Историк Анна ГЕЙФМАН: «Бомбы, брошенные в России сто лет назад, долетели до Найроби и Ольстера»
Уехав с мамой и папой в Америку школьницей, Анна спустя двадцать лет возвратилась на родину именитым ученым. Ее монография «Убий! Революционный террор в России: 1894 — 1917», изданная в Принстоне, стала бестселлером не только в США, но и в Европе. Тогда же, в 1995-м, споры о книге закипели в научных кругах Москвы и Санкт-Петербурга — правда, критики чаще всего прибегали к привычной формуле: «Я этой Гейфман не читал, но должен возразить...» С Анной ГЕЙФМАН беседует наш корреспондент Михаил ПОЗДНЯЕВ |
«СМЕЕШЬ ВЫЙТИ НА ПЛОЩАДЬ?» — «А ЗАЧЕМ?» 
— Аня, ты берешь за отправную точку своего исследования год воцарения последнего императора. Почему не охоту народовольцев на Александра II или восстание декабристов?
— Слишком долго и специалисты, и обыватели пребывали в плену пошлой схемы: революционный террор — это когда плохого царя убивает самоотверженный герой. За такую схему, как за соломинку, цепляются мои оппоненты, молодые «левые историки» в России: почему она так много пишет о «левом терроре» и совершенно не касается террора «правого» — правительственного? Ведь это власть во всем виновата, она кашу заварила! Схема перестает работать, когда влезаешь в шкуру нормального террориста образца какого-нибудь1905 года: царь у нас плохой — так пойду-ка я брошу бомбу в городового...
Я «влипла» в эту историю на последнем курсе университета, занимаясь биографией Виктора Чернова. В программе черновской партии, самой многочисленной и активной в те годы, содержалась настоящая апология терроризма. Я задумалась: случайно это или нет? И очень скоро поняла: на рубеже веков абсолютно все партии «левого крыла» если не занимались террором, то проповедовали его, поощряли или смотрели на него сквозь пальцы. До середины 1890-х убивали «идейных врагов» одиночки, а потом вдруг — раз! — эпидемия. Почему? Потому что произошло самое страшное — российское общество в большинстве своем стало оправдывать или одобрять такие действия, происходила героизация злодейства...
— Борис Беленкин из «Мемориала», написавший замечательную книгу о Гавриле Мясникове, убийце великого князя Михаила Романова, изложил мне одну свою теорию: в определенные моменты истории на смену «богатырям из чистой стали» выходит шайка прохиндеев, шариковых — и они делают погоду.
— Нет, это не шариковы. Из Шарикова сделать героя трудно. Он не вызывает ни сочувствия, ни понимания. Поколение «идейных террористов» — это новые «маленькие люди», которые перестали довольствоваться участью Акакия Акакиевича и пошли путем Раскольникова.
Видишь ли, главная моя мысль: терроризм — явление политическое лишь во вторую очередь. Вот читаешь в архиве прокламации террористов, их письма и мемуары. Лозунги лозунгами, но постоянно улавливаешь намек на образ жизни, круг чтения, отношение к любви и смерти. И чувствуешь жуткий духовный вакуум, оторванность от всех устоев... Одна из моих молоденьких героинь, Маша Школьник, признавалась после совершенных ею злодеяний: «Мир не существовал для меня вообще».
— Это не риторическая фигура?
— Нет, это вполне чистосердечное признание.
Открывается незатейливая логика, ведущая человека к поступку (если убийство позволительно именовать поступком). Конфликт с родителями, со средой, манящие «огни большого города». Увлечение символистами, оккультные общества, игры с Востоком. Душа, отвергшая вместе с предками и их веру в Бога, своего требует... Но все эти желтые занавески и вертящиеся тарелочки быстро приедаются, а мальчик успел начитаться не только Метерлинка с Арцыбашевым, но и Маркса с Бакуниным, и тяга к чему-то свеженькому и остренькому прямиком ведет его в революцию.
Однако ужас в том, что и в этой среде вскоре обнаруживается та же пресность и скука. Идти на фабрику листовки работницам раздавать — это действительно скучно. Совсем иное дело выйти на площадь и швырнуть пудовую «адскую машину», чтобы назавтра про тебя во всех газетах написали.
ТОВАРИЩИ ЖЕНЩИНЫ И ТОВАРИЩИ ЕВРЕИ 
— У тебя в книге невероятное количество неизвестных фактов, сотни имен и судеб. Но это обстоятельство служит и главным поводом нападок на тебя «левых историков»: Гейфман-де берет много-много частных случаев и на них строит обобщения...
— Но мы же говорим не о войне двух армий, а о действиях частных лиц, пусть их и «много-много»: каждый из них во имя личного представления о справедливости в одно злосчастное утро говорит себе (или кому-то другому): «Иди и убей».
Что для историка вообще может быть интереснее «частного случая»? Пресловутая классовая борьба — звук пустой, а вот какая-нибудь Брешко-Брешковская, «ради дела» бросившая месячного сына, — это ответ по существу. Или другая мамаша, обмотавшая своего младенца динамитом, перевозя его по железной дороге: ребеночка жандармы обыскивать не станут. Или богоискатель, на старости лет ставший злодеем. Или уголовник-рецидивист, которому его адвокат подсказал объяснять на суде содеянные убийства «высокими» политическими мотивами: авось срок скостят... и срок действительно ему сократили вдвое.
Психология частного лица говорит больше, чем самая полная статистика. Листаешь подшивки газет, все равно каких, московских, киевских или тифлисских, и изо дня в день одно и то же: на улице такой-то вчера убит вахмистр, в селе таком-то — урядник... Тьфу! Нет, цифры — конечно, очень сильный аргумент. Вот, скажем: с 1904 по 1917 год в России было совершено свыше 21 тысячи покушений, из них более 17 тысяч со смертельным исходом. Это почти вдвое превышает число террористических актов во всем мире в пресловутые годы разгула терроризма (конец 60-х — середина 70-х). И ведь современные экстремисты взрывают сразу самолет или гостиницу, а террористы в начале века по одиночке отстреливали «идейных противников».
— Впечатляет.
— Да. Но на такие аргументы сразу следуют контраргументы: «А давайте-ка, — предлагают, — посчитаем жертвы «борьбы роковой» на другой стороне! Ведь революционеров тоже расстреливали и вешали». Так поступил «левый историк» Тарасов, напечатавший свою критику на меня в журнале... раньше назывался «Коммунист», а как сейчас — не помню...
— Теперь это «Свободная мысль».
— Верно. Хорошее название... Когда начинается вот такое загибание пальцев на одной и на другой руке, меня возмущает даже не то, что цифры заведомо несопоставимы, и не то, что боевиков приговаривал к высшей мере все-таки суд присяжных (притом суд гласный, открытый), и даже не то, что казнь каждого революционера вызывала мощнейший протест. Братцы, мы не о муравьях — о душах живых говорим! Непростительно объяснять дело так, что вот бедняков среда заела, а евреев — черта оседлости, а женщин — отсутствие равных с мужчинами прав. Мало «черты оседлости» для объяснения, почему половина всех арестованных в 1905-м за политические преступления были евреями. Я убеждена: здесь есть прямая связь с еврейским мессианским сознанием. Ивану в его забытой Богом деревне жилось зачастую хуже, чем Абраму в местечке по соседству, но Иван убивать никого не стал, а Абрам убил. Во имя чего? Чтобы ему, Абраму, или русскому Ивану легче жилось? Нет. Во имя пришествия Мессии. Абрам отпал от своей веры, культуры, языка, общины, однако не в силах был искоренить из своей генетической памяти пять тысяч лет ожидания Того, кто восстановит на земле царство братства и любви. С началом революции это ожидание обострилось — и само собой вместо «Мессия» было сказано «Пролетариат».
Что касается женщин, их массового прихода в революцию, столь трогательно воспетого Максимом Горьким, здесь, по-моему, тот же случай религиозного выверта, духовной подмены. Перед глазами террористок стояли образы святых мучениц из книжек, читанных в детстве бабушкой на сон грядущий. Отказываясь от роли матери, жены и домохозяйки, они как бы уходили из мира (вспомним признание Маши Школьник), совершали своего рода «постриг». Срезали косы, одевались нарочито небрежно, отказывали себе в «дамских слабостях»... Мужчины обращались к ним, как к равным себе: «Товарищ». И поручали самые рискованные акции: баба, если что, погибнет, но не подведет.
— Ты не боишься, что тебя упрекнут, помимо внеклассового подхода к истории, еще и в нарушении политкорректности?
— Ни антисемитизмом, ни антифеминизмом здесь не пахнет — я сама еврейка и женщина. Просто существуют традиции, принадлежность к определенной культуре — и от нее никуда не денешься, хоть из шкуры лезь...
СТРАХ — ТЯГЧАЙШИЙ РУССКИЙ ГРЕХ 
— Слушай, как ты вообще, молодая-красивая, одолела весь этот кошмар — пять или шесть лет жить бок о бок даже не с персонажами «Бесов» Достоевского — с «Бесами» Пушкина: «Бесконечны, безобразны...» Не страшно было?
— Бояться их нельзя. Потому хотя бы, что страх — такой парадокс — составлял смысл их жизни. Это их стихия, их зуд в крови...
Вот я в Москве закончила книжку об Азефе — то, что по-английски называется «оффшуд», такой осколочек предыдущей книги. Кто интересуется этим типом, знает: еще с 1908 года он считался двойным агентом, работающим и на эсеров, и на царскую охранку. Когда было нужно — убивал великих князей, когда нужно — революционеров на виселицу отправлял. Версия Бурцева, хотевшего во что бы то ни стало очернить даже не Азефа, но одного из «двух господ», которым он служил: эсеры, дескать, и без того дискредитированы — дай-ка мы покажем, что и полиция прибегала к тем же криминальным методам. Раздвоенность личности Азефа не в том, что он якобы не мог отдать предпочтение ни власти, ни ее лютым врагам, а в том, что сызмальства он сознательно и подсознательно искал то, чего надо бояться, — чтобы оправдать свою бездарную жизнь.
Привыкнув к Азефу (не скажу «сроднившись с ним»), как до этого было и с персонажами книги «Убий!», очень многое поняла я в себе самой и могу похвастаться, что редко когда позволяю себе чего-то бояться всерьез, поскольку знаю, к какой бездне страх может человека привести. Отправляясь в Россию после столь долгого отсутствия, я от многих знакомых — и в Америке, и здесь — слышала: «Тебе что, не страшно? Так ты хоть о детях подумай!» Между прочим, дети как раз гораздо быстрее здесь освоились.
Двадцать раз подпишусь под словами Булгакова о том, что страх — тягчайший грех. По нашей логике: как это можно привыкнуть не бояться? Да не можно — необходимо! Победа над страхом — спасение души от чудовищных соблазнов.
Нахлебавшись всей этой крови и грязи, я вроде бы должна признаться в ненависти к террористам. На самом деле мне их просто жалко — как жалеешь убогих. Молодые, здоровые, горячие, способные ребята из-за того, что в их жизни однажды что-то сместилось, стали метаться. И сами себя загнали в угол. Изредка начинает трясти: «Да какой ты борец за идею, если сам на допросе проговорился, что тебе каждую неделю нужно было кого-то убивать! Ты обыкновенный садист!»
— «Убий!» писалось в США, «Азеф» на полпути в Россию. В какой мере твоя новая книжка родилась «здесь и сейчас»?
— Призма, через которую я рассматриваю два века нашей истории, — это отношение мыслящей части общества (интеллигенции, элиты, диссидентов) к тому, что можно назвать «болотом», «бытовухой», а лучше всего — «мещанством»: слово емкое и нейтральное. Мещанство русское — это не то, что в комедиях Островского: сидят, чай пьют. Оно диктовало всей России правила игры — и оно всем было ненавистно: и власти, и оппозиции, и славянофилам, и западникам, левым, правым, полосатым, кому хочешь. Меж собою спорят до хрипа, а как кто-то из них обронил слово «мещанство» — вместе идут его громить. Отсюда и широта спектра нашего общественного мнения, и богатство нашей культуры. И отсюда постоянное возвращение нашей истории «на круги своя». Кому-то это петляние кажется неспособностью усвоить исторические уроки — в действительности это признак нашей живучести: болото булькает, бродит, затягивает. И борясь с ним, мыслящая часть общества постоянно рискует потерять почву под ногами.
— Согласна ли ты с тем, что мы свидетельствуем сегодня накат «третьей волны» террора в России в ХХ веке — после революционного и сталинского?
— Решительно не согласна. И злодеяния Сталина, и кровавые драмы наших дней — никакой не террор, а обыкновенный бандитизм. В этих двух случаях можно говорить о перераспределении власти и денег: «Мафия бессмертна». Чтобы в России снова возникла ситуация, подобная той, которая сложилась сто лет назад, должна произойти «смена вех» в идеологии, культуре, морали. Ничего подобного я, честно говоря, пока не наблюдаю — в массовых масштабах, во всяком случае... Взрыв памятника Николаю II новоявленными «красногвардейцами» или убийство журналистки в Калмыкии — это не террор. Просто потому, что массы такие акции не приветствуют, хотя, увы, негодуют лишь политики и пресса.
Впрочем к прессе у меня тоже есть серьезная претензия. Совершается очередной захват заложников, потом их освобождают, захватывают захватчиков. И сколько к ним внимания, и как смакуется их рисковость и наглость. И ни слова о тех, кто из-за них чуть не погиб. Что они пережили — никого из репортеров не интересует, все внимание приковано к тем, кто осмелился назначить цену их жизни, осмелился заявить о своем праве на эту чужую жизнь...
— А Шамиль Басаев, по-твоему, террорист?
— Не террорист и не комбатант, как именуют людей, входящих в состав вооруженных сил воюющих государств. Басаев нормальный подонок: помимо всего прочего, он преступил кодекс офицерской чести, поднял руку на безоружных. Между прочим, в начале века тоже встречались, хотя и редко, такие вот «идейные в погонах». Заурядная уголовщина, только в камуфляже.
А самое главное, что меня всерьез тревожит сегодня в России, — мы в последние несколько лет здорово ослабели памятью. Каждая насильственная смерть человека воспринимается нами не как нравственный урок и укор тебе лично, а как страшноватая сказка. Ценность отдельно взятой жизни в общественном сознании приближается к нулю; чтобы тебя встряхнуло — надо погибнуть, допустим, принцессе Диане. Эта смерть вписывается в романтический, сказочный контекст, а война в Чечне или заказные убийства бизнесменов — серый обыденный фон.
Нам надо как-то выбираться из этой колеи. Как? Об этом на заре терроризма все сказал Достоевский — и я, архивная мышка, почтительно умолкаю...
На фото:
- Анна с сыном Колей и дочерью Аришей перед отъездом из Москвы на каникулы в США.
- Тихий вечер в Ольстере. Август 1998-го.
- Камеру не разбило. Оператор не погиб. Имеем историческую съемку...
- Проходите, господа, проходите! Вам здесь делать уже нечего! Найроби. Август 1998-го.
- На этот раз бомбу не нашли. Россия, Домодедово. Август 1998-го.
Фото А. Джуса, REUTER, ИТАР-ТАСС