НЕЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСКИМ ГРОБАМ

«Человек есть существо, которое
погребает» — вот самое глубокое
определение человека, которое
когда-либо было сделано...

Николай ФЕДОРОВ, российский философ

Похороны Николая II — событие номер один во «всем крещёном мире». Но не в России. Тем более — не в личной жизни каждого из нас.

Считая копейку, сэкономили и на церемонии прощания, и даже на «домовинах» для Романовых и их верных слуг. Стоимость гроба меньше пятисот долларов. Размеры детские — метр двадцать длины. Это не настоящие покойники, а всего лишь останки, объясняют высокопоставленные похоронных дел мастера. Девять гробов штабелями, в три яруса, в бетонной яме объемом шесть кубометров.

Господи, до чего ж эти «государственные похороны» похожи на обстоятельства казни, свершенной без суда и следствия в тесном сыром подвале.

Дело даже не в неуважении к екатеринбургским страдальцам, долгое прощание с которыми обращено в фарс. Дело — в неуважении к веку, с которым, по существу, мы прощаемся 17 июля...

В итоге — это неуважение к самим себе.

У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

Что за город готовится к 17 июля: Санкт-Петербург или Ленинград?

На пресс-конференции рабочей группы по подготовке церемонии погребения «екатеринбургских останков» кипели страсти. «Мы хороним не лучшего императора», — изрек вице-губернатор. Журналист-патриот крыл почем зря «черненьких и кучерявеньких» коллег. Пенсионер с орденскими планками донимал вице-губернатора:

— В городе Ленина хоронить царя, залившего страну кровью?! И пренебречь мнением Священного Синода?

— Странно, — парировал вице. — Коммунисты опираются на мнение Церкви...

В кулуарах думский массовик-затейник Марычев объяснял публике, что это все афера Собчака. «Но ничего, мы запомним маршрут!» Значит, жди пикетов на пути следования кортежа? На всякий случай в Екатерининском приделе собора меняют оконные стекла на более прочные, безосколочные...

Чем ближе 17 июля, тем ожесточеннее крики. Отчего все-таки их так много — желающих если не расстроить скорбные торжества, то привнести в них скандальный оттенок?

Первую скрипку здесь, конечно, играют амбиции. Екатеринбургский губернатор возжелал удержать царские останки там, где они были закопаны почти три четверти века. Одна тамошняя фирма поспешила даже запатентовать экскурсионный маршрут «У последней черты».

Московскому градоначальнику, привыкшему всюду быть первым, бороться за царские останки сам Бог велел. И он боролся. Однако, потерпев поражение от питерского коллеги, заговорил про «посторонние мощи».

Свои амбиции и у представителей разных ветвей подрубленного «Древа Романовых»: они спорят за лучшие места у могилы.

В отличие от персон грата, рядовому обывателю не до разногласий в кулуарах Совета Федерации или в покоях Дома Романовых, тем более не до нюансов протокола траурной церемонии.

В Питере шутят, что похороны царя обойдутся дешевле юбилея отправленного в отставку Черномырдина. Смета расходов урезалась еще и еще раз до тех пор, пока не стала почти незаметной на фоне долгов по зарплате. Временный сосновый саркофаг обтягивают «самоклеечкой» под мрамор — и это уже на грани честной бедности.

«Скромно», «с достоинством», «отсутствие театральности и фальши» — ключевые слова концепции похорон, собственноручно отпечатанной руководителем рабочей группы Иваном Арцишевским. Он, похоже, знает ответ на вопрос, почему у нас белое непременно обращается в черное, а миротворческие усилия множат раздоры.

В конце XX столетия для здравомыслящего человека список доказательств подлинности останков после нескольких генетических экспертиз не то что достаточен — избыточен. Но наш «здравомыслящий» по привычке кричит: «Не верю!» На незнании азов генетики, оказывается, очень легко спекулировать, как и на незнании азов «Семейного Статута Российской Империи». Людям гораздо проще внушить веру в мифическое «ритуальное жидо-масонское убийство», чем в показания участников злодеяния в подвале дома Ипатьева. Основа такого внушения — стойкое, генетическое недоверие к властям.

Когда в Петропавловском соборе вскрывали могилу великого князя Георгия Александровича, дабы снять сомнения в том, что «екатеринбургские останки» — прах его августейшего брата, первым вопросом «здравомыслящих» был: а Георгий ли здесь похоронен? Убедились — Георгий и никто другой. Однако в администрацию президента полетело письмо: совершен подлог! Депутаты Думы, учинившие так называемые «слушания», твердят о происках КГБ: якобы его агентами были закопаны летом 80-го на Старой Коптяковской дороге невесть чьи кости... Один из этих «агентов», писатель Гелий Рябов, сидел здесь же, на «слушаниях», но ему слова, разумеется, не дали.

Самое удручающее — позиция Священного Синода и заявление Патриарха об «альтернативной панихиде». Иван Арцишевский в этой связи вспомнил анекдот от князя Константина Андроникова, читавшего курс теологии в Сорбонне.

Попал русский на необитаемый остров. Строит дом, возделывает сад, разбивает огород. Возводит церковь, затем вторую, такую же. Лет через двадцать к острову причаливает корабль. Капитан, сойдя на берег, осматривает хозяйство русского Робинзона. «Зачем вам две церкви?» — «А в ту церковь я не хожу»...

Арцишевский показывает мне памятную медаль, отчеканенную для участников ритуала. На ней слова: «Да поможет Господь Бог России». Последние слова из отречения нашего последнего царя. Он в то, что говорил, верил. А мы?..

ДЕСЯТЬ ВОПРОСОВ К ПАТРИАРХИИ

Не задав их, не понять ее ухода с царских похорон

Восемьдесят лет назад в Поросенковом логу под Екатеринбургом закопали одиннадцать человек, убитых по-русски бездарно, подло и дико.

Заодно с людьми застрелены были три борзые собаки — за то, что нестерпимо выли над хозяйскими телами. «Четвертую собаку Джек, как не производившую вой, не тронули», — спустя полвека вспоминал член УралЧК тов. Кабанов...

Царских собак перезахоранивать мы не стали. Но и Николая Александровича «и иже с ним» хороним не по-людски. Не хватает ни воспитания, ни сострадания, ни — главное — понимания: отчего это все случилось?

Вот и я хорош. Лезу ко всякому встречному-поперечному с тем же самым вопросом:

— Что вы обо всем этом думаете?

Будто нету своей головы. Будто то, что случилось, — случилось вдруг.

Но в жизни вдруг ничего не бывает. В 91-м, спустя ровно месяц после эксгумации в Поросенковом логу, имел место путч. Победители срывали гнев на истуканах Дзержинского, Калинина, Свердлова.

Требовались новые кумиры. Место Владимира Ильича как-то незаметно занял Николай Александрович. Место Павлика Морозова, соответственно, цесаревич Алексей. Широкая общественность, по большей части нецерковная, заговорила о причислении царской семьи к лику святых. Если б речь шла единственно о казненных без суда-следствия в подвале Ипатьевского дома, не стоило бы и копья ломать. Но Романовы разделили судьбу великого множества Ивановых, Петровых, Сидоровых... «имена их Ты, Господи, ведаешь», как записано в синодике Ивана Грозного. Слово «новомученики» не более предосудительно, чем слово «покаяние», столь часто звучавшее в конце 80-х. Но мы опошлили, затрепали эти слова.

То ли он святой, то ли нет еще...

А ведь могло, могло случиться! Идея прославления Новомучеников была воистину благотворной. Она могла стать и объединяющей — не только в пределах рухнувшей империи, но повсюду, где живут наши соотечественники.

Именно такую опору искала Русская зарубежная церковь, семнадцать лет назад прославившая Собор Новомучеников и Исповедников Российских. На иконе, которую везли тогда в СССР из-за границы тайком, царская семья изображена в толпе народа. Теперь такую икону продают и у нас. Есть и установленный патриархией день празднования Собора Новомучеников. Только нет самого Собора — то есть осознания всенародной трагедии. За годы «религиозного ренессанса» Русская православная церковь (РПЦ) канонизировала с десяток «благонадежных», да и тех скорее для галочки, нежели от избытка чувств...

Помнится, спросил я — давно уж — на одной пресс-конференции митрополита Ювеналия, председателя комиссии по канонизации, отчего бы нам не прославить мучеников большевизма именно соборно, и дивен был ответ высокопреосвященного владыки: «Мы к этому делу должны подходить с осмотрительностью. Есть много людей, которые не захотят прикладываться к такой иконе, потому что на ней окажутся те или иные люди. Мы запрашиваем следственные дела, проверяя, не были ли те или иные люди действительно врагами советской власти и не казнены ли они как уголовные преступники». Да в том и дело, порывался я тогда возразить владыке, что они — все до единого — таковыми были! Все они умучены были как бы не за Христа: кто — за укрытие ценностей (икон), кто — за хранение крамольной литературы (Евангелия), кто — просто как «социально чуждый элемент». Ни в одном расстрельном приговоре, ни в одном следственном деле Имя Христово не упоминается. Помилуйте, у нас гонений за веру не было и нет. В этом публично божились архипастыри при Сталине и при Хрущеве с Брежневым, а почтенный и популярный митрополит Питирим сподобился такое сказать иностранному репортеру в год 1000-летия Крещения Руси, в разгар гласности, попутно объявив патриарха Тихона лютым контрреволюционером... И очень скоро владыка Питирим с умилением лобызал честные мощи лютого контрреволюционера.

Разве не отречься от Христа, умереть за веру — мало? Оказывается, мало. Убитых еще и поголовно, и скопом оклеветали. Убийц вроде бы осудили — назвали большевиков безбожными злодеями. А сами за свою малодушную клевету ни у мертвых, ни у живых прощения не испросили.

У меня на столе неподъемная кипа бумаги. Это документы группы экспертов-криминалистов, представленные в Московскую патриархию для вынесения ею окончательного суждения о принадлежности «екатеринбургских останков» Романовым Н.А., А.Ф., О.Н., Т.Н., А.Н., Боткину Е.С., Демидовой А.С., Труппу А.Е., Харитонову И.М. «Останки Романовой Марии Николаевны, 27 июня 1899 г.р. и Романова Алексея Николаевича, 12 августа 1904 г.р. среди исследованных костных объектов отсутствуют», — сообщает Священному Синоду старший прокурор-криминалист главного следственного управления Генеральной прокуратуры РФ В.Н. Соловьев.

Читать прилагаемые Соловьевым материалы — мука мученическая. Схожее чтение — протоколы Нюрнбергского трибунала. Разница в том, что казненные или приговоренные к пожизненному заключению в Нюрнберге вину свою признавали, хотя сами собственноручно своих узников не убивали — хватало подручных; а эти, наши, рассказывали о своих злодеяниях без тени смущения и почти все умерли в своей постели. Многие — персональными пенсионерами.

Ищите костную мозоль!

Синод поставил перед криминалистами десять каверзных вопросов. На все десять получил ответы. Но вот закавыка: Соловьев, давая ответы, исходил из строго научных данных, а Синод, формулируя вопросы, по крайней мере в половине из них опирался на то, что науке неподвластно. На предания, легенды и мифы, которые не развеешь никакими спектрографами и ДНК-анализами. Хочется тебе верить, что цесаревич Алексей и одна из его сестер спаслись и сокрылись за кордоном, — не разубедит тебя вывод экспертов: «Тела сожжены». Хочется верить, что на голове государя после покушения на него в Японии осталась некая «костная мозоль», — звуком пустым останется для тебя вывод Соловьева: «Следы повреждений при таком ранении... сохраниться не могли, поскольку верхние слои черепа уничтожены в результате воздействия агрессивной среды (возможно, серной кислоты)». У обычного человека не могли, отвечают господа синодалы, зато у помазанника Божия шишка — вроде и не шишка, а некий знак, коим он помечен свыше. Хочется верить, будто заспиртованные головы царя и царицы хранились у Ленина в сейфе, — никто тебе не докажет, что все шейные позвонки на месте и следов отсечения голов под микроскопом не разглядеть. И еще «вопросик на засыпку» — «о ритуальном характере убийства» (то есть что царя порешили не коммунисты, а жидо-масоны проклятущие). Подыми ты на ноги все академии наук — не убедишь меня, крепкого в моей вере, ни в том, что «критериев «ритуального убийства» никогда не существовало в российской и советской юридической практике», ни тем более в том, что среди убийц «доминировали русские».

Человеку простодушному покажется, что здесь прискорбный конфликт материализма с идеализмом и две комиссии — Государственную и Синодальную — разделяет мировоззренческая граница. В действительности патриархия, с виду храбро отмежевавшись от «государственных похорон», одержима отнюдь не детской верою в голову с харизматической шишкой, законсервированную в сейфе Ильича, но соображениями, не имеющими отношения ни к царской семье, ни к почитанию Новомучеников, ни к церковной преемственности вообще.

Патриархия вроде бы проявила неслыханную свободу, а ковырнешь поглубже — и наткнешься на твердокаменную костную мозоль.

Конфузия или виктория?

В стане братьев-журналистов есть и такая точка зрения: случившееся — громкий конфуз патриархии. Ее моральное поражение. Так думать свойственно тем, кто исключает «похоронную историю» из контекста последнего десятилетия, когда чуть не ежегодно в церковной ограде (доступ в которую открыт ныне всем) приключался шумный скандал, из которого главенство РПЦ снова и снова выходило победителем.

Уместно сегодня поставить снова некоторые вопросы, оставшиеся без ответов.

1. В 1990 году проходили выборы нового Патриарха Московского и Всея Руси. Делегаты Архиерейского Собора предложили шесть или семь кандидатов. Победил Ленинградский митрополит Алексий (Ридигер). Впоследствии стало известно о секретном предписании КГБ, разосланном по всем епархиям, — голосовать именно за него. Информация эта не была ни прокомментирована патриархией, ни опровергнута. Почему?

2. В 1991-м, после путча, в прессе публикуются материалы из архивов Лубянки, где высшие церковные иерархи фигурируют под агентурными кличками. Синод создает специальную комиссию по расследованию связей РПЦ с КГБ. Ни одного официального сообщения ни о работе комиссии, ни о ее роспуске за минувшие годы не последовало. Ждать нам его или сделать вид, что 1991 года не было?

3. В 1992-м Архиерейский Собор рассматривал «персональное дело» пресловутого Филарета (Денисенко). От Синода ждали решительных мер по предотвращению раскола на Украине. Филарета отпустили домой под честное слово, коего он не сдержал, и в результате в Киеве сегодня четыре враждующие церкви. Кто за это в ответе: Филарет, Кравчук, Кучма? Или Священный Синод?

4. В 1993-м, осенью, патриархия взяла на себя роль посредника в разрешении конфликта между Ельциным и Думой. Переговоры в Свято-Даниловом монастыре зашли в тупик — и дело обернулось кровью. Почему патриархия не признает своей вины за случившееся?

5. Церковь была реальной силой, которая могла помешать необольшевикам снова прорваться к власти в стране. Она этого не сделала, забыв об анафемах коммунизму и фактически выступая сегодня на стороне всего спектра «левых сил» — от красного до коричневого. Как это увязать с декларацией Алексия II: «Церковь не намерена заключать политических браков»?

6. Позицию «невмешательства» избрала Церковь и с началом Чеченской войны ограничиваясь невнятными напоминаниями о том, что худой мир лучше доброй ссоры. Отлучив тогда отца Глеба Якунина, пригрозив репрессиями другим пастырям — «ходокам во власть», не освободила ли себя РПЦ от заботы о политическом будущем России?

7. После запрета в богослужении нескольких авторитетнейших священников, в том числе известного на весь мир игумена Зинона, иконописца, лауреата Государственной премии России, многие верующие и неверующие просили патриархию разъяснить свою позицию. Этого она не сделала. Не является ли такое умолчание знаком презрения к общественному мнению?

8. Войдя во вкус в деле захвата имущества приходов Свободной российской церкви (их насчитывается сегодня свыше ста), РПЦ со своей «канонической территории» совершила марш-бросок вначале в Эстонию, а затем в США и Израиль. Храмы и монастыри захватывались силой при попустительстве местных властей. Не претензия ли это на мировое господство? Не по этой ли причине Патриарх упрямо отказывается от встречи с Иоанном Павлом II?

9. Скандальные публикации о связях патриархии с криминальным миром, о ее табачных и вино-водочных махинациях не удостоились внимания правовых инстанций. Означает ли «отделение от государства», по мнению патриархии, создание для нее правового заповедника?

10. На совести патриархии немало «обезьяньих процессов» 60-х — 80-х годов. Не признав своей роли в их организации, главенство Церкви начало сегодня вторую «охоту на ведьм», неустанно обнаруживая в своих рядах новых отщепенцев. Два месяца назад в Екатеринбурге были сожжены книги «церковных диссидентов» советской эпохи: отцов А. Меня, И. Мейендорфа, А. Шмемана. Не осудив это аутодафе, учиненное епископом Никоном, не объявляет ли патриархия покойных авторов своими врагами-еретиками? А заодно их читателей и почитателей...

Вот всего десять вопросов из множества. Ответов дождаться мы, честно говоря, не надеемся.

Дело не только в том, что Московская патриархия и ее «Митрополитбюро» — Священный Синод — реликт и оплот советской империи. Дело не только в том, что больше всего они боятся гласности, света, правды. Дело еще и в нашей дикой, варварской вере, будто Церковь — это не Бог, присутствующий в реальной жизни каждого из нас, но некая резервация, обнесенная высокой оградой. Там, в ограде, — тишь, гладь и благодать. Песнопения, позолота, мерцание свечей. Там так просто и приятно спрятаться от тревог мирской суеты. Туда и прячутся иерархи от вопросов, нависающих над их головами. Заодно прячемся и мы.

Но путь Христа проходит за оградой.

На фото:

• В США Русская зарубежная церковь прославила царя в числе тысяч мучеников большевизма.
• У нас канонизируют поодиночке (фрагмент иконы Елены Кусковой из собрания ГТГ).
• Католический священник в Австралии оплакивает предполагаемые останки спасшейся царевны.
• В сердце нашей родины прощание с Николаем II превращено в фарс.
• Члены священного Синода на службе.

РОССИЯННЫЙ СКЛЕРОЗ

Самое страшное, что удалось советской пропаганде, — это оторвать человека от его бабушек и дедушек, не говоря о более дальних предках. События начала века, теперь провожаемого, воспринимаются нами как древняя история какой-то далекой страны.

В чем причина скандала, которым омрачено погребение Николая II? Церковь не сумела сказать народу правду об этом человеке. Правда о нем — это не выбор между карикатурой и идеализированным образом. Сказать ее очень трудно, но абсолютно необходимо, потому что мы сразу тогда увидим, что его любовь и его боль — на самом деле боль и любовь наших бабушек и дедушек. В его жилах почти не было русской крови, но он — стопроцентный «русак» рубежа веков, и семья его — образец «русскости» со всеми ее плюсами и минусами. Увидев это, мы поймем, насколько он близок нам.

То же самое относится вообще ко всем жертвам коммунистического режима — людям, которых мы готовы признать святыми, но при этом не признаем своими. Что мешает? Закоренелое заблуждение, будто бы святой не как все, не от мира сего. Но давайте вспомним апостола Петра: как он боится, как он предает, как совершает глупые поступки. Евангелие никогда не врет и представляет человека не таким, каким бы нам хотелось его видеть, а таким, каков он есть. В «Настольной книге священнослужителя», изданной в советские времена, есть такие замечательные слова: «потому Литургию совершает и принимает Таинство покаяния грешный священник, а не безгрешный ангел, что ангел бы не понял человека и человек бы не понял ангела. А грешник грешника всегда поймет».

Думая о признании жертв большевизма святыми мучениками, полезно обратиться к первым векам христианства. Прославление святого совершалось стихийно и из глубины сердца, начинаясь с того прихода, с того перекрестка, с того клочка земли, с которыми связано его вхождение в Славу Божию. И если бы мы не были Иванами, родства не помнящими, то и не было бы проблемы «новомучеников». Мы бы просто их знали, чувствовали их присутствие, их роль в нашей жизни. Мы бы их любили. Нет этого чувства в нас. Мы с вами можем поехать в любой город, где людей тысячами расстреливали после революции, — там о них никто ничего не знает.

Вроде бы очень много прошло за десять лет публикаций о преступлениях и жертвах советского режима, но это все чтение, а не живой контакт. Вина и беда наша — именно в отсутствии живого, обжигающего контакта с историей, к которой мы все принадлежим. Пишут про Бутовский полигон, однако молчат о Калитниковском кладбище. Я его очень хорошо знаю: там, где хоронили казненных в годы революции, теперь сквер, а там, где закапывали убитых в 30-е годы, был пустырь вплоть до конца 60-х, пока товарищ Андропов, придя в КГБ, не дал распоряжения хоронить москвичей поверх этих братских могил. Я это все знаю, потому что там похоронен мой отец и — в братской могиле — мой расстрелянный прадед... А еще кто знает? Кто знал — побоялись рассказать об этом детям, и это знание ушло с ними уже в их могилы.

Я бесконечно почитаю моих родителей и считаю, что они (отец был, а мама и есть) смелые и честные люди. Но особую роль в моем формировании сыграла бабушка. Я до поры до времени ничего не знал о гибели своего прадеда, хотя слышал от нее, какой это был человек, и очень его любил. Она рассказывала мне о нем всю правду, и вокруг говорили: «Тетя Варюша сумасшедшая. Так поступать нельзя». А я сегодня припоминаю слышанное от нее в семь-восемь лет, извлекаю эти ее рассказы из-под завалов памяти — и понимаю, что она была не сумасшедшая, а святая. Уже после ее смерти я разбирал бумаги на даче и обнаружил справку, которую ей дали в ВЧК, о том, что ее отец — мой прадед — расстрелян 4 сентября 1918 года. С того времени прошло тридцать лет, но я и сейчас вижу, как дрожат мои руки и как мне страшно, потому что я прикоснулся реально к тому, что такое эта революция, отобравшая у меня человека, которого я успел благодаря бабушке горячо полюбить.

В тот день у меня с мамой был тяжелый разговор. Она сказала: «Мы тебя жалели, ничего не рассказывали, иначе ты возненавидел бы этот режим и эту страну». И я ей ответил: «К режиму я и так отношусь резко отрицательно. А страну я не могу возненавидеть — ее у меня большевики отняли вместе с прадедом. И отнятую, и растоптанную, я все равно ее люблю, как если бы она была процветающей». После того разговора я впервые поехал на Калитниковское кладбище и понял, что могилы прадеда нет. От него ничего не осталось. Кроме моей памяти. Тогда, в шестнадцать лет, я встретился лицом к лицу с трагической историей моей страны...

Приходится читать и слышать, что нас перестал волновать уход человека из жизни, поскольку мы, благодаря гласности, узнали о миллионах смертей — и цифра нас оглушила, обезличив каждого из умерших, единственного и неповторимого. Нет, не думаю, что виноват шквал информации. Прерванность отношений с усопшими, как сказал я в самом начале, прежде всего характерна для советской власти, когда описанное Распутиным в «Прощании с Матёрой» творилось повсеместно. Могилы, погосты, некрополи уничтожались. Ужасное впечатление произвело на меня бывшее кладбище, а ныне городской сквер в Воронеже, где оставлены две могилы — поэтов Кольцова и Никитина. Все остальные усопшие для власти не представляли интереса, и их прах стерли с лица земли. Или кладбище подмосковных Люберец, где вообще осталась одна могила — машиниста Ухтомского, расстрелянного в 1905 году. Или православное кладбище Каунаса, уничтоженное, как только в Литве утвердилась советская власть. В Москве срыли Дорогомиловское, Семеновское, часть Донского — всего пять или шесть старинных некрополей. И не только в кладбищах дело, нас отучали говорить и думать об умерших. За исключением похорон генеральных секретарей и членов политбюро всех остальных у нас как бы и хоронить перестали — делали это с какой-то оглядкой, спешили поскорее убежать с места вечного покоя в шум и суету.

Я спрашивал своих студентов (это было лет двадцать назад, в инязе): «Как звали бабушку, какая была у нее девичья фамилия?». Большинство ничего не знали, вместо имени — пустой звук: «Бабуля». Другое потрясение. Как-то во время отпуска я был в подмосковном храме, где помог настоятелю исповедовать. Спросил у старой прихожанки, как ее зовут, она ответила: «Раньше звали Клавкой, теперь кличут бабкой». Разве не страшно — слышать такие слова?..

Что остается? Да вот — говорить, потому что такие вещи задевают людей, знаю по себе. Я рассказал своим прихожанам во время всенощной, а потом и по радио, как поставил однажды перед собой такую задачу: взял большие листы бумаги и решил в течение трех или четырех дней написать на них имена всех людей, которых когда бы то ни было знал. Начал со своих близких, родственников, их друзей, потом припомнил соседей, однокашников, учителей... и так далее, и так далее... У меня получилось несколько тысяч человек, и для меня это был колоссальный духовный опыт встречи со всеми ними — живущими и давно ушедшими. Передо мной были раскрыты страницы какой-то огромной книги, написанной не моей рукой, хотя формально я их писал. Рассказал эту историю по радио — и шквал звонков в студию! Думаю, если б я об этом рассказал не на длинных волнах, где меня слушали тридцать или сорок тысяч, а по телевидению, то пусть даже три четверти зрителей посмеялись бы над моей странной затеей, но остальные за нее бы ухватились. А это — миллионы моих сограждан.

Так что есть смысл говорить, есть...

Страшен удел человека, живущего без памяти об ушедших, но вместе с тем постоянно прикасающегося к их незарытым костям. Сколько их в нашей истории, не погребенных по-человечески?! И незарытые кости Николая II взывают ко всем нам, потому что у каждой семьи есть такие же незарытые кости, неизвестно где заброшенные могилы, неотпетые и неоплаканные предки. Дело, начатое когда-то академиком Лихачевым, заговорившим о «любви к отеческим гробам», не было широко подхвачено. И результаты мы видим. Наш долг — начать это заново. Иначе никакой новой России просто не будет.

Фото Л. Шерстенникова, В. Майковского, П. Кривцова, В. Дубровского, И. Носова, REUTER