«ПУШКИН — ПРОСТО… КЕННЕДИ КАКОЙ-ТО!»

ИРАКЛИЙ КВИРИКАДЗЕ: «ПУШКИН — ПРОСТО... КЕННЕДИ КАКОЙ-ТО!»

Ираклий Квирикадзе — кинорежиссер, драматург. Поставил фильмы «Кувшин», «Пловец», «Городок Анара», «Путешествие товарища Сталина в Африку», «Возвращение Альмеса», написал сценарии «Робинзонада, или Мой английский дедушка» («Золотая камера» в Канне), «1001 рецепт влюбленного повара» (номинация на «Оскар», 1996 г.), «Слеза Дон-Жуана» (лучший французский сценарий, 1989г.), «Американская шлюха» (лучший сценарий — приз Хартли — Мэрилл, США, 1992 г.), «Жизнь и смерть Грибоедова» (совместно с Н. Михалковым и А. Адабашьяном) и другие.

При упоминании слова «бессонница» должен возникать мотив нравственных мучений. Но я сплю замечательно. И когда слышу это слово, то всегда вспоминаю юность. К примеру, поезд «Тбилиси — Москва». Я очень часто ездил в Москву, сперва с родителями, потом один. Юность моя поездная. Где я не мог уснуть, так это в поезде. Как каждому юноше, мечталось, чтобы в купе оказалась попутчица та, которую приметил еще на перроне. Но мне не везло. Как, собственно, и всем, кого я спрашивал на эту тему. Всегда так получалось, что те самые девушки, о которых мечталось, оказывались в соседнем купе. А в твоем — какая-нибудь сопящая или храпящая мымра. Однажды в поезде «Тбилиси — Москва» в начале 60-х произошла такая история. Я ехал с другом, таким большим, невероятно красивым, огромным тяжеловесом. К тому же бородатым, что тогда для молодого человека было редкостью. Но кличка у него была очень дурная — Пердило. При этом человек он был необычайно начитанный, словами мог охмурить кого угодно. И вот в наш вагон вошла та самая, о которой мечталось. Правда, с отрядом из 15 детей. Она была пионервожатая. И девушка эта имела глупость задать моему другу вопрос: «Вы кто? Священник?» Ничуть не смутившись, он сказал: «Да» — и начал ей пудрить мозги. Три дня он рассказывал ей о религии. Ему очень хотелось завоевать эту девушку. Но она всегда была в окружении этих ротозеев — пионеров и пионерок. И поэтому он с ней всегда говорил только о религии. Агитировал за Господа Бога. И вот весь пионерский отряд пожелал креститься. Представьте. Рассвет. Южное лето где-то за Ростовом. Совершенно пустынное место. Полустанок. Невдалеке маленькое озеро. Поезд стоит в ожидании встречного — тогда такое часто происходило. Сходят люди, кто-то покупает соленые огурцы, жареных цыплят... А в это время мой друг ведет прекрасную пионервожатую и всех ее пионеров к озеру. Раздевает. Заводит в воду по грудь. Пассажиры смотрят на это вытаращив глаза, а он пионеров и пионерок окропляет. Вот так они все и вернулись к отходу поезда крещеные...

...Бессонными бывали ночи в городах, куда приезжал впервые... Первая поездка в Париж. Нас поселили в гостиницу, и руководитель делегации, такая коммунистическая дама, после десяти вечера запирала двери всех номеров. И, как заправская тюремщица, собирала наши ключи к себе в связку. Но каково спать ночью в Париже! Кто-то, конечно, начинал разливать привезенную водку, раскрывать консервы и яйца в унитазе варить. А я с моим товарищем — по водосточной трубе с третьего этажа, и оказывались там, отчего нас так оберегала эта мымра. Все ночи мы бродили по Парижу. Это были десять дней без сна. Жизнь круглосуточно... Однажды в ночном метро я увидел чемодан. И никого рядом. Сейчас бы первой, наверное, реакцией было — бомба! Но тогда времена были другие. Едем одну остановку, вторую, третью... В конце концов мы взяли этот чемодан. Не знаю, на что мы рассчитывали, но когда мы его открыли — это было удивительно. Старинные открытки всевозможных видов — допотопные самолеты, какие-то замки, какие-то парады цветов. Я привез этот чемодан своей бабушке. Она замечательно знала французский, и все эти открытки для нее были приветом ее молодости... Не знаю, может быть, мы иначе должны были поступить?! Теперь думаю, что для потерявшего чемодан был огромной ценностью и мы должны были его сдать. Но. Суровая правда жизни — я чемодан забрал с собой. Наверное, совершил преступление, что не достучался до адресата. Но я был юн и подумал, что это замечательный подарок для моей бабушки. Подарок был действительно замечательный, я в этом чемодане привез ей весь мир...

...Я не сплю и тогда, когда пишу. Сейчас, например, надо закончить сценарий о Пушкине для студии «20-й век — Фокс». Их заинтересовали история его дуэли, его любовь к самой прекрасной женщине России той эпохи и, естественно, его поэтический дар, который американцам практически незнаком. Меня «женили» на этом проекте два месяца. Конечно же, я загорелся.

Сейчас они мне звонят и говорят, что конкурирующая компания «Парамаунт» вот-вот тоже запустит сценарий о Пушкине. Там версия такая, что Пушкин был черный. Совсем. Даже актер его будет играть черный. И «20-й век» сразу урезал срок подачи сценария: они хотят иметь его через две недели. На английском языке. А я пишу на русском. Я уже в полном сумасшествии. Вот и вся бессонница...

...Пушкин меня сопровождает всю жизнь. У меня много с ним связано, даже первый поцелуй. Помню, как к 150-летию со дня его рождения мне с одноклассником поручили сделать стенгазету. Я был то ли во втором, то ли третьем классе и хорошо рисовал. И вот я раскрашиваю профиль Пушкина в венке из дубовых листков. А у моего товарища была сестра лет четырнадцати, глухонемая. Я вышел на кухню то ли за красками, то ли еще за чем-то. И эта девочка, она была очень красивая, набросилась на меня и начала страстно целовать. Аромат ее губ я помню до сих пор... Пушкин, цветные карандаши, венок из листьев и вот эта девочка со своей страстью! Такой фрейдистский Пушкин меня всю жизнь преследует... Еще помню, дома у нас было дореволюционное издание Пушкина в одном томе. С потрясающими рисунками. Я очень любил листать эту книгу, тогда я был совсем маленький. Бабушка Екатерина читала мне пушкинские стихи (она русская, а так в крови все грузины), а я очень любил рассматривать картинки. Там была иллюстрация к «Утопленнику» — «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца...» — мертвец стучится в окно. Я так боялся этого рисунка, что, когда листал книгу, уже примерно знал, что сейчас будет этот утопленник, зажмуривался и отворачивался. Но иногда попадал на этот рисунок и чуть ли не до полуобморока доходил...

И вот сегодня, когда мне под 60 лет, я вдруг получил такой заказ, очень неожиданный. С одной стороны, мне вольность дали, с другой — сказали, что их интересует как бы приключенческий вариант Пушкина. А в его жизни масса таких событий.

Когда мне предложили этот проект, я знал о Пушкине вещи, лежащие на поверхности, — красивая жена, красавец француз Дантес, дуэль — набор, из которого делают «мыльные оперы». И я попросил два месяца и постарался подробней и детальней окунуться в этот водопад пушкинианы. Сколько книг за двести лет было написано, какие сверхсерьезные авторы... Каждая секунда Пушкина расписана. Когда я все это прочел или почти все, понял: это только кажется, что у него яркая биография, а в общем-то — бесконечные повторы. Возможно, я сейчас кощунственные вещи говорю. Он очень однообразно относился к женщинам. Прямо как Джон Кеннеди какой-то, он их просто имел! Много лет спустя, будучи президентом, Кеннеди не мог и дня прожить без двух-трех женщин. Примерно то же самое происходило с нашим замечательным и любимым Александром Сергеевичем. Не говорю, конечно, о финальной любви к Натали, которая все компенсирует. Там действительно была и истинная любовь, и невероятная нежность. А до этого он проносился смерчем: раз — и женщины падали. Невозможно все время одно и то же писать, меняя разве что имена, — сегодня Амалия Ризнич, завтра Анна Керн и еще кто-либо. Этакий герой плутовского романа, параллельно с этим несущий свой божественный дар...

...Чем больше я приближался к Пушкину, тем сильнее смелел. К примеру, не подсчитано количество дуэлей, вернее, вызовов на дуэль — конкретно он стрелялся и стоял под дулом пистолета до Дантеса раза три или четыре. Но эта процедура дуэльная сопровождала всю его жизнь. Друзья его отговаривали, выволакивали из дуэльных пут, происходило несметное количество всевозможных историй. В Кишиневе его соперника, он был военным, губернатор запрятал на гауптвахту, чтобы сорвать дуэль.

Этих вызовов было несметное количество, и я вдруг стал частично сам придумывать поводы, более, что ли, кинематографические. Скажем, в каком-то провинциальном театре ему не понравилась пьеса, и он громко хихикает. Рядом сидит человек, которому нравится пьеса, и он просит Пушкина воздержаться от комментариев. Но Пушкин не обращает на это внимания. Тогда тот человек ему говорит что-то такое, после чего Пушкин вызывает его на дуэль. Но это мне не очень понравилось: Пушкин предстает здесь в невыгодном свете. И тогда я нарисовал другую ситуацию, тоже в театре, но не связанную с тем, как Пушкин нахамил человеку.

Я понял, что могу предлагать свои варианты его поведения, которые мне мерещатся, независимо от того, были они или нет...

...Разгадать Пушкина до самого дна — эту загадку гигантские умы не смогли решить! Ни Ахматова, никто. Есть только версии. Поэтому я тоже делаю свою версию. Хотите, прочту вам первые строчки сценария, это как ключ:

Провинциальный русский город.

Лето. Цветут яблоневые сады.

На городской площади стоит большой чугунный памятник Александру Пушкину, великому русскому поэту.

Камера внимательно разглядывает лицо поэта, чугунные бакенбарды, цилиндр, который он держит в руке...

На постаменте надпись: «Александр Сергеевич Пушкин».

Одна странность — вокруг поэта кружит рой диких пчел. Они влетают и вылетают из чугунной головы, где небольшая трещина и течет струйками мед.

Видимо, дикие пчелы устроили в глубине пушкинской головы улей...

Это будет мой Пушкин. С какими-то сумасшествиями, которые я в нем предполагаю...

...Однажды я писал сценарий, который назывался «Мед для всех». Как и сейчас, я находился в тисках по срокам, нужно было срочно сдавать сценарий. Заканчивался ноябрь. Я сидел на веранде в Тбилиси и ночами писал, писал. Нана (Нана Джорджадзе, кинорежиссер, жена Квирикадзе. — Ред.) спала. И вдруг мне пришло в голову, что, когда мой герой умирает, его дух вылетает из него в виде пчелы. Заранее ни в какие свои сценарные планы я этого не вводил, просто писал о пасечнике, который в конце жизни дарит мед разным людям, всем, кому он симпатизирует. И вот под утро я ухватил эту идею, и придумалась фраза: «Из его рта вылетает пчела... Цветущие поля... Пчела летит к медоносным полям...» Мне страшно это понравилось. Я закончил писать и поставил точку. Уже брезжил рассвет, и тут внезапно я услышал жужжание пчелы. Надо иметь в виду, что живу я в центре города, к тому же конец осени, пчелы уже не летают. И чтобы в моем доме вот так пчела появилась! Да еще как раз когда я закончил фразу: «И пчела летит». Все как в плохом кино произошло. Пчела села мне на руку. Почему она села именно на ту руку, которая только что закончила сценарий? Я подумал, что, если кому-то расскажу, скажут — романтик, придумывает красивые истории о себе, мол, поставил финальную точку, а пчела каким-то образом материализовалась. Но, слава Богу, есть свидетель. Я тихо позвал: «Нана, Нана». Она встрепенулась и такая сонная: «Что у тебя?» — «Вот, посмотри». И показал пчелу на моей руке... Совершенно странный миг. Мотив пчелы у меня вдруг сделался постоянным, знаковым. Это — почему я историю Пушкина начинаю с пчелы.

...Моя голова забита всевозможными историями, как правило, из детства, юности, которые я потом присматриваю, какую из них выудить, одеть в определенные одежды. Я для немцев писал такие истории, для американцев. У меня хорошая память, обращенная в прошлое, но каждодневное, то, что сегодня со мной происходит, мгновенно забываю — то ли песок из меня уже сыплется, то ли еще что. А вот детство помню по секундам. У моего друга была прабабушка, так я немножко на нее похож. Ее память, как магнитофон, с потрясающей точностью воспроизводила все из жизни Петербурга ее молодости. И когда она говорила, она была уверена, что мы — ее правнук и я — люди тоже из той эпохи. Примерно то же, только не настолько патологически, происходит со мной. Я очень хорошо все помню...

...Я всюду всегда что-то пишу. Такое графоманство, которое меня преследует уже третий десяток лет. Скажем, я писал сценарий для французов, жил в Париже и в окно видел Эйфелеву башню. Но я все время сидел за письменным столом, и, в общем-то, Париж был для меня как открытка. В Лос-Анджелесе всем кажется: Голливуд! — но я там никого не знаю, просто никого. Если общаюсь, то по делу. Бывает, мелькнет какая-нибудь звездная фигура, у которой действительно берут автографы, но это служебное общение. А вообще я там сижу на берегу океана и больше похож на Робинзона Крузо, потому что иногда неделями не надеваю обувь. Приезжаю в Москву — и вот этот вид: сквер с детским садом и деревьями под окнами. У меня ощущение, что я где-то за городом. Иногда не выхожу неделями. Сейчас вот живу, в общем-то, в пушкинской эпохе, хотя улица Горького, ночные клубы, казино под боком. С одной стороны, я много передвигаюсь по миру, с другой — меняю только виды из окна. Письменный стол, чистые листы бумаги и мои каракули — это и есть моя жизнь...

Фото И. Гневашева, FOTObank/REX