ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГОСПОДИН БАНИОНИС!

Культура

Брежнев, танки, «Цинандали», Пицунда, Рижское взморье, Банионис-Будрайтис-Артмане, Бухара-Самарканд, плов-шашлыки, дагестанское серебро, туркменские ковры, грузинские вина, грузинское кино, прибалтийские поэты, Чюрленис, Домский собор, Карпаты, Днестр, молдавский праздник Марцишор, эстонский университет в Тарту...

Месиво фактов, и из них все — случайные.

Так же как лицо человека, его судьбу, его характер невозможно определить одним словом, так и Советский Союз во всех своих проявлениях — от культурно-бытового до экономического и политического — неопределим. Несводим к единому знаменателю.

В сознании западного человека — агрессивный имперский монстр. В реальной геополитике — сдерживающий фактор. В национальной мифологии — грубый и страшный «старший брат». В реальной культуре — информационный мост, давший шанс Чингизу Айтматову, Тенгизу Абуладзе, Донатасу Банионису и многим-многим другим стать звездами союзного, а затем и мирового масштаба. В морали — идеологическая завеса, сделавшая целые поколения заложниками искусственных представлений и придуманных ценностей. В экономике — странная конструкция, отрезанная от мирового рынка, но при этом не испытывавшая ни в чем недостатка. Двуликая, противоречивая система.

Как к ней относиться сегодня? Относиться к ней надо, как к реальному, кровному, своему, а не чужому прошлому. Стыдиться его и презирать — нечестно, некрасиво. Превозносить — подло. Любить и ненавидеть одновременно — пожалуй, невозможно.

Так все-таки — как?

Пример Донатаса Баниониса дает заветную формулу отношения. Не должен был такой актер, как Банионис, стать звездой советского экрана. Но стал.

Гордиться можно и нужно — людьми, а не строем. Атмосферой теплоты и взаимоуважения, а не кодексом строителя коммунизма. Поступками, а не их отсутствием на партсобраниях. Книгами, а не Союзом писателей. Фильмами, а не выжившей из ума системой советского кинематографа.

Гордиться можно и нужно тем, что реальная страна была все-таки совсем не похожа ни на оруэлловский скотный двор, ни на платоновский котлован.

Она была сложнее — и проще...

Она была загадочней — и веселее.

Она была сильнее — и все же добрее, чем в книгах. Банионис был одним из тех, кто своей улыбкой вносил в эту составляющую особенную ноту, особую краску.

Он представлял в советском кино забытое ныне амплуа: амплуа умного человека. Мужская сила и обаяние в его игре на наших глазах уступали место интеллекту и великодушию. На роль «мыслителя» режиссеры пробовали многих, это в принципе было модно, но органично это выходило только в одном случае, — в случае Баниониса. Смоктуновский — слишком широк, явно перехлестывал за рамки нормального человека, Яковлев — слишком мягок, нежен и барствен, то есть несовременен, Тихонов или Лановой — слишком красивы.

Сочетание ума, сдержанности, силы и... элитарности давал режиссерам только он — Банионис.

Почему?..

Р.Б.

* * *

Москва. Красная площадь. Двое провинциальных депутатов спешат на заседание в Кремль. Навстречу им — до боли знакомый человек, увешанный Звездами. «Он!» — «Нет, не он». — «Да он же!» — «Давай спросим... Извиняюсь, вы кто будете!» — «Как — кто? Гм-гм... Я — Генеральный Секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума... гм-гм... дорогой товарищ Брежнев Леонид Ильич!» — «Видишь, — досадует приезжий. — А ты — Банионис, Банионис...»

Анекдот застойных времен — сам Банионис признается, что слышал его в дюжине вариантов — подсказан жизнью. Знаменитый актер тоже был депутатом Верховного Совета СССР и в популярности не уступал Генсеку. Но что грустно — пока мы, стоя на Невском, вспоминаем фольклор (Банионис приехал в Питер как член жюри фестиваля «Балтийский дом»), молодежь снует взад-вперед, не обращая внимания. Хоть кричи: ребята, не проходите мимо эпохи в отечественном кино!

Он сильно поседел и погрузнел, подзабывает русские слова. Увы! Но обаяние кумира (из чего это облачко соткано: при неброской осанке — впечатление внутренней значимости, налет смирения и грусти, мягкая усмешка, маскирующая замкнутость?..) по-прежнему при нем.

— Как вас теперь называть — уже не Донатас Юозович?
— Правильно, господин Банионис.

Эта эпоха началась в середине 60-х, когда режиссер Жалакявичюс вывел в мир большого кино плеяду мужественных незнакомцев (Виткус, Адомайтис, Банионис, Будрайтис, Оя, Норейка...) — героев советского вестерна «Никто не хотел умирать». Трагедия отцов и детей из литовской глубинки стала достоянием огромной страны. Вот только тогда лесных людей называли бандитами, а сегодня они — борцы за независимость республики.

— Вам не кажется, что эта переоценка ценностей ведет к девальвации фильма и вашей роли — председателя Вайткуса?
— Нет. Мы делали художественный фильм, и темой была не политика, а судьба. Многое в нем по ходу менялось, даже название: сначала «Террор», потом — «Медведи». Но это и не абстракция: я знал немало таких, как Вайткус, который вышел из леса и попал под амнистию, как Филин или тот лесной офицер, которого играл Норейка. За что и как они боролись — тогда мы по-другому не могли интерпретировать. Хотя между собой обсуждали: наверное, не все же так было, как в нашей картине. Но кто знает, как выглядели реальные «Семь самураев» или «Великолепная семерка»?

— То есть пришлось соломки подстелить?
— Конечно, иначе загробили бы еще сценарий. И все равно, когда фильм вышел на экраны, нас упрекали в нечеткой политической линии, излишней симпатии к лесовикам. Официально считалось, что не было отпора советской власти в Литве, а мы-то показываем, что был!..

Но настоящая слава обрушилась на него после «Мертвого сезона». Вместо очередного приключенческого фильма о советском разведчике зритель увидел психологическую драму, где усталый герой-одиночка в стиле Хамфри Богарта бросает вызов безнадежным обстоятельствам. И побеждает, в общем, не безоговорочно — его обменивают на «коллегу», иностранного шпиона. По сути, на врага.

— Я сразу понял, что по штампам сценария не прохожу на роль Ладейникова — во мне ничего героического. Поэтому на пробах не волновался, играл по своему разумению — не супермена, а человека... сложного. И когда после долгих споров был все-таки утвержден, Савва Кулиш дал мне возможность продолжать в том же ключе, что очень не понравилось начальству. Директор студии — конъюнктурщик страшный! — согласился не закрывать картину при условии, что меня снимут с роли. Оставили только потому, что пересъемка с другим актером — чересчур дорогое удовольствие. Тогда он сказал: это провал, ну и черт с вами, я умываю руки. Когда же к фильму пришел успех, директор, конечно, меня поздравил: «Рад, что сумел тебя отстоять!».

— Ваш учитель Юозас Мильтинис предлагал актерам в каждой роли «идти от себя». Вы следовали этому принципу или воплощали образ разведчика-профессионала?
— Меня занимала не техника конспирации или передачи секретных сведений. Интересовал тот самый человек, который был арестован, обменян и вернулся домой — Конон Молодый. Он консультировал фильм и в титрах обозначен как Константин Панфилов. Сначала меня к нему не подпускали, потом все же удалось расспросить, что он чувствовал, чего боялся... Окрепла уверенность, что я могу так играть, по крайней мере он не будет против.

Банионис признает, что в «Мертвом сезоне» играл «немножко по-американски» — сказалось влияние трофейных фильмов, которые смотрел в детстве. В сущности, как Литва была советским Западом, так и он стал для нас западным актером — со своей всегдашней корректностью, с ощущением privacy and space — частной жизни и дистанции от окружающих в отличие от типичных советских героев, пропитанных духом коллективизма. Можно утверждать, что по этим признакам вычислил его Григорий Козинцев, пригласив сниматься в «Короле Лире».