УГОЛОК ДУРОВА

Личные вещи

— Я не собиратель, скорее барахольщик. Раньше все хранилось дома, а потом часть вещей перевез на дачу, там у меня «уголок Дурова». Там лежат любимые вещицы — всевозможные туески, короба, прялки, камушки в рукодельных чехольчиках, которыми отбивали косу на покосе... Сейчас ведь никто представления не имеет, что такое короб и для чего он вообще нужен. Вот вы знаете, что такое короб?

— Если только из сказки — «медведь Машеньку в коробе несет»...
— Да, это такой большой ранец из бересты. А слышали, говорят: «мера хлеба», и никто не знает что это за «мера» такая. Вот у меня она есть — долбленая деревянная кадушечка с ручкой. Сколько в нее вмещается хлеба, я ни разу не мерил, но это именно «мера хлеба».

Когда попадаешь в заброшенные деревни, то можно найти бог знает что. В некоторых деревнях, например, попадается невероятная мебель. Антиквары бы оценили по достоинству, я, правда, в этом не разбираюсь, но вещи действительно уникальные. Спрашиваю: «Откуда?» Никто не помнит. Догадываюсь — когда громили помещичьи усадьбы, то имущество растаскивали по домам. Однажды я нашел на Селигере старинную английскую фаянсовую тарелку. Она валялась там, где стирают белье, — бросили, чтобы, стоя на ней, полоскать удобнее было, чтобы ноги не скользили.

И прялки у меня есть... Вообще люблю все естественное — дерево, бересту, и не переношу пластмассу, ненавижу линолеум.

— Как по-вашему, почему в деревнях натуральные, «живые» предметы совсем не ценят, это же корни, предки?
— Не то чтобы не ценят, просто молодежь ушла из деревень, остались одни старики, и деревни вымирают. Никому это не нужно. Про Сибирь не знаю, а вокруг Селигера в деревнях дома заколочены и брошены.

В одной из таких деревень мы с оператором увидели заброшенную халупу, зашли посмотреть: может быть, для съемок пригодится. Смотрим, в этой развалюхе стоит старенький размытый дождем комодик, а на полу — две огромные цыганские золотые серьги. Просто лежат посреди пола, и никому они не нужны, никаких хозяев не существует. Кто нашел, тот и взял.

В русских деревнях это все от несчастья происходит, а не потому что люди свои корни не ценят.

Все вещи, которые у меня хранятся, они связаны либо с войной, либо вот с тем, что люди бросают свои дома и им все становится не дорого. Понимаете, когда люди живут только на выживание, то всем все становится не дорого.

— Лев Константинович, вы меня заинтриговали, рассказав по телефону, что у вас дома на столе лежит деловая картонка Адольфа Гитлера. Вы уверены, что она именно ему принадлежала?
— А как же! Конечно. На ней ведь стоит именное золоченое тиснение по-немецки: «Адольф Гитлер приказывает...»

А когда-то у меня была похожая картонка, тоже для деловых бумаг, и там был его — Гитлера — настоящий автограф. И как-то ко мне пристал один знакомый художник, сказал, что собирает автографы, и очень просил ему этот подарить. Я, конечно, подарил.

— Абсолютно безвозмездно?
— Абсолютно. А потом, знаете, как-то пришел к нему в мастерскую и увидел огромный бивень мамонта, а в сарае — кости мамонта. И все это он, как оказалось, выменял на тот мой автограф. На самом деле никакие автографы он не собирал, а просто ему очень нужны были эти кости.

— Ведь кости мамонта ценятся на вес золота, их запрещено вывозить из страны...
— Он, похоже, вывозить-то и не собирается. Но я же вам не скажу, какому художнику когда-то подарил тот автограф.

— А как попали к вам вещи Гитлера?
— Очень просто. Мне их подарил один человек, который, к сожалению, уже умер. Он занимался разбором рейхсканцелярии перед Нюрнбергским процессом. А то, что попало потом ко мне, считалось никому не нужной макулатурой, и поэтому много чего тогда было выброшено и сожжено.

У меня даже есть галстук — дурака валяя подарили — из платья Евы Браун. Очень странный материал — черный шелк, а по нему золотые ромбы с красными серединочками, это такой накат масляной краской. Я совершенно точно знаю, что это из платья Евы Браун.

— Воля ваша. Сомневаться сильно не стану, хотя верить особенно — тоже. Мне интересно, вещи, о которых вы сейчас рассказали, связаны с войной, так вы целенаправленно их собираете?
— Не-е-е-т, ну что вы, я так, валяю дурака. Но так уж специально и серьезно я этим не увлекаюсь. Это просто память о войне осталась. У меня есть и немецкие офицерские погоны. Откуда? Не знаю. У меня есть две солдатские каски — советская и фашистская. Советская вся изрешечена, разорвана, а немецкая — навылет прострелена. Советские каски — полубутафория, картонкой голову прикрыть, они ни от чего не спасали, разве что от комьев земли.

Есть у меня еще кусок колючей проволоки. Это память о 1991 годе. Я ходил тогда к Белому дому, и кто-то из ребят сказал: «Возьми на память». Я взял. Это было историческое событие, и я в нем принимал участие.

А вон, видите, на шкафу у меня лежит немецкий истлевший ремень. Его я нашел. Труп исчез куда-то, а ремень остался. На нем была пряжка с надписью по-немецки «Бог с нами».

А вот рядом, видите, череп стоит. Он криминальный. Это из монастыря, который когда-то был на месте института Склифосовского.

— Почему вы решили, что он криминальный?
— Я сразу сказал, что криминальный, а надо мной ребята смеялись — с чего, мол, взял?.. Когда показали его криминалисту, тот сказал: «Женщина. Очень молодая. Убийство. Удар в правую височную кость тяжелым предметом. Глаз вылетел...» Когда ему рассказали, что нашли этот череп в деревянном долбленом гробу на месте монастыря, криминалист сказал: «Молоденькая монахиня. То ли кому-то не дала, то ли кому-то передала».

Меня очень тронула история этой монахини, и поэтому череп этот держу на виду — не прячу, не выбрасываю, хотя, говорят, что это нехорошо.

— Гамлет тоже держал.
— Да, «бедный Йорик»... Бедная монашенка.

— Вы, наверное, вообще любите собирать разные вещицы?
— У меня чего только нет! Например, когда уезжал после съемок фильма «Калина красная», его оператор Анатолий Заболоцкий подарил мне чудный самовар. Это надо видеть, словами не расскажешь. А еще он же подарил мне деревянную католическую скульптуру Христа. Это во время съемок фильма «Христос приземлился в Гродно», как раз в Белоруссии прошла волна уничтожения предметов культа, как их называли. Тогда просто все собирали в кучу и сжигали. И разрешили взять кто сколько унесет.

Помню, по операторским кабинам были спрятаны иконы, надгробия, распятия. А руководство киностудии дало команду все это вытащить во двор и сжечь. Ребята наши пришли, увидели, что те сделали, — ругались. Но бесполезно, это уже была груда пепла. Я тогда из пепла успел выхватить несколько очень красивых металлических цветков. А потом прикрепил их себе на ремень и играл в «Ромео и Джульетте». Все восхищались и не понимали, откуда у меня такие красивые необычные бляшечки.

А как-то, после съемок в Азербайджане, один артист подарил мне старинный национальный кувшин какой-то непонятной формы — то ли лотос, то ли женщина. Такого кувшина я не встречал ни в одном музее. С каким-то ситечком... Потрясающий. Говорят, ему больше 2000 лет.

— Лев Константинович, вы храните старые афиши — память о коллегах или это тешит актерское тщеславие?
— Это — люди, время, часть моей жизни. С этими афишами много связано и доброго, и смешного, и трагичного. Конечно, это и память о людях.

А что до актерского тщеславия, то чем я, актер, отличаюсь, например, от шахтера? Только тем, что он на первом месте по английской шкале трудностей, а я — на пятом. О том, что актеры, оказывается, на пятом месте, узнал совсем недавно. А в остальном что? — просто я торчу на бугре, а он — в преисподней. Меня виднее. Вот и все. Он в пыли работает, и я в пыли работаю. У него своя профессия, у меня своя профессия. И говорить, что у него профессия низменная, а у меня высокая — ложь. Если б он не сидел в преисподней, то ни фига бы не двигалось, ни фига бы не летало. Это все из-за них, сталеваров, у которых в морду — плюс 2000, а в ж... сзади — минус 30, все движется. Мы ездим на поездах, которые из их стали сделаны, электричество идет по их проводам. Еще перед ними кичиться, что по телевидению мелькаю?!

И нельзя говорить, что театр сейчас возрождается. В какие-то театры зритель идет, а в какие-то нет. Идут, как правило, в модные театры, на «фамилии», на так называемых звезд. Я очень не люблю слова «звезда», сразу начинаю рифмовать... То, что ты звезда, — это только тебе кажется, а всем остальным не кажется.

Фото Л. Шерстенникова