Культура

Культура

Что мы читаем...

Татьяна ТОЛСТАЯ, писательница:

— Одни из лучших мемуаров, которые я за последнее время прочла, — это «Надежда Яковлевна» Эммы Герштейн во втором номере журнала «Знамя». Мемуары, написанные хорошим человеческим языком, — это и правдиво, и интересно, и полноценно. Мне кажется, что наш народ за десять лет с начала перестройки просто фантастически утратил свою память, разум, вкус, а мемуары — это именно то, что нужно для поддержания исторической памяти народа. Без нее народ еще глупее, чем обычно. Я и сама стараюсь сейчас делать что могу в этом жанре. Я пишу книгу, которая связана с моей семьей — бабушками, дедушками, прабабушками... С теми, кто жили в XIX и XX веке и просто были интересными людьми. Здесь есть все, что меня интересует, — человеческие истории и особенности людей.

Сигурд ШМИДТ, историк, член-корреспондент Российской Академии наук:

— Библиотека у меня богатейшая, доставшаяся еще от отца, Отто Юльевича Шмидта. К тому же мне из-за возраста все труднее бегать в Ленинку, и я предпочитаю, чтобы книги по темам, которыми я занимаюсь профессионально, были у меня дома. Это не только эпоха Ивана Грозного, но и история Москвы, история интеллигенции, о которой я все больше пишу.

Но, знаете, я перестал как следует следить за новейшей литературой. Летом я с огромным наслаждением и умственным ростом перечитал молодого Толстого. Мне открылось очень многое и в понимании Арбата, которым я сейчас занимаюсь, и в понимании того, чем было тогда русское общество.

Начал читать «Войну и мир», и, Боже мой, какое наслаждение — первые главы! У меня была статья об интеллигенции, где я писал, что это слово придумал не Боборыкин, его употребил еще Жуковский при жизни Пушкина. А тут я читаю о впечатлении Пьера, который приехал к Анне Павловне Шерер, где, как он знает, «собрана вся петербургская интеллигенция». То есть Толстой употребил это слово в том же смысле, что и Жуковский. У меня есть работа «Пушкин и дипломаты» об архивных юношах, но я и внимания не обращал, что, оказывается, Илья Андреевич Ростов устроил-то Николеньку архивным юношей, а тот потом сорвался и ушел в армию!

Недавно в передаче «Час пик» я назвал минувший год «годом тусовки». Но салон мадам Шерер — типичная «тусовка». И та же «интеллигенция», и тот же типичный «дебил» князь Ипполит, и Пьер выделяется не только большим ростом, но и естественностью, которая на этих «тусовках» утрачивается.

Вообще же с годами я все больше возвращаюсь к Пушкину. Из современников, я понимаю, все больше остается Булат Окуджава. Он ведь не только поэт-мыслитель, он еще — добродумающий человек, что очень существенно. Потому что ума нам и самим хватает, а вот сочетания ума с теплом, того, что называется мудростью, сильно недостает.

Александр ИВАНОВ, хозяин издательства «Ад Маргинем» и книжного магазина
«Шекспир и Ко»:

— Я читаю параллельно сразу несколько книжек. Одна из них, стыдно признаться, «Желтая стрела» Виктора Пелевина (М.: «Вагриус», 1998 г.). Вообще издательство «Вагриус» — это супер. На Франкфуртской книжной ярмарке загнали какого-то нашего местного писателя крупнейшему американскому издательству за 190 тысяч баксов. Выдали его за «нового Булгакова», перевели одну маленькую главку, действительно похожую на «Мастера и Маргариту»! Это аналогично тому, как они же полгода назад продали южнокорейцам роман «Пьер и Наташа». Те, бедные, решили, что это архивная находка продолжения толстовской «Войны и мира». Купили его за 90 тысяч долларов, отдали экспертам, а те говорят: «Нет, это не Лев Толстой. Это другой». Южнокорейцы звонят в Москву: «Господа, в чем дело?» — «А мы и не говорили, что это Толстой. Это лучше, чем Толстой!».

Пелевин — талантливый беллетрист, у него есть легкое дыхание рассказчика. Буддистские завороты мне нравятся меньше.

Листаю философские книжки. Замечательный «Внутренний опыт» Батая вышел в питерском издательстве «Аксиома». Очень хорошую книжку издала Ирина Прохорова в «НЛО» — переписку Бориса Пастернака с первой женой. У нас в «Ад Маргинем» сейчас в типографии лежат пять книжек. Одна из них вполне отвечает принципу русского книгоиздательства: «Издать — и умереть». То есть разориться, заложить мебель, жену, детей. Эта книжка — полный архив основателей российского концептуального движения, группы художника Монастырского «Коллективные действия». Это действительно живая легенда...

Книги недели

Сара Брэдфорд. «Елизавета II». Биография Ее величества королевы. М.: «Вагриус-Захаров», 1998. 512 с.

Расслабившись, вы сидите в глубоком кресле с книгой в руках. Житейские заботы побоку. Вы ставите себя на место героини биографического романа — королевы. На вашей голове ее корона, по усталой душе разливается тепло. Это одно из последствий демократии — всякий воображает себя исключительно существом королевских кровей. Теперь вообразите настоящую королеву, которая существует только для того, чтобы все вообразили себя ею — нелегкая ноша.

Начнем, однако, с начала: королевская особа не может появиться ниоткуда, ее порождает династия. О дедушке нынешней английской королевы Георге V говорили, что «он терпеть не мог Советскую Россию, лакированные ногти, курящих женщин, коктейли, игривые шляпки, американский джаз и моду уезжать на уик-энд за город». Ко всему этому он еще был достаточно самокритичен: «Я вовсе не умен, но я общаюсь с таким количеством умных людей, что лишь полный идиот не научился бы у них уму-разуму».

Папа Елизаветы II — Георг VI, был, в свою очередь, человеком неуверенным в себе, сильно заикался, боялся высоты и скопления людей. Однако недостатки свои возмещал желанием их преодолеть. Королева-мать, которой, как мы недавно узнали из газет, 97 лет и она сломала шейку бедра, прогуливаясь у конюшен внука, — особа шотландского происхождения. В частности, именно в ее родовом замке произошло известное по «Макбету» убийство Дункана, и на полу там до сих пор видно кровавое пятно.

Вообще же если королевская профессия чем-либо и отличается, так это публичностью. Скажем, до середины нынешнего века сохранился обычай, что при рождении наследника короны должен присутствовать министр внутренних дел, а некогда была должность подтиральщика монарших задов. Поскольку король всегда на виду, умение представительствовать прививалось с детства. Нынешняя королева с ее любовью к аккуратности и порядку в этом смысле идеальна. Она умеет держать под контролем как саму себя, так и окружающий ее мир. Недаром говорят, что она ходит по дворцу и выключает лишний свет, чтобы зря не тратилось электричество. Ее идеально дополняет муж, принц Филип, горячий и непредсказуемый, умеющий всегда ляпнуть что-нибудь недипломатическое. Особенно досталось от него политикам и журналистам.

Державный покой и предсказуемость Елизаветы II словно специально оттеняется непротокольными вывертами ее родственников. Началось все с ее сестры Маргарет, которая хотела выйти замуж за разведенного мужчину, что едва не вызвало национальных волнений, а заканчивается уже на наших глазах историей принца Чарльза и леди Ди.

Книга занимательна как скандальными подробностями, так и описанием ритуалов королевской жизни. Взять хотя бы придворную номенклатуру: кто ходит за покупками, кто читает письма от детей, кто создает приятную атмосферу общения, кто заведует королевским кошельком. С одной стороны, королева всегда обречена «выглядеть королевой», то есть с десяти утра быть уже в шляпке и вечернем платье. С другой стороны, Елизавету II видят и в деревенском платочке, и в охотничьем костюме наездницы, поскольку больше всего она любит лошадей и собак. Например, высшей наградой Уинстону Черчиллю она посчитала разрешение на случку его кобылы со своим королевским скакуном. Да и вообще о лошадях и коневодстве она рассуждает гораздо охотнее и увереннее, чем о литературе и искусстве.

Книга, конечно, заканчивается историей принцессы Дианы, а жалко принца Чарльза. Чем больше в нем обнаруживается чисто человеческих свойств, тем нелепее он выглядит в глазах зевак. Неудивительно, что он занимается духовными поисками себя и антропологией — надо ведь выяснить, что это за такой биологический вид, над которым ему выпадает царствовать.

Тем временем история королевы Елизаветы II продолжается.

* * *

Владимир Уфлянд. «Рифмованные упорядоченные тексты». СПб. «Блиц», 1997

«Ночью слушал «Би-би-си», что творится на Руси. Утром сбегал на Лубянку. Сам себя разоблачил. Благодарность получил. Дали денег на полбанку».

Писать рецензию на книжку Владимира Уфлянда столь же приятно, как ее читать: цитируй ее напропалую, чтобы всем было хорошо: «Много в мире дураков, / служащих, рабочих. / Я, однако, не таков. / Я умнее прочих». Уфлянд, как новый Грибоедов, создан, чтобы быть разобранным на пословицы. Он и был разобран своими друзьями-поэтами, раз и навсегда уловившими его неподражаемый поэтический голос. Говорят, что именно Уфлянд, наряду с Красовицким, был одним из двух поэтов, оказавших решающее влияние на молодого Бродского. Во всяком случае, его стихотворение 57-го года Бродский цитировал часто и с удовольствием: «Мир человеческий изменчив. / По замыслу его когда-то сделавших. / Сто лет тому назад любили женщин. / А в наше время больше любят девушек. / Сто лет назад ходили оборванцами, / неграмотными, / в шкурах покоробленных. / Сто лет тому назад любили Францию. / А в наши дни сильнее любят Родину». И так далее. Такие стихи входят в читающего сразу — ощущением и уроком свободы.

Стихами Уфлянда началась ленинградская стихотворная оттепель. Его питерский круг — Бродский, Лев Лосев, Довлатов. Его излюбленная тема — пьяный рай родной земли, где лубок сопряжен с тотальной иронией, а ранний Заболоцкий с современной поэту лианозовской школой «баракко». Неудивительно, что Уфлянд был обречен на непубликацию и неизвестность широкому читателю. Его первые книги у нас в стране вышли, когда поэту было сильно за пятьдесят, и только к шестидесятилетию появился нынешний, наиболее полный сборник его раритекстов, текстопуссов и прочих текстрок тиражом... 1200 экземпляров. Тем радостней тому, у кого есть хотя бы один из них. Напоследок открыл наугад и прочитал: «Придут иные времена. / И будет издали видна / Россия в новой своей славе / Мне, возлежащему в канаве». И то сказать.

Фото В. Плотникова, П. Кассина