монахи знакомого. Как этот человек, вполне такой же, как я, как все, со своими маленькими слабостями (если речь идет о похожести на нас, то все слабости ближнего воспринимаются как маленькие), может стать иным? Это не какое-то простецкое «быть или не быть». Это — «можно ли быть»?

Целомудрие, бедность, послушание тогда делают человека монахом, когда он принимает их ради Христа. Вот и вся суть монашества. Может быть, буддиста приведет ко Христу его буддистское благочестие. Может быть, любящего мужа приведет ко Христу его любовь к жене. Такие святые есть точно, в церковном календаре. А монаха приводит ко Христу сам Христос. Целомудрие, бедность, послушание есть отказ монаха не от усилий, а от веры в усилия. Всякий другой путь к Богу есть богочеловеческое предприятие, совместная компания, в крайнем случае — у атеиста — чисто человеческое приключение. Монах выбирает предельный путь: целиком довериться Христу, отключившись не только от мира, но и от себя. Христос этого вовсе не требовал. Монахи, однако, совершенно справедливо считают себя точными исполнителями Евангелия, потому что Евангелие есть весть не о том или ином пути ко Христу, а о том, что Христос есть Путь.

Многочисленные упреки монахам сводятся к тому, что монахи недостаточно монахи. В том, что монахи чрезмерно монашествуют, никто их не обвинял. Невидимость монаха в этом мире, его неучастие в человеческих делах, пусть даже самых благочестивых, есть желание Христа не участвовать в делах, а быть невидимой частью всякого человеческого сердца, не помогать людям скоротать век до смерти, а быть среди них живым образом Воскресения.

Свято-Введенский женский монастырь расположен в самом центре Иванова. Самой старшей из насельниц 70 лет, самой младшей — 6.
Священников и матушек нередко можно видеть в следственных изоляторах и колониях области, в школах и больницах: возрождение духовности и нравственности — одна из основных задач обители.

Фотоочерк о Свято-Введенском женском монастыре Владимира Никифорова