«НАША ЖИЗНЬ — НЕ БОРЬБА»

СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ: «НАША ЖИЗНЬ — НЕ БОРЬБА»

Светлана Александровна Алексиевич — писатель и публицист, живет в Минске. Лауреат нескольких авторитетных премий, в том числе премии шведского Пен-клуба «За мужество и нравственное достоинство» и премии им. Андрея Синявского «За благородство в литературе». Московское издательство «Остожье» только что выпустило двухтомник С. Алексиевич, куда вошли ее книги «У войны — не женское лицо», «Последние свидетели», «Цинковые мальчики», «Зачарованные смертью» и «Чернобыльская молитва».

Недавно в поезде я случайно заглянула в газету, которую читал попутчик. Оппозиционная, демократическая пресса. Статья о том, что Лукашенко принял какой-то закон против ребят, гоняющих в Белоруссию через Брест иномарки на продажу. Мало им рэкетиров — теперь еще и президент. Написано хлестко, с ненавистью к Лукашенко, но и с какой-то неприязненной ухмылочкой по адресу тех, на кого он ополчился: поделом, дескать... Я в который раз за последние годы подумала: как же глубоко сидит в нас нигилизм в отношении самой основы мироздания — частной жизни. Отдельной жизни. Ничто не может быть равно ей — никакая идея, никакой политический строй, никакие либеральные лозунги. Это все приходит и уходит, остается голый человек на голой земле и то крошечное время, которое ему отпущено.

По своей природе я не общественный человек. Я очень ценю одиночество, возможность обдумать, а для чего, собственно, я здесь. Но всю жизнь приходится заниматься вещами, о которых полагается кричать на улице, на баррикаде, с трибуны. И здесь таится опасность: со своей баррикады перестаешь вдруг видеть людей — видишь толпу. Не человека, а мишень. И слезть с баррикады боишься, потому что оглушен заклинаниями стоящих вокруг тебя. Последние лет пять мы ведь все общаемся только на уровне заклинаний — и, думаю, прячемся таким образом от реальности. Прячемся за чью-то широкую спину, за групповые интересы, за прошлый опыт. А что это за опыт?

Мы — люди культуры борьбы. Заложники ее. И ведь ясно видим, что все тот же большевизм бушует в крови по обе стороны баррикады. «Но в нас горит еще желанье...» — какое? что зажигаем? куда подбрасываем хворост?..

У меня в квартире постоянно текут краны. Я вызываю слесаря, он в который раз приходит с во-от таким ключом. «Саша, ведь недели не прошло — опять капает». Он оборачивается: «А вы знаете, сколько мы получаем? Вы знаете, что наши дети сидят на молоке и картошке? Вы знаете, что мы завтра идем на митинг?» И тогда я осторожно его спрашиваю: «Саша, милый, а может, просто надо поменять ключ?» То же самое я пытаюсь сказать и нашей демократической интеллигенции, сетующей: «Нас не слушают, нас оттеснила бульварщина и порнография, десять лет назад на наши митинги собиралось пятьдесят тысяч, а сейчас пятьсот человек». Ребята, а может, надо ключик поменять? Или уйти со сцены, раз народ хочет сегодня слушать не вас, а генерала Лебедя. И подумать: с чем вернемся.

Лукашенко выступает каждый день, как Фидель Кастро. Он объявляет: «На рынке колбаса подорожала, завтра еду разбираться». Надевает кургузый свитерок и кепочку, сразу становится похож на председателя колхоза из старого советского кино — и едет. И люди смотрят его хождение в народ по телевизору. И внимают каждому его слову. В это же время выступает Василь Быков, или Шушкевич, или я — и никто на нас не смотрит и не слушает наши рассуждения о благах демократии. Мы для народа — инопланетяне. Нас это огорчает, обижает — и с наших уст срываются уже другие слова: «Совок... быдло...» Мы не имеем права так говорить, потому что «совок» — это наши родители, наша родная деревня, наш народ. Мы — повторю — заложники культуры борьбы, культуры баррикад, противостояния, войны. То есть заложники избитых идей, политиков, социума, а не вечности.

Когда я стала об этом говорить сначала в Минске, а затем и в Москве, на меня страшно обиделись. Одни: «Ты предаешь наши демократические идеалы». Объяснили бы только, что это такое. Другие: «Не наша». Будто не прошли мы через деление на своих и чужих. Я не могу сегодня сказать, кто мой враг. Дочка подруги, милая девочка, привела меня на рок-концерт — и в первую минуту, на моих глазах, превратилась в звереныша, стала как все, как орущая и скачущая толпа, окружающая нас. И что — она сразу перестала быть собой.

С баррикад меня стащила книга о Чернобыле. Для человечества это какой-то совершенно другой, новый знак — дальше Освенцима и ГУЛАГа. Чернобыль — не случай из ряда, но жизнь с нуля. Нет у нас инструментария для ее освоения, все старые ключики не подходят. Мы думали, мир может взорвать какой-то великий диктатор — оказалось, это способен сделать простой паренек, оператор АЭС. Мы кричали: надо спасать людей. Но с чего мы решили, что при этом весь остальной живой мир — животных, птиц, деревьев — надо обречь на гибель?

Запнувшись на этом, выпадаешь из привычной колеи. И видишь: муравей к тебе приближается, мотылек. И старуха в зараженной опустевшей деревне сидит возле дома на лавочке.

— А вон сорока полетела... А мы тут с котиком живем... Мы с ним разговариваем...

Когда-то я была потрясена, прочитав дневники Михаила Пришвина времен гражданской войны. Россия залита кровью, а его заботит не правота или вина враждующих сторон, а то, что сегодня с утра ручей в лесу звенел «как-то иначе». Мы почти растратили опыт просто жить, а не бороться, воевать, выживать наперекор испытаниям. Да, мир, в котором жили мы весь этот век, был страшный и кровавый — но он был нами обжит. Каждый нашел в нем для себя нишу. У каждого имелось свое оправдание. А сейчас все в глубине души растеряны. Да еще ты со своим диктофоном лезешь — для каждой книги я беру пятьсот-шестьсот интервью — и заставляешь его думать: «Зачем живу? Как живу? Что мне делать?» — очень некомфортно. Большое мужество требуется ощутить себя отдельным человеком.

Одна из моих героинь говорит: «Я всю жизнь себя чувствовала... как бабочка в цементе. Я не могла ничего сделать сама по себе — всегда подчинялась движению окутывающей меня массы». Это пронзительное признание — мало кто на него способен. Приходишь к человеку, начинает он тебе рассказывать, как МЫ воевали, как потом после войны МЫ заново отстраивали разрушенное... «Ну а сами-то вы, ваша жизнь как проходила?» — «Да вот, дети подросли». И опять: «А вы знаете, как НАМ было трудно!» То есть совсем нет места своей жизни. Нет места мыслям и разговорам о твоих личных обидах, страхах, снах, страстях, ожиданиях. Даже о любви — сейчас я работаю над такой книгой — люди говорят неохотно. И как-то безрадостно. Да и не умеют об этом говорить. Отучены. Жизнь для них не самоценна. Ее смысл где-то за пределами их самих. Душа за пределами тела...

Я доверяю жизни, ее течению. И не верю, будто можно переделать то, что нам непонятно, непостижимо, — саму жизнь. Тайну ее. Доверяю времени — оно мой единственный кумир. Живое время. Оно мне нравится. Тем, что я в нем есть. И если время подсказывает нам, что сегодня каждый должен пройти через одиночество, значит, надо этот путь пройти. «МЫ» может быть обретено нами только через обретение каждым своего «Я». В годы работы над «Цинковыми мальчиками» мне по всему Союзу удалось отыскать только двух отказников — то есть тех, кто для себя лично решил: «Я на эту войну не поеду». Остальные возвращались из Афганистана со словами: «Нас туда послали, нас заставили убивать». Никто не говорил: «Я поехал... я убивал...» Все прятались за слова «Мы» и «Они».

Увы, это относится и к интеллектуалам — тем, на кого десять лет назад смотрели все и на кого сегодня мало кто смотрит без иронии, ощущая также и свою беспомощность.

Означает ли уход «властителей дум» с баррикад в поиски тайны «отдельной жизни» безоговорочную капитуляцию? И да, и нет. Да — потому что есть ощущение несделанной работы. Нет — потому что эту работу никто за нас не сделает. В наше смутное, непонятное время обществу как воздух нужны идеи. Новые идеи. Новое мировоззрение. Баррикада, смею сказать, стать идеей уже никогда не сможет. Когда-то в Германии, Японии, Израиле люди на пепелище задумались: «Как же это могло случиться? И в чем моя личная вина?» Интеллектуалы первыми обжили этот новый мир вины. И внушили это состояние обществу.

Подобное необходимо сегодня нам. К этому подталкивает жизнь. Один вертолетчик-ликвидатор сказал мне, зная, что умрет через несколько месяцев: «Как хорошо, что вы пришли! Я там, в Чернобыле, не все понял. Но многое видел. Я хочу об этом рассказать — может, другие потом поймут...»

Начать бы с того, что жизнь — тайна. Самое трудное — найти для этого слова. Запомнилось, как в мертвой чернобыльской зоне из брошенного дома выскочил дикий кабан. И увидев нас, не испугался. Не узнал. Не вспомнил...

Фото Г. Копосова, М. Штейнбока