ПРОЩАЙ, ТАРАСОВ…

Чем дольше папы нет, тем больше мне его не хватает. Такого сильного, такого могущественного, такого правильного. Настоящий самородок, он так тяжело погибал, так за эту жизнь боролся, так ее любил.

Москва. 23 июня 1995 года

Глава из книги Татьяны Тарасовой «Красавица и Чудовище»

Я вслед за своим ледовым театром улетела на гастроли в Англию. С дороги, из Лондона, позвонила маме, и вдруг я в трубке слышу, что Галя, моя старшая сестра, плачет, в этот день я узнала, что папе плохо.

Уезжая я договорилась с известным профессором-урологом из 67-й больницы, чтобы он посмотрел папу. Профессор наблюдал отца последние два года, я не могу вспомнить его фамилию, да и не хочу ее вспоминать. Потому что этот профессор занес папе смертельную инфекцию. У папы уже чемодан был сложен, он на чемпионат мира собирался, но я решила, чтобы ему было полегче, пусть профессор какие-нибудь лекарства даст, что-то пропишет. Не смотрят у нас стариков так как полагается, невнимательны к ним... Я уехала утром, а днем мама и Галя ходили в больницу. Я нашла их, как только они от врача приехали. Папа еще перед моим отъездом говорил: «Дочка, я никогда больше к нему не пойду, он так со мной зверски обращался, и ты деньги больше не трать, он лекарства прописал, все валютные, не надо тебе их покупать». Я отвечаю: «Папа, для чего же мы работаем? Чтобы на лекарства не жалеть». На следующее утро у папы температура сорок. Мама этого профессора вызвала, он пришел, посмотрел папу, сообщил, что рассчитывать надо только на Бога. И ничего больше не сказал, не сказал даже, что папу надо срочно госпитализировать. Отвезли бы папу сразу в госпиталь, его еще можно было спасти. Утром мама к нему подходит, а у него на фоне этой огромной температуры случился микроинсульт, он уже не говорил, только показывал. «Мы бы его из инсульта вывели», — говорили мне потом врачи в Первом меде. Мама меня попросила: «Решай сама, в какую больницу отца положить». Я тут же снова на самолет, обратно в Москву. Лететь, чтобы решать — куда? Я верила врачам Первого мединститута, я всегда там лечилась у Абрама Львовича Сыркина. Когда у меня случился микроинфаркт после Олимпийских игр в Калгари, он меня спасал. Сыркину я верила абсолютно. В Первом меде хорошая реанимация, правда, все лекарства надо было приносить самим. Папа находился в этой клинике шестьдесят три дня, ему становилось то лучше, то хуже. Мой муж Володя в Германии покупал какое-то редкое лекарство. Сперва нам его дал Сережа Миронов, врач президента. Две упаковки. Отцу этот препарат вводился каждый день, 26 уколов — и ему стало лучше. Он даже мне ручкой махал. Потом ему сделали и урологическую операцию, потому что отказывали все системы, он жил на аппарате, и аппарат так и не удалось больше снять.

Папа уже не мог сам дышать. Он боролся, но все реже приходил в себя. Тогда в мае закончился чемпионат, на который он собирался, а так и не попал. Я около его койки говорю: «Папа, милый, если б ты знал, что сегодня твой любимый отечественный хоккей проиграл». Рядом стояли врачи, и вдруг у него первый за много дней осознанный взгляд, он глазами мне показывает что-то, и все аппараты заработали, сердце застучало, он пришел в себя и с этой минуты стал себя как бы ощущать.

Он очень хотел выкарабкаться, но когда я первый раз приехала в больницу, долго на меня смотрел, а говорить не мог. Он смотрел на меня, и я понимала, что теперь вся ответственность за семью ложится на меня, что он мне верит, он знает: если я приехала, все будет нормально, иначе я сейчас же все переверну вверх дном. Он хотел жить, но потом в какой-то момент понял, что нет больше сил бороться. К нему пришла мама, а он вырвал все провода и показал, что не надо больше его мучить. Он продолжал находиться в реанимации, и состояние не ухудшалось и не улучшалось.

На мой взгляд, папа прожил очень счастливую жизнь и очень несчастную. Счастливую потому, что он успешно занимался любимым делом, несчастную — он был недооценен. Всегда же хочется признания при жизни. Папа был великий человек, его ребята добились признания в НХЛ. Это все еще его генерация играет, он их, пусть не впрямую, но воспитал. Он 24 часа в сутки работал, он со своей «Золотой шайбой» всю страну закрутил. С этими мальчишками ездил полуживой, хромой, на костылях, но ездил. Вставал на коньки, опускался на колени, но тренировал их, показывал своим примером, как нужно преодолевать боль. Он отправлялся в поездки в настоящей бурке (потому что дети играют на открытых площадках, а сидеть надо у бортика), и всюду его сопровождала старшая дочь. Галя ушла ради папы с работы. Она больше тридцати лет преподавала в школе русский и литературу и оставила своих ребят, для того чтобы отцу продлить жизнь, чтобы он занимался хоккеем. Один он ездить уже не мог.

Галя — необыкновенный человек, доброты сказочной, жившая с двумя нашими бабушками до самой их смерти, одна выхаживающая папу, потому что нашей маме 80 лет. Ухаживать за отцом очень тяжело, он хотел все время вырваться из-под опеки. Он не хотел забыть, что был сильным и здоровым человеком. Он мог хорошо выпить, он мог развеселить компанию. Папа любил наши домашние банкеты, любил моих друзей. И все они к нему, конечно, с преклонением относились. И когда стал немощным, он хотел, пусть иногда, но жить на полную катушку, копил силы целую неделю. Лежал, берегся и все-таки раз или два в неделю вырывался. За ним заезжали его мальчишки, он отправлялся с ними на хоккей, вырывался в баню, вырывался на все мероприятия и дни рождения. Врачи говорили: «Этого нельзя делать». «Нельзя, Толя», — просила мама, она хотела, чтобы он худел, соблюдал режим. А папа хотел жить как раньше, когда были силы, во весь опор.

Он же не доработал в большом хоккее. Он не мог в 56 лет уйти столь бесславно при огромной народной любви?

Такие люди, как отец, рождаются раз в сто лет. Любящие работать, понимающие свою профессию и знающие ее больше, чем тысячи вместе взятых. И те мерзавцы, которые избавлялись от него, до сих пор выступают в каких-то передачах и в них говорят, что Тарасов был жесток, а они чуть ли не сами учились хоккею. Да они счастливы должны быть, что его застали, что он к ним прикоснулся. Отец всегда имел лучших спортсменов, но не только потому, что тренировал ЦСКА и ребят забирали в армию. Он не пользовался готовым, он мальчишек находил. Он ездил по Сибири, он летал в Тюмень, он готов был ради талантливого парня ехать куда угодно. Любого кандидата он сначала сам смотрел. Но надо иметь такие глаза, такой опыт, такую мудрость и такой тренерский талант, чтобы увидеть в парне будущее, и только потом уже его призвать, позвать в ЦСКА и кормить, и холить и лелеять, и заставлять, и тренировать, и учить, и лишать, и давать. И все это он делал, потому что так было нужно для хоккея...

Вот что я видела, вот что я чувствую.

Женя Мишаков, преданный отцу человек, скорбит, плачет по нему, он все помнит. И много их, которые помнят. С Юрзиновым на Олимпийских играх встретилась, он говорит: «Ты знаешь, Татьяна, чем дольше Анатолия Владимировича нет, тем он мне необходимей, тем я больше понимаю, что это был за человек рядом с нами». Отец закладывал национальный хоккей, его традиции. Могущество Тарасова заключалось в том, что он придумывал, придумывал, придумывал. Отбывающие в НХЛ ребята, тот же Слава Фетисов, — все они приезжали к нам на дачу для того, чтобы получить от отца рекомендации, потому что у него лежат тысячи им исписанных листов — они сейчас никому не нужны. Ведь можно что-то выписать, ведь это картотека физичес-ких упражнений... но никто даже не просит.

Отец не доработал, а мог бы еще лет десять тренировать ЦСКА, если бы его так не унижали. Но он гордый и переносил такое отношение с трудом, и во мне это есть, я никогда не буду ни перед кем унижаться, потому что никто лучше меня не знает моей профессии. Он никогда не просил, никогда не ходил по кабинетам. Его слово в хоккее — закон. Поэтому начальники ненавидели его и ненавидят до сих пор, даже мертвого. Он был сильнее их, умнее и абсолютно честным человеком. Когда папа умер, на его счету осталось три тысячи долларов, из которых две мы с Володей ему подарили. Это все, что он заработал за свою жизнь. Великий тренер. Двенадцать лет его не показывали по телевидению, четырнадцать лет он не печатался. Скрывали его, говорили, что болеет. Он не мог приехать в Канаду в день награждения, когда его бюст открывали в Музее хоккейной славы. И он предан был этому режиму, этому Отечеству. Только тогда, когда он ушел из большого спорта, Галя стала подсовывать ему запрещенные книги. Он стал их читать и не мог — ему делалось дурно. О сталинских репрессиях папа не хотел даже слышать. Он пил, он кричал на нас: «Антисоветчицы». Но как человек мудрый, окруженный своими талантливыми друзьями и нашими друзьями, известными людьми, то есть уже другим поколением, он стал понимать, что происходит, стал впитывать. Он всегда много читал. Его любимый писатель — Чехов. Кажется странным, что у такого человека, как мой отец, любимый писатель — Чехов. Неожиданные вещи в нем сочетались, но при этом человеком он был удивительно цельным. И хотя со временем он уже не кричал на нас: «Антисоветчицы!» — но всегда хотел работать только здесь, только на Родине.

Я его лечила на свои гонорары, немножко помогал Спорткомитет, Валентин Лукич Сыч, царствие ему небесное, но все, что я заработала за последние годы, все ушло на лечение, на похороны.

Этот день, этот ужас, когда умер папа, а в ЦСКА — тихо. Бывший старший тренер сборной, которого в армейский клуб вообще-то папа рекомендовал, дошел до такого... Я понимаю — это не выдающийся человек, хотя и хороший тренер, я видела его много раз на олимпиадах. Не папиного масштаба, но хороший профессионал и не более того. Не глыба, не явление, не открытие, таких тренеров у нас много в разных видах спорта. А уж в мире я вообще считать не буду... В тот день Лена Боброва, вдова Всеволода Боброва, работающая во Дворце ЦСКА, мне звонит, и я ей говорю: «С отцом прощаться будем на льду, прямо там, где он полжизни проработал». Лена мне отвечает: «Таня, приходил Тихонов, это же теперь его Дворец (он как-то сумел сделать для себя аренду на полвека), и сказал, что Тарасов здесь лежать не будет». Я понеслась в ЦСКА, и это просто мое и его счастье, что мы не встретились, поэтому он сейчас живой. Это счастье, что я его не нашла, потому что я бы села в тюрьму, а его... просто не знаю, что бы я с ним сделала. Такая мерзость, мелочность и гадость. Он для меня с того дня не существует.

Но я настояла — прощаться с отцом все-таки в ЦСКА.

Что же у нас за народ? Как же страшно любого человека здесь хоронить — знаменитого, незнаменитого. Я заказала цветы и, хотя после нервотрепки в ЦСКА (о ней дальше) я находилась в невменяемом состоянии, пришла в морг, папу забирать. Собралась вся больница, все, кто его лечил. Эти девчонки, которые его крутили и переворачивали каждый день и не допустили воспаления легких у такого тяжелейшего больного. Врачи Карпов и Сыркин, чудный доктор Майя Борисовна Печерская — все пришли. Он был их больной, он был их человек. Но все цветы — от мамы, от меня, от Гали — в этот день были украдены людьми, которые там, в морге, работают. Я даже не буду описывать, что я с ними сделала. Остался только венок из двенадцати или пятнадцати гвоздик, и я его одела работнику морга на голову. Он кричал, чтобы я его больше не трогала, что через пять минут все будет готово. Все цветы украдены, все... вот нравственное состояние страны, в которой мы живем. Это страшно. Мы так ее любим, мы так хотим жить дома, мы так хотим дома работать, но страшно.

Прилетел из Германии Володя. Он все время не отходил от нашей мамы, потому что маме с Вовой было легче. Я заказала ресторан, заведовала всем этим церемониалом. А вечером накануне похорон я что-то заволновалась: отправил ли ЦСКА солдат, которые должны сделать на льду настил? Мы нарисовали, как все должно выглядеть, где должен народ сидеть, где гроб с папой находиться. Но я что-то заволновалась, правда, сперва поехала проверить кладбище. Надо сказать, что Лужков подписал нам бумаги в одну минуту, спросил только, Новодевичье или Ваганьковское. Мы попросили Ваганьковское. И перед визитом в ЦСКА я поехала на кладбище, шел десятый час вечера, июнь, светло. Я убедилась: могила вырыта. Но никто меня не видел, как я вошла и вышла. С Ваганьковского мы с Галей поехали в ЦСКА — посмотреть, что там происходит. А там не сделано вообще ничего. Я бы приехала к девяти часам утра из больницы вместе с папой — и?.. В итоге: Лена Боброва, я и Галя таскали сами эти тяжелые настилы, таскали ковры, потом пришли двое ребят, которые охраняют Дворец. Они стали нам помогать, где-то к часу ночи мы все закончили, подготовили зал, все в коврах, все как положено, куда ставить, где стоять. ЦСКА, таким образом, кроме как дал зал, ни в чем больше не участвовал. Правильно Юра Рост написал: «Когда вынесли из ЦСКА Тарасова, там никого больше не осталось».

Собрались папины друзья, и получилось много народу. Прилетел откуда-то Саша Гомельский, пришло много артистов: и Иосиф Кобзон и Гена Хазанов. Папу любили, он миллионам людей улучшал жизнь, потому что хоккей — это национальное увлечение, он своим трудом, своими фантазиями, своей любовью поддерживал в народе то славное, что делает народ людьми.

Жалко его, не доделал, не доделал. Семьдесят шесть. Если б он работал и жил бы в цивилизованной стране, а не в той, в которой цветы воруют из гроба, он бы жил до ста, у него здоровье было огромное, просто после операции на бедре он с трудом ходил. И если бы ему не занес известный врач смертельную инфекцию, папа к этому дню приехал бы с чемпионата мира. Он писал книгу и не успел ее дописать. Он мог, если бы они его привлекали, тренировать, консультировать, ходить три-пять раз в неделю по два часа консультировать выдающихся хоккеистов и тренеров, которые, кстати сказать, многому могли бы у него научиться...

И вдруг я почувствовала что-то неладное. Нервы у меня были совсем оголенные, потому я почувствовала то, на что раньше, наверное, не отреагировала, какое-то легкое замешательство среди людей. Вот пришли мои ученики, за что им спасибо большое. Они любили папу. Все, все, кто был в Москве, все стояли рядом: и Наташа Бестемьянова, и Андрюша Букин, и Игорь Бобрин, и весь мой театр. Папины ученики пришли. И собрался народ, который просто любил хоккей, поэтому любил Тарасова. Но я ощущала какую-то тревогу, потому что после всех речей, после того как выступили председатель НОК России Смирнов, Гомельский и Сыч, я просто кожей чувствовала, что-то не так. Подходит Лена Боброва: «Таня, такое дело, не знаю, как тебе сказать, сейчас звонили с кладбища, говорят, что если ты не привезешь пять тысяч или кто-то от тебя их не привезет, то могилу рыть не будут». А я же ночью видела, что могила уже вырыта. Пяти тысяч у меня с собой нет, деньги почти закончились. Все что есть, шесть-восемь тысяч, — заплатить за ресторан, за поминки. Тогда я говорю: «Пусть не роют». Она: «Таня, это страшно». Я: «Все, едем». Я-то знаю, что могила готова, но, кроме меня, никто больше не в курсе, все нервничают. А я решила: если я не увидела поздно вечером, потому что находилась в тяжелом состоянии, что глубины не хватает, значит, будем рыть сами, у меня здесь мои ученики, они спортсмены, выроем и при папе. Возьмут лопаты и справятся за полчаса.

Когда мы приехали на Ваганьковское, все было уже закончено, могила готова. Что за звонок, кто звонил?

Мне очень папы не хватает. Мы на Ваганьковское все время ходим, 23 июня, в третью годовщину, будем открывать папе памятник, автор — Саша Рукавишников. Я очень хотела, чтобы именно Саша памятник делал, мне всегда нравилось его надгробие Высоцкому. Мы бы поставили памятник раньше, но в Федерации хоккея сказали, что сделают сами, ведь памятники очень дорогие, но после смерти Сыча все заглохло. Только-только я наконец расплатилась, и они мне частично расходы возмещают, дают кое-какие деньги. Но подписали бумаги после моего шантажа. Мы отправлялись на награждение в Кремль, и я у них спросила: «Вы ведь маме обещали — мама проработала почти сорок лет в Спорткомитете, — вы же не мне их даете. Я зарабатываю очень тяжелым трудом, и что бы ни случилось, пусть уйдут все мои деньги, но памятник отцу я поставлю». Это нормально, я счастлива от того, что я могла за эти годы заработать так, чтобы не только достойно похоронить отца, но и сделать ему памятник. «Но как будет выглядеть Спорткомитет, на который отец работал, добывая славу советскому хоккею? Как вы смеете противопоставлять себя президенту?». Ельцин прислал маме и семье теплую телеграмму и сказал, что все должное надо отдать Тарасову... И вот, когда мы ехали на награждение после Олимпийских игр, где моих было две золотые медали из девяти завоеванных Россией, я их спросила о памятнике. Они мне: «Ну подпишем, подпишем». Я ответила: «Нет, или вы сейчас подпишете, или я попрошу помощи у Ельцина». — «Ты что, с ума сошла? Там вообще об этом нельзя говорить!» — «А я специально для вас спрошу». Я бы в конце концов эти их десять тысяч сама бы заплатила, но совесть же надо людям иметь, я же видела, как они живут на Олимпиаде. 10 тысяч — это четвертая часть нужной суммы, памятник стоит сорок тысяч долларов. Я привыкла, чтобы люди отвечали за свои слова. Участия Спорткомитета хотела мама, поэтому я у них об этом спросила. И только вот в такой ситуации, когда мы уезжали в Кремль и уже садились на автобус, только в этой ситуации мне сказали: «Ты там вопросов этих не задавай, мы тебя очень просим. Мы тебе обещаем, как только прием у президента кончится, мы сразу подпишем. Дадим на памятник четвертую часть». Пусть этот эпизод останется на их совести с их миллионами долларов, лежащими в западных банках.

На фото:

• А. Тарасов — играющий тренер ЦДКА.
• 1946 г. Чемпионат СССР. Команда ЦДКА. Второй справа — В. Бобров, третий — А. Тарасов.
• Москва, середина 80-х. С дочерью Татьяной.
• У скамейки ЦСКА.
• Братья Тарасовы, Юрий и Анатолий, с мамой Екатериной Харитоньевной. У Анатолия на коленях старшая дочь Галя. Юрий погиб с командой ВВС в авиационной катастрофе.
• С женой Ниной Григорьевной Тарасовой.
• 1952 г. Матч ВВС — ЦДКА. Справа от вратаря — А. Тарасов.
• 70-е. Третьяк, Харламов, Фирсов и их тренер полковник Тарасов.
• Саппоро, зимняя Олимпиада. 1972 год. Татьяна и Анатолий Тарасовы: профессиональный разговор.

Фото А. Бочинина и из семейного архива Тарасовых