ЕСЛИ ЖИЗНЬ ТЕБЕ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНА…

Я человек циничный — влияние профессии. Меня трудно пробить чем-либо. Но вот одна история, рассказанная женой в прошлом году, меня совершенно потрясла. Целую неделю ходил под впечатлением, все время возвращался к ней мысленно, пережевывал, раз за разом проигрывал. И еще порой она вдруг всплывает в памяти.

Кто поможет тебе?..

Есть тезисы настолько бесспорные, что их не опровергают ни правые, ни левые; ни умные, ни глупые... Зато прямые следствия из этих непреложных истин подвергаются остракизму, о них с пеной у рта спорят, обвиняя друг друга во всех смертных грехах.

Один из таких «бесспорно-спорных» тезисов — право человека на жизнь, записанное во всех мыслимых и немыслимых декларациях, конституциях, оговоренное во всех религиях. Никто не заявит, что у человека нет права на жизнь. Все кивнут: да, есть такое право, как же без него. Но стоит пойти чуть дальше, объяснив, что право на собственную жизнь есть одновременно и право ею распоряжаться, как тут же возмущенно загудят всевозможные попы, радикалы, моралисты... Ну не может, с их точки зрения, имеющий право на жизнь реализовать это право до логического конца.

Не имеет, оказывается, в демократической стране права на самоубийство...

МАМА, МОЖНО Я УМРУ?

«К жертвам склоняются палачи
с нежностью лекарей».

Д. Быков

Жена моя, Галка, преподает в школе инглиш, и есть у нее коллега — учительница Ирина Сергеевна. У Ирины Сергеевны был сын...

Болезненные дети рано умнеют — не мной замечено. А Сережа не мог не быть болезненным — наследственность подгуляла. Сережа часто болел. Видимо, в роду Ирины Сергеевны что-то с иммунной системой было не в порядке, поскольку чуть ли не половина ее родственников скончались от рака. Ирина Сергеевна молилась, чтобы сына эта участь миновала. А если уж и не миновала, то чтоб хоть приключилась с ним такая беда поближе к старости. Собственно, ситуация позволяла на это надеяться — родственники учительницы погибали от рака лет в 50?60, один, правда, умер в 40 с небольшим.

Но то ли молилась она недостаточно усердно, то ли Боженька оказался глуховатым, подслеповатым, но у Сережи обнаружили рак крови — в 11 лет. Мальчишка, как я уже написал выше, был умненький, много читал, много знал. По-английски говорил весьма сносно (мама-учительница на репетиторов денег не жалела). В глазках его светилась мысль; не по росту, но по интеллекту Сережа обгонял сверстников на две головы. Он знал семейную историю и довольно быстро понял свой диагноз. Кроме того, в доме на полке стояла медицинская энциклопедия...

Дети бессмертны. В том смысле, что, зная теоретически о существовании старости и смерти, они практически живут как бессмертные. Психологически для них смерти нет. Потому что она так далеко, так далеко... В каждом ребенке живет уверенность в собственной бесконечности. Потому дети так бесшабашны — катаются на крышах лифтов, прыгают с крыш, выбегают на мостовую. Они не верят в смерть. Если уж даже у взрослого и умудренного окружающим печальным опытом человека в глубине души гнездится глупая уверенность — «со мной-то уж ничего не случится», то что говорить о детях.

С этой точки зрения Сережа не был ребенком. Он даже не был нормальным взрослым. Он перешагнул некую черту и смирился, понял, что умрет, как умирали от рака его родные.

Все больные дети, когда им плохо, тянутся к маме, с тем чтобы она хоть как-то облегчила их страдания, полечила, спасла. Вылечила. Сережа тоже просил... Он не пикнув переносил регулярные и болезненные процедуры полного переливания крови, хотя потом их делать перестали: бесполезно. И когда боли становились невыносимыми, потому что уже перестали действовать самые сильные наркотики, он ясными глазами смотрел на мать и кричал:

— Мама, помоги мне умереть!

Вот этот-то крик 11-летнего ребенка и застрял у меня в ушах на целую неделю, будто я сам его слышал.

Предсмертный ад продолжался около месяца. Через месяц поседевшая мать хоронила поседевшего от страданий мальчика.

Она никак не могла облегчить его мучений. Наверное, не раз проносилась у нее в голове ЭТА мысль, но яда у нее не было. Если был бы — наверняка бы дала, несмотря на угрозу суда и тюремного срока.

После этого случая для меня стало ясно: доктор Кеворкян, которого в Америке прозвали Доктор Смерть, прав. Кеворкян помогает уйти из жизни тем безнадежным больным, которые просят об этом. Даже дорогая американская медицина порой не в силах избавить человека от невыносимых страданий. И тогда человек умоляет о последней услуге врача. А врач, как правило, прячет глаза и пускается в пустые рассуждения.

Это и называется ЭВТАНАЗИЯ — возможность легкой смерти. Споры о ней идут несколько лет. Против эвтаназии выступают врачи и священники. За — многие юристы и писатели. Ну с попами все ясно — они люди идейные. Для них люди всегда мельче идеи. На словах — гуманисты, на деле — палачи. Но вот врачи, врачи-то! Это же практические гуманисты. Их задача — облегчать страдания, а не продлевать их!..

Для всех современных людей бесспорно — человек имеет право на жизнь. Но право на жизнь — это одновременно и право на смерть!

Я как-то разговаривал с одним известным московским онкологом. На его глазах всю жизнь умирали люди.

— Если по уму, то надо правильно распланировать подачу болеутоляющих лекарств, начиная от анальгина и простых успокаивающих из аптеки в разных сочетаниях и заканчивая самыми сильными наркотиками, потому что происходит привыкание организма. Так мы можем помочь человеку подольше продержаться. Но рано или поздно все равно наступает момент, когда перестают действовать самые сильные наркотики. И тогда человек лезет на стенку и воет, чтобы ему сделали последний укол. Я столько раз видел это!.. Это так страшно... Но я же врач, я клятву давал, я не должен помогать человеку уйти из жизни, я должен его вытаскивать до последнего, даже если это бесполезно.

«Я не должен помогать человеку уйти из жизни...» «Я не должен помогать человеку...» А кто же должен помогать человеку, если не врач?..

— Мой друг и коллега, — продолжал онколог, — насмотревшись на эти страдания, где-то достал полграмма цианида калия... уж не знаю, где он взял... Держит его в сейфе для себя. Однажды признался мне в откровенной беседе. «Знаешь, — говорит, — теперь я спокоен и почти счастлив, у меня есть на самый крайний случай средство». Он знает, что ему никто не поможет в самый страшный момент. Даже я, его друг, не дам ему яд. И он надеется только на себя — что хватит сил доползти до сейфа.

— Так почему же у нас до сих пор нет закона об эвтаназии?

— Какой же врач захочет стать убийцей? И, кроме того, понимаете, больной ведь только во время приступа боли хочет умереть. А после приступа...

— А после приступа он живет в страхе перед очередным приступом. Зачем такая жизнь?.. И, кроме того, есть еще довод, помимо боли, — если больной не хочет быть в тягость близким.

Я лично больше боли боюсь, что кому-то из моих родных придется таскать за мной утку, переворачивать, ухаживать, делать по часам уколы, вдыхать въевшийся в обои запах лекарств, не спать ночами, думая: скорее бы его господь прибрал. Только не это! Лучше убейте.

И считайте это моим официальным заявлением.

На фото: Против Кеворкяна американская Фемида не раз возбуждала уголовные дела. Но он их выиграл. Не потому, что суд прислушался к голосу рассудка и гуманизма, а потому, что доктор юридически неуязвим: он подготавливает аппаратуру и капельницу для смертельной инъекции, а «вентиль» поворачивает больной. И тихо засыпает.

* * *

Диакон Андрей КУРАЕВ

Самоубийство как таковое несет в себе негатив, потому что человек, добровольно собирающийся уйти из жизни, обычно делает это не в самом радужном настроении. Есть по этому поводу слова Христа: «В чем застану, в том и сужу». Состояние души, с которым человек переступает границу, состояние отчаяния и ужаса мы забираем с собой в вечность.

Но когда человек говорит: «Убейте меня, потому что мне невмоготу, потому что мне жизнь не доставляет радости и наслаждения, и поэтому я не хочу жить», то это другое дело. Он просто получит родовую травму. Ведь смерть — это новые роды, новое рождение. Родовая травма будет сказываться всю жизнь.

Каждый из нас здесь живет не один. С нами связана жизнь других людей. Одна женщина сказала мне: «Вы знаете, отец Андрей, я сама была в подобной ситуации, у меня мать очень долго и страшно умирала, для нас это был очень тяжелый год. Вы знаете, слава Богу, что он у нас был. Я не знаю, что этот год дал моей матери, но нам он дал очень много». Бывает так, что страдания другого человека есть повод для проявления силы других. Поэтому нельзя решить проблему эвтаназии, только замыкаясь на том, что испытывает или не испытывает этот человек. Что касается просьбы человека об уходе из жизни, я думаю, что опять же позиция церкви отрицательная, но позволю себе предположить такую ситуацию: вот, скажем, западные христиане-богословы все категорически против. Они считают, что это просьба, которая должна быть оставлена без удовлетворения. В России ситуация несколько иная. В силу общей бедности нашей медицины может быть такая просьба уважена. К тому же самоубийству в церкви есть более сложное отношение. В святцах описана история, когда некие девицы-христианки предпочли покончить с собой, нежели быть оскверненными варварами. Теперь они почитаются как святые. Здесь есть некая неясность. Да, мы знаем заповедь, нужно жить по ней, но бывают разные ситуации. Принципы любви иногда бывают выше заповедей.

ЛЕСТНИЦА В НЕБО

Говорят, что это дом смерти. Туда свозят умирать больных раком, причем за бешеные деньги. Не понимаю — зачем? Лучше дома мучиться, хоть даром. С такими мыслями на подкашивающихся от страха ногах я шла узнавать правду о первом московском хосписе.

Глухая стена красного кирпича прямо у метро «Спортивная» оптимизма не прибавила. Лишь охранник у входа немного развеял навалившуюся тоску от предстоящего свидания с домом смерти. Вежливо поинтересовавшись, куда я иду, добродушно объяснил дорогу, рассказал, что руководитель заведения — женщина хоть и крутая, но правильная. Если не договорилась о встрече заранее, то лучше не соваться — время у нее расписано по минутам.

Как только я вошла в здание, похожее на огромный коттедж, увидела в коридоре объявление: «Уважаемые родственники! Будьте как дома. Снимайте верхнюю одежду и надевайте сменную обувь. Добро пожаловать 24 часа в сутки». Чуть ниже: «Уроки рисования каждую среду для всех желающих», «Сегодня состоится встреча с поэтом...». Ничего себе, дом смерти!

Мягкая мебель. Картины. Огромная гостиная утопает в пушистых коврах. Белый рояль. В клетке скандалят два волнистых попугая. Боже мой, а это что такое? За резной инкрустированной деревянной ширмой — уголок с детскими игрушками.

— Здесь что, и дети бывают? — настороженно спрашиваю у дежурной на посту.

— А как же! К больным ведь родственники все время приходят, часто приводят с собой детишек.

Вера Васильевна Миллионщикова — онколог, главный врач хосписа. Та самая «железная леди», о которой рассказывал охранник. Крутизну ее нрава я оценила сразу же. Невзирая на присутствие постороннего человека, тоном, не терпящим возражений, она отчитывала миловидную даму средних лет:

— Ну что же вы сразу не приехали! Вашей маме просто необходимо лекарство, обволакивающее стенки желудка. Татьяна, принесите «Маалокс»!

Я внутренне сжалась. Сейчас начнутся слезы. А женщина как ни в чем не бывало:

— Когда у мамы обнаружили рак, в онкологической больнице даже разговаривать не стали. Какое лечение — 82 года старушке! Отправили домой, на симптоматическое лечение — уколы, значит. После выписки за три месяца в дом не пришел ни один медицинский работник. Врач, которая наконец появилась, заявила, что все это время у нее не было карты больной. Брезгливый двухминутный осмотр — и небрежно, через плечо: «Достаньте калоприемник. Медсестра будет приходить два раза в день». Медсестра приходила делать обезболивающий укол утром до работы и вечером в шесть. В десять укол заканчивал свое действие. А самые страшные боли начинаются как раз ночью. Мама стискивала зубы и стонала. Сердце разрывалось на все это смотреть. Не представляя, как в такой ситуации помочь любимому родному человеку, я просто садилась у ее кровати и от безысходности всю ночь выла вместе с ней.

А потом к нам пришла Вера Васильевна. Посмотрела, заставила сделать анализы и вдруг заявила: «Ну что же вы сидите? Вашу маму нужно срочно облучать. Не так уж все страшно». Оказывается, шанс был. Из-за того что облучение не сделали вовремя, вместо 10 пришлось сделать 32 сеанса. Помогло! С тех пор прошло уже четыре года. Мама жива. Бодрится еще, по хозяйству хлопочет.

За время существования хосписа 25 человек были сняты с учета в онкодиспансере, у шести из них вообще никакого рака не оказалось.

...Как правило, человек подходит к симптоматическому лечению уже без средств, без сил и в полной растерянности. Все деньги истрачены на операцию, лекарства, процедуры (утверждение, что для раковых больных у нас бесплатное лечение, — красивая ложь), у родственников использованы все отпуска. Как жить дальше?

Наша система здравоохранения так устроена: как только человеку ставят диагноз — рак, 4-я клиническая группа, симптоматическое лечение, — все, для медицины он уже умер. Районный онколог перегружен, у него есть пациенты со 2-й и 3-й стадиями рака — те, кому еще можно помочь, медсестры с мизерной зарплатой приходят только тогда, когда им это удобно. Все проблемы, вся боль ложатся на плечи семьи, которая до этого никогда не сталкивалась с такой страшной ситуацией.

Есть и еще одна проблема — системы обезболивания. Почему сразу наркотики? Человек быстро к ним привыкает, и они перестают действовать, кроме того, существует лимит — не более 50 мг в день, а это ничтожно мало для больного.

В хосписе люди не кричат от боли. А обезболивание проводят в основном самыми обычными (ненаркотическими) таблетками, давая их по специальным схемам, еще лет десять назад разработанным ВОЗ. Действует очень эффективно — до 80% больных полностью избавляются от боли. Эта методика не практикуется в нашем здравоохранении, потому что сложна — нужно давать лекарства по часам в определенном порядке. Кому охота возиться!

— Сейчас мы можем уверенно сказать: нет такой боли, которую мы, врачи, не в состоянии были бы купировать, — считает Вера Васильевна.

А родственники умирающих? Ученые выяснили: после смерти родственника у многих членов семьи в результате полученной психической травмы развивается канцерофобия. По статистике, в первые год-два после потери заболеваемость родственников возрастает на 40%. Наворачивается такой ком проблем, который готов задавить не только больного, но и обернуться катастрофой для всей его семьи. Вот тут на помощь и приходит хоспис.

Через дворик, усаженный карликовыми деревьями, мимо маленькой часовни и зонтиков с креслами-качалками мы идем в стационар. Правда, на стационар в нашем понимании это мало похоже, скорее, все смахивает на очень приличную гостиницу.

В каждой комнате — туалет с душем, отдельный вход с улицы, японский телевизор, уютная плетеная мебель, современные кровати с противопролежневыми матрасами, кнопка вызова персонала. Впрочем, кнопкой практически никто и не пользуется: персонал без всяких вызовов каждую минуту забегает узнать, не надо ли чего.

— Дорого стоит попасть в такие-то хоромы?

Только что улыбавшаяся, Вера Васильевна в момент становится серьезной:

— За смерть, как и за рождение, платить нельзя.

...Ежедневно диспетчеры хосписа принимают по 50 — 70 звонков. Звонят со всех районов Москвы, из далеких городов. У каждого свое горе, своя трагедия и единственная мольба: «Помогите!» А как помочь? Лужков, однажды загоревшись идеей, издал постановление «Об организации сети московских хосписов», вбухал огромные деньги в строительство этого суперсовременного здания, а потом поостыл. Или деньги кончились. В общем, несмотря на то что в некоторых городах с тех пор уже открылось по нескольку подобных учреждений (только в Питере их семь), в огромной Москве хоспис единственный. И может обслуживать только жителей Центрального округа столицы.

— Ну что же вы стоите, проходите, пожалуйста. — Бодрая на вид бабуля Анна Николаевна приглашает нас в четрехместную комнату. — Вы прям из меня звезду делаете, — стесняется она, когда видит в моих руках диктофон.

И пошла рассказывать, как они с мужем, директором МИХМА, до войны жили в полуподвале при институте. И как в лавке у Никитских купил он ей в подарок огромные старинные часы — антикварное украшение витрины. Именно эти часы стоят сейчас в хосписной гостиной. Подарок от чистого сердца. За доброту и заботу.

— Люди подбираются с таким учетом, чтобы в каждой палате был свой негласный староста, — потихоньку комментирует Вера Васильевна. — Чтоб на помощь мог позвать, если что, и морально поддержать. Анна Николаевна у нас из таких. У нее никого не осталось из родных — только племянница. Но свое жизнелюбие и оптимизм она готова дарить всем. Может, поэтому и выкарабкалась. Ведь когда ее доставили из больницы, она и имени своего не помнила.

Вера Васильевна продолжает обход, а я остаюсь в комнате. Женщине у окна плохо. Я вижу мертвенно-бледное лицо, слышу, как она тяжело вздыхает. Надо кого-то позвать. Будто прочитав мои мысли, в комнату влетает какой-то тип. На боку пейджер, сотовый телефон, явно не турецкая джинса. С ангельской улыбкой он что-то долго, мягко говорит пациентке. Потом приносит тарелку с супом и, как ребенка, с ласковыми уговорами, кормит больную с ложечки. «Небось внучок, будущее наследство отрабатывает», — мелькает коварная мысль. Когда выходим в коридор — он с грязной посудой, я с неутоленным любопытством, меня прорывает:

— Вы родственник этой женщины?

— Я доброволец.

— Кто-кто?..

— Добровольцы — это те, кто в свободное время приходит сюда помогать. Просто так, бесплатно, из добрых побуждений, что ли...

Доброволец Иван работает в солидной компьютерной фирме программистом. Было дело, однажды сорвался, ушел в крутой загул. Проснулся как-то утром — башка трещит, на полу неизвестного происхождения женские колготки, на столе бычки, а в душе такая тоска, что хоть вой. Понял: что-то в его жизни происходит не так. А тут еще ролик по телевизору: «Нам нужна ваша помощь». Может и впрямь, вместо того чтобы жизнь прожигать, помочь кому-нибудь надо, тогда и душа успокоится? Подумал и решил попробовать.

Всего в хосписе работает 236 добровольцев. И каждую неделю приходят все новые и новые люди. Добровольцем может стать каждый, независимо от возраста, профессии, национальности и вероисповедания. Но это не значит, что каждого возьмут. Все добровольцы проходят строгий отбор. Человек заполняет анкету, беседует с психологом и лично с директором хосписа. Экстрасенсов и прочих целителей, обещающих научить легко умирать, просят не беспокоиться, миссионеры новомодных религиозных конфессий тоже вылетают автоматом. Пришедшие с высокой идеей безвозмездного служения человечеству сами долго не задерживаются. Их идеальные мечты очень быстро расходятся с объективной реальностью. В хосписе не смогут работать те, кто приходит решать свои проблемы. Остаются такие вот Иваны без особых жизненных установок, заоблачных мечтаний, простые и общительные.

— А что обязан делать доброволец?

— Да, в общем, обязательств никаких нет. Каждый делает то, что умеет, и то, что больше всего в данный момент необходимо. Перестелить кровать, накормить, помыть пол. Главное в нашей работе другое — мы должны уметь «лечить собой», а для этого нужно научиться слушать.

Работники хосписа знают, раковая боль у пациента лишь на 20% состоит из истинно физического компонента, а на 80% — из-за причин психологических. Порой сотрудник хосписа остается единственным человеком, с кем можно откровенно поговорить.

— Вот подхожу к Тамаре Петровне, — рассказывает сотрудница хосписа Инга. — Жалуется. Стонет. Боли, говорит, невыносимые. Сажусь, начинаем беседовать. Разговор как-то плавно переходит к ее жизни, к ее отношениям с родственниками. И она в течение двух часов, ни разу не ойкнув, в абсолютно расслабленном состоянии рассказывает мне историю своей жизни. Это не потому, что наврала про боль. Просто впервые за долгое время ей удалось выговориться, и боль отошла сама.

Выясняется, мучает ее на самом деле одно — с дочкой она никак не может поговорить откровенно. Та, видно, боится ей сказать про рак, а Тамара Петровна и сама догадывается, только спросить не решается — думает, что ее Леночка ни о чем не подозревает. Вот и выросла между ними стена лжи. Дочь приходит с деланной улыбкой, говорит ни о чем. Мать тоже играет свою роль — скрывает, что день ото дня ей становится все хуже. А втихомолку плачет, страшится, что не успеет сказать дочери последнее напутственное слово, решить вопросы с наследством, обнять на прощание внуков. Это усугубляет боль.

...В хосписе разработаны специальные программы психологической реабилитации больных и их родственников. Они помогают наладить тесный контакт больного с семьей. Избежать психической травмы после потери близкого человека..

Тамаре Петровне помогли помириться с дочерью. В последние несколько часов перед смертью они смогли сказать друг другу то главное, о чем не решались говорить откровенно всю предыдущую жизнь.

На одной из дверей вижу табличку «Выездная служба». Оказывается, хоспис — это не только особняк на «Спортивной» с 25 койками. Выездная служба — вот настоящая, масштабная работа. Ребята обслуживают более 1000 человек на дому.

Я беседую с социальным работником Валерой.

— Обычно родственники даже не представляют, как правильно ухаживать за лежачим тяжелобольным человеком, — рассказывает Валера. — Они находятся в состоянии какого-то ступора, шока и растерянности, могут только плакать. Приезжаем мы, привозим таблетки, валкеры, одноразовые пеленки, противопролежневые матрасы. Обязательно проводим инструктаж, например, как быстро перестелить постель больного, не достявляя ему боли.

..Уже не первый год главврач хосписа Вера Миллионщикова бьется за то, чтобы такие вот выездные службы были организованы при каждой районной поликлинике. Хоспис даже готов направлять туда свои специально подготовленные кадры. Ведь сколько людей в одиночестве и в кругу семьи умирает в муках по своим квартирам, никому не известно.

Чиновники отмахиваются, говорят, дорого. Господа чиновники, не расстраивайтесь! Экономисты подсчитали: каждый выезд к больному обходится всего в 11 деноминированных рублей. Если прикинуть даже на всех онкологических больных, которые сегодня зарегистрированы по Москве, эта сумма будет ничтожна, по сравнению с затратами, которые уходят на бесконечные больничные листы по уходу и психоневрологические клиники, куда родственники попадают после смерти близких.

Из гостиной хосписа доносятся стихи — начался поэтический вечер. Я смотрю на лица больных. Они приговорены и знают об этом. Но в их лицах нет никакой безысходности, обреченности, призрака близкой смерти. Только строгое внимание и... спокойствие. Женщина, которую привезли прямо на кровати, кокетливо поправляет бантик ночной рубашки — чувствует себя как в концертном зале. Каждый хочет прожить эти дни полноценной человеческой жизнью. А мы изобретаем для них легкие способы смерти, плачем, когда они еще не умерли. А надо просто помочь им дожить.

P.S.Главный врач и персонал хосписа борются за создание в Москве целой сети учреждений, где помогают раковым больным. Им нужна наша помощь!

На фото:

• «Пульс в норме. Болей нет. Что будем заказывать на завтрак?».
• Под «конвоем» добровольцев — на арт-терапию — учиться рисовать.
• «Ничего, бабуль, мы еще повоюем!».

* * *

Виктор Валентинович ШЕНГАЛЬ, директор онкологической клиники

Эта проблема очень сложная. Поэтому и обсуждается уже, в сущности, несколько веков. И до сих пор не найден правильный ответ.

Я в онкоцентре работаю уже 35 лет и видел все что угодно, но ни разу меня никто не просил убить его. Я, может быть, понял бы психологию такого человека, мотивацию, если бы я поговорил с таким. Все, что я видел, — это шок, аффективная попытка самоубийства, реакция на диагноз например.

Да, и такие вещи у нас в институте один раз в 10 лет происходили. Люди выбрасывались из окна. И это было не в результате страдания, а в результате неверия в возможность излечения. То есть больше эмоциональные страдания, чем физические.

Я отношусь к возможности эвтаназии резко отрицательно. Вот недавно судили патологоанатома, который помогал одному бандиту «убирать» одиноких стариков из квартир — давал заключения, что убитые старики умерли от сердечного приступа. Почему вы думаете, что такая преступная группа не может создаться и здесь?

А почему в Америке всякие громкие процессы по этому поводу устраивают — так там проблем для обсуждения вообще меньше, чем у нас. Вот они и обсуждают любовные похождения Клинтона, процессы над Доктором Смертью. Я вообще был во многих странах, Европу всю объездил, но я не помню, чтобы была такая проблема, чтобы ее как-то обсуждали...

Конечно, в социологических опросах многие люди отстаивают необходимость эвтаназии. Но только потому, что речь при опросе идет не о них самих или их родственниках, а о каком-то абстрактном Иване Иванове. Они рассуждают абстрактно! Чужого, неизвестного, несуществующего легче убить, чем себя, своего родственника. Такова психология человека. На наших дверях написано «Онкологический центр». Все больные у нас больны раком. Но каждый отдельный пациент думает, что у него рака нет. Вот у всех рак, а у него что-то другое. И уж никто не собирается уходить на тот свет.

* * *

Борис Григорьевич ЮДИН, главный редактор журнала «Человек», доктор философских наук, профессор

Активная эвтаназия — это когда предпринимаются действия, чтобы убить человека. Единственная страна, где это реально осуществляется, — Голландия. Там, по данным на прошлый год, порядка 16 тысяч человек таким образом ушли из жизни. В США был проведен референдум о возможности эвтаназии, и жители большинством голосов высказались за «ассистирование самоубийства», как это там называется. Однако, с тех пор как закон был принят, ни разу его не удалось ввести в действие. Психиатры должны освидетельствовать желающего покончить с собой человека на предмет нормальности. Но Американская психиатрическая ассоциация отказалась участвовать в таких освидетельствованиях. А если психиатр не состоит в ассоциации, то ему трудно найти практику. Соответственно психиатры там за это не берутся. Примерно так же поступила Американская медицинская ассоциация. Дело дошло до Верховного суда США, и он признал закон об эвтаназии неконституционным.

В одной из провинций Австралии тоже был принят такой закон, и тоже он ни разу не вступил в действие, и так же через некоторое время был отменен. Так что Голландия, по сути, единственная страна, где такая практика есть.

Сторонники эвтаназии в основном среди юристов. Началось это еще со знаменитого российского юриста Кони. Он выступал, чтобы был принят такой закон. По сути, в законе были те же нормы, которые воспроизводятся сейчас в голландском законодательстве: многократное подтверждение желания умереть, независимая от лечащего врача медэкспертиза, свидетельство прокурора об отсутствии давления и так далее. В 22-м году в УК молодого СССР была введена статья, разрешающая эвтаназию. Правда, она исчезла уже во второй половине 20-х гг. И сейчас есть такие юристы. В Тюмени Нина Ардашева написала даже проект закона об эвтаназии. В Москве этим занимается Марина Николаевна Малеина.

Фото В. Веленгурина, О. Хабаровой, REUTER