НЕ МЫ УСТАРЕВАЕМ — ЖИЗНЬ ОБНОВЛЯЕТСЯ

Топор, телогрейка, велосипед и триста пятьдесят тысяч снимков Юрия РОСТА

В бывшей конюшне Боткиных, у Покровских ворот, где уже лет десять живет и работает Юрий Рост, холодно. Рост предлагает мне сидеть в пальто. В углу мастерской на старом проигрывателе, подобранном на свалке, жарко шипит пластинка с аргентинским танго. Рост периодически убегает подогревать кофе. На стенах — фотографии его любимых людей — Фаина Раневская, Андрей Сахаров, Георгий Данелия, Петр Капица, Сергей Параджанов...

— Вы что же, собираете людей?
— Это может прозвучать обидно по отношению к людям: вроде бы ты активное начало, а они — пассивное, и они тебе как бы подчиняются. Здесь другое. Я бы сказал, что люди как-то сами собой собираются. Иногда инициатива исходит с их стороны, иногда с моей. Люди — это миры, и невозможно ввести их в свой дом, если они сами того не желают. В отличие от предметов.

Людей, которых снимаешь, надо обязательно любить. Когда человека любишь, то его можно УВИДЕТЬ.

— Юрий Михалыч, есть ли у вас фотографии, которые вы ни за что не согласились бы опубликовать, и почему?
— Конечно, есть. Потому что изображение принадлежит не одному мне. Я ведь только сфотографировал человека, и этот факт делится между мной и человеком, которого зафиксировал. Мы вместе пережили этот момент, и он, тот человек, имеет на него такое же право, как и я. Если кто-то из моих героев не увидит своей фотографии, а мне покажется, что это может быть интересным, то, может быть, я и напечатаю. Но если есть возможность показать ему фотографию, то я обязательно показываю.

— Помните, как сказал о своем портрете работы Веласкеса папа римский: «Слишком правдив»... Здесь я вижу фотографии, на которых запечатлены человеческая трагедия и скорбь. Насколько вправе фотограф в них вторгаться?
— Я вам расскажу историю, которая произошла со знаменитым фронтовым фотографом. Можно даже сказать, выдающимся: работа у тех, кто снимал на войне, была не приведи Господь.

Однажды Бальтерманц, который работал в «Огоньке», рассказал мне, что он в числе нескольких фотографов снимал какую-то ледовую экспедицию и один человек провалился под лед. Несколько фотографов, которые видели это, стали быстро снимать. А Бальтерманц отложил камеру и побежал спасать человека. И тоже стал объектом съемки. Вот в такой ситуации, я думаю, какого бы качества фотография ни была, она будет безнравственна. Потому что если ты можешь оказать человеку реальную помощь, то должен отложить камеру. Так поступают профессионалы.

Я помню, когда утонул теплоход «Нахимов», я туда прискакал одним из первых, поскольку на спасении работали мои друзья, и получил возможность снимать то, что хотел. Никаких ограничений. Я снимал для себя, для истории. Иногда у меня не поднималась рука снимать в присутствии людей, которые оплакивали своих близких. Потом я понял, что меня они не учитывают вообще, они меня не видели, им просто было не до того.

Уникальный кадр я мог сделать 9 апреля в Тбилиси, когда пришел в морг и увидел обнаженную убитую женщину, вокруг которой стояли оплакивающие ее родственники. Я не снял. Мне теперь жалко. Пусть бы был снимок как некий факт, который со временем стал бы еще одним страшным аргументом. Но у этой женщины есть дети, наверное, был муж... Меня это остановило. Я счел не корректным фотографировать.

А на «Нахимове» я увидел картину, страшнее которой, пожалуй, ничего в жизни не видел. Кинематографически и визуально это было абсолютно законченное произведение — образ трагедии. «Нахимов», как вы знаете, затонул ночью, когда многие пассажиры спали, они были неодеты, погибло много молодых и красивых людей. Их поднимал кран, и из воды выходила связка... Страшно. Как ловят ставриду. Эти тела не воспринимались как мертвые: во-первых, вода холодная, а во-вторых, их быстро доставали... Я думаю, за счет чужого горя не обязательно делать себе имя в журналистике. И всегда можно найти какой-то способ вполне этично отобразить случившееся..

По-моему, у нас слишком много изображений мертвых людей на экране, в прессе. Уже некая такая эстетика возникла. И это меня не радует.

— Что заставляло вас, бросив все, мчаться в «горячую точку»?
— Не знаю. Наверное, желание видеть, как это все реально происходило. Не было доверия к официальным СМИ. Я знал — смогу показать иначе.

— Страшно бывало?
— Когда видишь все через аппарат, то — не страшно. Такое ощущение, что он тебя защищает. Но часто существует вполне реальная опасность. В дни апрельских событий грузины меня приняли, мне помогали — поднимали над толпой. Я сделал редкую съемку, но она у меня в тот же вечер пропала: в переулке, увидев, что я снимаю, напали какие-то люди, разбили мне очки, открыли фотоаппарат и засветили пленку. Меня в тот раз выручил человек, который видел меня на площади.