ЮРИЙ ШЕВЧУК: «ВЫ САМИ ПОЙМЕТЕ, КОГДА Я ПРОДАМСЯ»
— Существует ли конфликт между вашим сценическим имиджем и вами в жизни?
— Нет, я не создавал имидж. Если начать разрабатывать имидж, сразу же появятся ложь, слащавость, манерность.
...Идея освобождения от внешнего зла сейчас не работает.
Россия всегда рубилась со злом — против рабства, против царя, против коммунистов и т.д. В одной из новых песен нашей новой программы «Мир Номер Ноль» есть такие слова: «...Исходили всю воду, а берега до сих пор нет. Поменяли на правду свободную волю...» Правд много, и каждую правду необходимо понимать. Но истина одна. И в хаосе столкновений, противоборств правд бывает очень трудно найти зерно истины. Часто в борьбе за свою собственную правду мы летим в какой-нибудь овраг. А на самом-то деле мы не сможем построить ничего нового, не изменившись к лучшему сами как люди. Здесь корень. Когда человек начинает думать так, тогда он и начинает строить что-то новое, замечательное.
Сейчас очень важный период в моей жизни, в жизни «ДДТ». Мы пытаемся вернуть мир, который чуть было не потеряли в суете, борьбе против внешнего зла.
Раньше мы свою свободу видели в личном противостоянии внешнему злу. А оказалось, что свобода — это большая трагедия. Та свобода, к которой стремилась Россия, и мы, и я — это совершенно не то, что мы думали. Мое поколение (не люблю это слово), хотя и получило чисто советское воспитание, поверьте, далеко не «потерянное». Я вообще не верю в «потерянные» поколения. Это клише. Клише нравятся людям, потому что они успокаивают. Вселенная, человечество дышат. Дыхание — это время. Вдох-выдох. Для продолжения жизни это очень важно. Когда выдох — многим кажется, что поколение «потерянное». А это всего-навсего выдох. Выдох ничем не хуже и не лучше вдоха. Мое поколение на этом выдохе осознало тупиковость борьбы с внешним злом.
Я, как и многие, видел собственную несвободу в каких-то внешних проявлениях и не обращал внимания на себя самого. Я-то был очень хороший, замечательный, честный, умный. Я ненавидел существовавший ханжеский режим. Кэгэбэшники были очень плохими, олицетворением несвободы. А сейчас... Я очень плохой для себя самого. И дело не в кэгэбэшниках, а во мне самом. К сожалению, я уже не могу быть для себя хорошим, потому что бездна зла, которую я наконец-то в себе увидел, мне житья не дает.
Естественно, до конца и сейчас не знаю, что такое свобода. Очень хочу узнать по-настоящему. Пытаюсь освободиться. Как? Прежде всего путем молитвы. После молитвы наступает облегчение, появляется настрой души на созидание, на построение своего «я», на возвращение мира. Не в сторону минусов: драка за жизнь, за суету, с очередным внешним врагом. Идет хороший разговор и драка с собственным злом, косностью, мраком во мне. Это отражается на творчестве, на всем. Невозможно, не открыв зло в себе, пройти это зло. Смотрю на себя раннего и вижу, что был большой наивный эгоист, этакий богоподобный атлет. Радостно, что понял это. Десять заповедей помогают вернуть внутренний мир, осознать, что ты не пуп вселенной, а часть ее.
Вера — это немножко другой, мягко скажем, не худший способ познания жизни, отличающийся от логического. Нас Господь испытывает здесь, и я верю во встречу там и очень боюсь, потому что грешен.
Мне, действительно, очень важно сохранить душу, потому что, чем больше я занимаюсь проблемами тела, тем больше моего «я» переходит в тело, а тело смертно. Чем больше я занимаюсь проблемами души, тем больше моего «я» остается в душе. Если я жизнь положил на тело, я умираю вместе со своим телом. Очень хочу, чтобы личность моя как можно больше сохранилась, сохранился этот опыт жизни на Земле.
Очень интересно, что будет дальше. Отрываясь от тела, душа, по-моему, вступает в соотношение с волнами времени. Естественно, она искривлена злом и не совпадает с синусоидой этих волн. И душа может разрушаться от этого несовпадения. Это и есть, наверное, ад. И от человека просто ничего не остается...
Поймите меня правильно, я говорю не об уходе, а о переходе. Это разные вещи. Я не хочу уходить. Существует черта, через которую тело никогда не перейдет. Любой пишущий похож на солдата, который думает о смерти. Мое тело надеется, что она случится нескоро. Это важнейшая тайна бытия, о которой личность постоянно размышляет, чем и отличается от обывателя, который жаждет, чтобы тело его жило вечно, жаждет построить рай на земле, по крайней мере для себя. Это видим на Западе, сейчас и у нас. Такая жажда очень комична.
Я заметил, особенно в столицах, одну удивительную вещь: часто человек находится внутри своей виртуальной реальности. Он раб ее. Идет какая-то подсознательная, ему самому незаметная подмена. Ты с ним разговариваешь — и видишь его в экране.
— Вы сами себя по какую сторону экрана ощущаете?
— Я — между. Как любой художник. Я на сквозняке между плюсом и минусом, между добром и злом. Поэтому у меня вечный насморк, который и есть мое творчество. Удерживаться на сквозняке дает силы движение — душевное, духовное, физическое.
Спасают движение и друзья. Деньги так не спасают, хотя, как говорил Достоевский, «деньги есть чеканенная свобода». Мы независимы и станем договариваться, скажем, с денежноимущими лишь на определенных условиях.
Мы сами печатаем свои пластинки, продаем их. Этим живем. Иногда хорошо, иногда плохо. Время от времени нам помогают. Когда человек дает деньги с любовью, он не ставит никаких условий. Мы это чувствуем. Вот дал нам МАЗ три трейлера. А я раньше хипповал, ездил автостопом на этих мазах-камазах. Я спрашиваю: «Почему вы даете?» — «Мы услышали песню «Ты не один». Это про нас. Мы так же думаем, того же хотим». Конечно, таких людей не так много, поэтому есть трудности.
Раньше приглашали к нуворишам на день рождения спеть «Осень» за двадцать тысяч долларов. Помню, один человек просто пас меня около метро перед репетициями. Плакал. Вставал на колени. Он пообещал нуворишу, что уговорит меня спеть. «Юра, я обещал, что ты споешь. Иначе меня выгонят с работы». Я говорю: «Меняйте работу». Я был жесток к нему, но иначе не мог. Сейчас уже все знают: в банях за деньги мы петь не будем. Могу спеть в бане, в окопе, на небоскребе — но душевно близким людям.
Вы сами поймете, когда я продамся. Я буду фальшив. Как только человек изменяет себе, музы уходят от него. Я очень боюсь проглядеть в себе момент возникновения жизненной сытости. Но друзья мне скажут. Только поэтому они и мои друзья.
— На ваших концертах много подростков. Вряд ли они понимают вас. Со сцены вы говорите им «наркотики — дерьмо», и при мне группа фанатов пускает по кругу травку...
— Есть истина, выверенная многими поколениями: если бы человек воспринимал чужой опыт, не было бы войн, мерзости, дряни.
Каждое поколение проходит путь, который проходило предыдущее. На чужих ошибках, к сожалению, а может быть, и не к сожалению, не учатся. Я вижу в этом закон мироздания — каждое поколение, проходя опыт борьбы добра и зла, зажигает свои звезды. Значит, это кому-то нужно. Кому-то нужно, чтобы очередное поколение опять выбирало между добром и злом.
Не терплю ханжеских разговоров: «наркотики — модная тема!». Нужно об этом говорить. Почему многие из моего поколения погибли от наркотиков? Нам никто не дал знания о них.
Со своим старшим сыном — а Пете десять — я веду очень подробные беседы. Я говорю: «Да, сынок, наркотики — это кайф». Но потом рассказываю, что будет с ним через секунду, через пять минут, через сутки — и через три года, когда он умрет. Я нагружаю его знанием. Оно помогает человеку делать выбор. Больше ничем не могу помочь. Он будет выбирать сам. Сегодня его пытаюсь понять я. Если он это почувствует, надеюсь на ответную реакцию. Моя мать на меня положила жизнь, и до сих пор мы с ней очень дружны. Я давно начал с ним разговор как с цельной, сформировавшейся личностью, абсолютно на меня не похожей.
Наши дети мыслят иначе. Я отталкивался от слова, а их мышление основано на каких-то визуальных, динамических символах. Сейчас культура переходит в область глаз, форм. Такая форма мышления для меня удивительна, но я не настолько консервативен, чтобы заявить, что это дерьмо. Где-то глубоко чувствую, что нынешняя визуальность, на которой строится сейчас детское мышление, — это, может быть, первые слова той огромной речи, с помощью которой потом будет объясняться человечество. Не вижу в этом беды. Пытаюсь разобраться. Страшно интересно.
— Когда острее испытываете удовлетворение, чувствуете полноту жизни: когда пишете или когда уже пришло признание публики?
— Конечно, лучшие минуты, часы жизни — когда пишу, когда репетируем.
Фото В. Горячева, А. Басалаева