КОГДА Я ВЕРНУСЬ…

Те, кого мы любили

— Алена Александровна, вам удалось восстановить хронологию последнего дня жизни вашего отца?
— Да, удалось. Но только после того, как я смогла выехать в Париж, спустя 13 лет после его гибели, в 1991 году.

— А почему так долго вас не выпускали?
— Не было оснований для поездки — официально звучит так. Потому что только в 1990 году я получила справку о папиной смерти.

— И вы провели в Париже свое расследование?
— Да. Папа записал последнюю передачу и вышел со «Свободы» вместе с Андреем Донатовичем Синявским, зашли в магазин выбрать антенну к его «Грюндику», чтобы слушать короткие волны. После того как купили антенну, папа пришел домой, принял ванну... Это было где-то около 16.00. А Ангелина Николаевна, жена, в это время выходила за сигаретами. Последние его слова ей: «Придешь, услышишь необыкновенную музыку». Она пришла и увидела папу лежащим на полу с обугленной полосой на руке и зажатой в кулаке антенной.

— Несчастный случай. Вы с этим не согласны?
— Официально — да, он неправильно подключил в сеть антенну, и от удара тока не выдержало сердце. Версии были разные — кто-то считал, его «убрало» КГБ, кто-то — ЦРУ. Я не свидетель, только констатирую то, что удалось выяснить. Он умер от удара электрического тока. Казалось, что все так и есть. Проводилось расследование, но его скоро закрыли с согласия Ангелины Николаевны. Если бы она не согласилась с версией о несчастном случае, то, как я предполагаю, она лишилась бы поддержки со стороны «Свободы». А так получалось — смерть от несчастного случая на рабочем месте.

— Алена Александровна, а вы помните, каким был для вас день смерти вашего отца, что вы в это время делали?
— Странное стечение обстоятельств. Тогда я работала в театре во Владикавказе. И около 16.00 мне стало ни с того ни с сего плохо с сердцем, вызвали «скорую», меня увезли в больницу. Через два дня из ординаторской я позвонила бабушке в Москву и узнала, что папы не стало. Видимо, есть какая-то связь между родными людьми...

— Ангелина Николаевна пережила вашего отца лет на десять?
— Девять. Она погибла через девять лет при очень странных обстоятельствах. Якобы не затушила сигарету, которая упала на одеяло, одеяло тлело, и от удушья она погибла. Меня это навело на мысль, что это очень удобно устроенная смерть — ничего не сгорело, а просто все ценности из дома вынесли.

— Что представляло ценность в этом доме?
— Только одно — папин архив. Он исчез.

— Сколько лет ваши родители прожили вместе?
— Три с половиной года. И еще два года пытались разобраться в своих отношениях. В общем, пять лет. Потом мама уехала в Иркутск. Когда она приехала и узнала о существовании Ангелины, то первой заговорила о разводе. Папа ей сказал: «Всякое бывает, но ради Алены мы должны остаться вместе». Мама не согласилась.

— Она действительно не могла с этим смириться?
— Просто у мамы и у Ангелины очень разные характеры. Мама всегда говорила, что она актриса, ей хочется играть. А папой надо было заниматься. Ангелина, окончив сценарный факультет ВГИКа, все забросила ради отца и занималась только его делами. Папа — совершенно творческий человек — не умел договариваться, выбивать, куда-то ходить... Но самое удивительное, что и мама и папа нашли двух людей, которые их поддерживали и тащили чисто в житейском плане.

— По свидетельству очевидцев, Александр Аркадьевич был человек весьма увлекающийся.
— Точно. В романе с женщиной для него был важен не результат, а процесс.

Он пользовался у женщин огромнейшим успехом. Он умел себя держать, умел разговаривать. Был такой смешной случай — мы пришли в комиссионку покупать мне пальто, и папа просит меня отойти в сторону, чтобы он мог разговаривать с продавщицей «нежно-половым» голосом. И продавщицы таяли и вынимали замечательные вещи из-под прилавка. И тогда папа подзывал меня.

...После того как родители разошлись, я попеременно жила то у мамы с отчимом, то у папы с Ангелиной. Бабушка, папина мама, очень переживала, что я живу то там, то здесь, она меня все время спрашивала: «У тебя с Юрой (народным артистом России Юрием Ивановичем Авериным, маминым мужем) хорошие отношения?» Я говорила: «Хорошие». — «А с Ангелиной Николавной — хорошие?» — «Бабушка, все хорошие, но почему же им не поменяться?..» Вот этого я не понимала: «поменяться» им уже невозможно.

Всем было ясно, что я буду поступать в ГИТИС, и поэтому на точные науки внимания вообще не обращала. Я прогуливала уроки с папой. Мы созванивались, разумеется, но ни я маме, ни он Ангелине ничего не говорили, встречались в условленном месте и шли гулять по бульварам или в кино. Месяца через два это выяснилось, маму вызвали в школу. Не выдержав маминого сурового режима, я прямиком из школы приехала к отцу и сказала, что туда больше не поеду, буду жить здесь. Он сказал: «Оставайся». И тогда отец впервые спустя восемь лет позвонил маме и совершенно спокойным голосом сказал: «Валя, Алена у меня, не волнуйся».

— И что на это ответила ваша мама?
— «Замечательно, я уезжаю на гастроли».

— А какие люди были интересны Александру Аркадьевичу, кого он привечал?
— Разные. Однажды папа привел в дом какого-то человека, был, наверное, год 1964-й, папа исполнял свои песни. И этот человек все время спрашивал: «Александр Аркадьевич, ну не может быть, чтобы вы не сидели в лагере?» И этот вопрос шел рефреном через каждую папину песню. Папа извиняющимся тоном говорил: «Нет, я не сидел». А потом не выдержал: «Вы знаете, вообще-то мы все сидели». — «Как?! В каком лагере?» — «Москва». Обстоятельства папиного отъезда мне удалось выяснить лишь два года назад. Он выезжал не через ОВИР, его вызвали в КГБ и предложили в десять дней уехать из страны, сказали, что либо он уезжает за рубеж, либо остается в СССР, но едет на север. Недавно один наш знакомый с Би-би-си сказал мне: более несчастного человека, чем папа, он никогда среди эмигрантов не видел. Работая на «Свободе», папа как-то сказал: «К чертовой матери, лучше уехать назад, пускай даже в Сибирь!» На «Свободе» отцу приходилось не так-то просто, там тоже было давление, которого он не выдерживал.

Это непонятно, ведь у него там было все — признание, пластинки, книги, концерты, у него было даже две работы — радио «Свобода» и еще он редактировал в английской энциклопедии раздел русской поэзии. Он был достаточно обеспеченным человеком, у него была прекрасная квартира, которую ему «Свобода» снимала. Но у него постоянно было ощущение не своей жизни.

— Жизнь запоминается фрагментами, что вам запомнилось из детства?
— Лежу, болею на Бронной. Приходит папа, приносит мне какие-то книжки, гостинцы и потрясающую английскую голубую пижаму с атласным воротничком. Замечательную. Но куплена она была в комиссионке. Бабушка очень возмутилась, она считала, что в комиссионке нельзя покупать вещи. Кстати, я эту пижаму храню до сих пор. Вообще он любил ходить по магазинам и многие вещи покупал именно в комиссионках.

«-- Я слышала, что он зарабатывал, переписывая неудачные сценарии?
— Как он сам это называл — работал «за негра». Да, ему приносили бездарные сценарии, папа их переделывал, получал за это какие-то деньги.

— Изменилось ли его отношение к людям?
— Нет. Но он понимал, что люди боятся приходить к нему в дом, и, видя, что человек боится, старался как-то сгладить неловкость. Меня по молодости его всепрощенческое отношение к людям очень сердило, я этого не понимала. А папа всегда искал оправдания для всех.

«ТАМ, В ЗАОБЛАЧНОЙ СТРАНЕ...»

Последние стихи Александра Галича

Нам былое прекрасное блещется,
И такие дали плывут...
Веком беженцев, веком беженцев
Наш двадцатый век назовут.

Рождество, Рождество, Рождество!
Вот куда привело торжество
Нас — из Чили, Сайгона и Бежицы...
Как справляется там Рождество?
Впрочем, что нам искать тождество?
Мы тождественны в главном — мы беженцы.

Мы бежали от подлых свобод,
И назад нам дороги заказаны.
Мы бежали от пошлых забот
Быть такими, как кем-то приказано.

Норвегия, 1974

* * *

Подевались куда-то сны,
Лишь вплывает в ночную лень
Тень от той золотой сосны,
Что припас я про черный день!

1974

* * *

Как могу я не верить в дурные пророчества:
Не ушел от кнута, хоть и сбросил поводья.
И средь белого дня немота одиночества
Обступила меня, как вода в половодье.

И средь белого дня вдруг затеялись сумерки,
Пыльный ветер ворвался в разбитые окна,
И закатное небо — то в охре, то в сурике,
Ни луны и ни звезд — только сурик и охра.

Ах, забыть бы и вправду дурные пророчества,
Истребить бы в себе восхищенье холопье
Перед хитрой наукой чиновного зодчества:
Написал, подписал — и готово надгробье!

1974

Падение Парижа

Ги де Мопассану

— Скажите, вам бывает страшно?
— Ты ищешь страх? — открой роман,
Читай: «От Эйфелевой башни
Бежит в испуге Мопассан...»

Она — проклятие Парижу,
Она — улыбка сатаны,
Париж — фиглярствующий рыжий,
Сосуд греха, дитя вины.
И к полю Марсову в восторге
Спешат кареты парижан.
Скорей откройте двери моргов!
Париж на лезвии ножа!

Он славит Эйфеля как Бога —
Спасайтесь от его чудес,
От смертоносного и злого
Нагромождения желез!

Но знаю — смертный день грядет:
Когда на согрешивший город
Всем телом башня упадет.

— Вам страшно?
— Нет, ничуть не страшно!
— Ваш смех исчезнет навсегда,
Когда осколки этой башни
Вонзятся в ваши города.

Исчезнет Франция, как правда...

Нет, вы не спятили с ума,
Но вас никто не понимал.

— Скажите, вам бывает страшно?
— Ты ищешь страх? — открой роман,
Читай: «От Эйфелевой башни
Бежит, спасаясь, Мопассан...»

1976

Благодарение

У американцев есть замечательный праздник, называется он День Благодарения. Вообще мне кажется, что чувство благодарности — это одно из самых прекрасных чувств человеческой души.

Облетают листья в ноябре.
Треснет ветка, оборвется жила.
Но твержу, как прежде, на заре:
«Лунный луч — как соль на топоре...»
Эк меня навек приворожило!

Что земля сурова и проста,
Что теплы кровавые рогожки,
И о тайне чайного листа,
И о правде свежего холста —
Я, быть может, догадался тоже.

Но когда проснешься на заре,
Вспомнится, и сразу нет покоя:
«Лунный луч — как соль на топоре...»
Это ж надо, Господи, такое!

2 мая 1976 года

Тебе

Вьюга листья на крыльцо намела...

I

Словно слезы, по стеклу этот дождь.
Словно птица, ветка бьется в окно.
Я войду к тебе, непрошенный гость,
Как когда-то — это было давно.

II

Закружатся на часах стрелки вспять,
Остановится все время навек.
«Ты не спишь еще, — спрошу я опять, —
Мой единственный родной человек?»

III

Пусть не кажется тебе это сном,
И в стекло не ветка бьется, а я.
Осторожно оглядись — за окном
Ты увидишь, как бредет тень моя.

1977

* * *

Там, в заоблачной стране,
Мир и тишина,
Там — часами на стене —
На небе луна.
Проплывет прозрачный звон,
Прогудят басы:
Знай, что это первый сон
Пробили часы.

Побледнеет небосклон,
Побледнеет небосклон,
Побледнеет небосклон,
Разойдется мгла...
Первый сон, последний сон...
Вот и ночь прошла!

Жизнь без горя, без удач,
Счастье — на гроши,
Если вдруг раздастся плач —
Плачут малыши...
Мир чудес и мир тревог
Где-то там, внизу.
Ну а нам поможет Бог
Переждать грозу.

Вот звенит прощальный звон,
Вот звенит прощальный звон,
Вот звенит прощальный звон,
Бьют колокола...
Первый сон, последний сон...
Так и жизнь прошла!

1977

P.S.

О мемориальной доске

«Почему в честь одних строят огромные монументы, вроде памятника Петру I, а другим нельзя установить памятную доску?» — спрашивает Алена Галич.

Писатель Василий АКСЕНОВ:

— Сейчас в стране происходит колоссальное раздвоение сознания, своего рода шизофрения. Когда ты видишь большой четырехпалубный пароход под гордым именем «Юрий Андропов» и под трехцветным флагом русской демократии, это сбивает с толку.

Когда ты видишь во всех поселках статуи Кирова, Куйбышева, Ленина и тебе отвечают, как мне один мужичок из «Свирьстроя»: «Пусть стоят на всякий случай», то понимаешь — люди просто не хотят думать о том, какой страшный период мы оставили за собой... Кировы и Куйбышевы стоят. Улица Андропова — центральная улица Ярославля. А где хотя бы один пароход «Академик Сахаров», «Александр Галич»?

В центре Москвы стоял Крест памяти жертв коммунизма. Его уничтожили, сожгли. Мокроусовы, кочетовы, менжинские-дзержинские увековечены, а доски Галича нет. И мы все молчим.

Издательница и правозащитница Марья РОЗАНОВА:

Все правильно. Как в моем любимом анекдоте. Идут два ворошиловских стрелка по Пушкинской площади, и один другому говорит: «Ну где справедливость, ведь попал-то Дантес, а памятник поставили Пушкину?!»

Справедливости нет и не будет. Не ждите. И тем более не ждите ее от начальства. Галич ведь из первопроходцев, а авангард в президиум не попадает.

Мы рождались на песнях Окуджавы, зрели и многое понимали на песнях Высоцкого, а сражались уже под песни Галича.

По мнению некоторых чиновников, чрезмерное количество памятников и мемориальных досок способно превратить Москву в подобие кладбища. Похоже, одна крайность сменяет другую: раньше «метили» едва ли не каждый дом, куда ступала нога Ленина, теперь в памяти отказывают всем.

Фото и репродукции М. Штейнбока