МУЗЕЙ БАХЧАНЯНА

Александр ГЕНИС

Вагричу исполнилось шестьдесят лет. Уже смешно — хулиганы не стареют. Синявский совершенно справедливо считал Бахчаняна последним футуристом. Вагрич — живое ископаемое. Ему нравится Маяковский, неприятны буржуи, и сам он напоминает героев Андрея Платонова. Вагрич, конечно, не признается, но я думаю, ему часто хочется все взять и поделить. Как случается подчас в истории, советская власть не признавала в нем своего — ей казалось, что он над ней глумится.

Впрочем, все началось не с коммунистов, а с фашистов. Когда немцы вошли в Харьков, Вагричу было четыре. Офицер подсадил смуглого мальчишку на танк. На шею ему повесили круг копченой колбасы. Бесценный в голодном Харькове подарок Вагрич поменял на цветные карандаши. Не знаю, что Вагрич потом делал в Харькове, но, зная его 20 лет в Нью-Йорке, догадываюсь: ничего хорошего. Едва он стал заметной в городе фигурой, про него написали фельетон и выгнали с работы.

Бахчанян уехал из Харькова — пока в Москву. Там он быстро попал на свое место — на последнюю полосу «Литгазеты». Это была яркая заплата на культурном ландшафте 60-х. За анекдоты уже не сажали, но еще могли. Публика, вспоминал Жванецкий, за свой рубль желала посмотреть на человека, произносящего вслух то, что все говорят про себя. Хотя Бахчанян оказался в центре этой эзоповской вакханалии, он, в сущности, не имел к ней отношения. Вагрич был не диссидентом, а формалистом, поставив перед собой задачу художественного оформления режима на адекватном ему языке. Орудием Вагрича стал минимализм. Бахчанян искал тот минимальный сдвиг, который отделяет норму от безумия, банальность от нелепости, штамп от кощунства. Стоило чуть сдвинуть Ильичу на лоб знаменитую кепку, как вождь превращался в урку. В одной пьесе Бахчанян вывел на Красную площадь толпу, застывшую в тревожном молчании. После долгого ожидания из Мавзолея выходит актер в белом халате. Устало стягивая резиновые перчатки, он тихо, но радостно произносит: «Будет жить!»

Если в этом случае Вагрич обошелся двумя словами, то в другом хватило одного. Он предложил переименовать город Владимир во Владимир Ильич.

В Москве Вагрич быстро стал любимцем. С ним привыкли обращаться, как с фольклорным персонажем. Одни пересказывали его шутки, другие присваивали их себе. Широкий, хоть и негласный успех бахчаняновских акций помешал разобраться в их сути. В духе эпохи его художество приняли за анекдот, тогда как оно было чистым экспериментом.

Анекдот начинен смехом, как граната шрапнелью. Взорвавшись, он теряет ставшую ненужной форму. У Вагрича только форма и важна. Собственно, это — футуристическая стратегия. Хлебников, например, расширил русскую речь за счет неиспользуемых в ней грамматических форм. Он не столько писал стихи, сколько столбил территорию, которой наша поэзия до сих пор не умеет распорядиться. Вот так же и Вагрич заполняет пустые клеточки возможных, но несущественных жанров.

Единицей своего творчества Бахчанян сделал книгу. Большая часть их осталась неизданной, но те, что все-таки появились на свет, удивят любого библиофила. Например, выпущенная Синявскими в 86-м году трилогия «Ни дня без строчки», «Синьяк под глазом» и «Стихи разных лет». Последняя книга — моя любимая. В ней собраны самые известные стихотворения русской поэзии — от Крылова до Маяковского. Все это издано под фамилией Бахчанян. Смысл акции в том, чтобы читатель составил в своем воображении автора, который смог — в одиночку! — сочинить всю русскую поэзию.

Другая книга Вагрича — «Совершенно секретно» — вышла в очень твердом переплете, снабженном к тому же амбарным замком. Это издание Бахчанян подарил мне на день рождения. Познакомиться с содержанием я смог только через год, когда получил в подарок ключ от замка.

Все, что делает Вагрич, остроумно, но не все смешно. Вот, скажем, как выглядит его опус, названный «Приказ № 3»: «Запретить: смотреть в будущее, варить стекло, пребывать в полном составе, рождаться, попадать под категорию, случайно встречаться, набрасываться на еду, бежать быстрее лани». Ну и так далее. Ценность подобных лабораторных работ — в исследовании приема. Разорвав привычные узы, отняв устойчивое сочетание у его контекста, Бахчанян распоряжается добычей с произволом завоевателя. Яркий образчик — его пьеса «Крылатые слова», в которой каждый из 104 действующих лиц произносит по одной реплике: