ТОРЖЕСТВЕННОЕ ЗАВЕЩАНИЕ ПИОНЕРА

ТОРЖЕСТВЕННОЕ ЗАВЕЩАНИЕ ПИОНЕРА, ИЛИ ЛЕГЕНДА О ПЕРВОМ ОТРЯДЕ

Как-то для одной телепередачи оказалось нужным отснять мою с Владимиром Качаном песню «Воспоминание о белом танце в пионерском лагере». Я сказал режиссеру: «Поехали, снимем мой пионерский лагерь». Он согласился. Показывая шоферу, как куда выехать, я впал в чудо. Чудо омоложения.

Эта дорога в мой пионерлагерь, выученная до каждого метра и поворота наизусть за десять лет — именно лет, а не зим, — пройдена была наяву четырехколесно ровно шестьдесят раз — от ограды сада «Эрмитаж» до ворот с лозунгом «Здравствуй, пионерское лето!», — поскольку в сезоне (а их десять подряд) три смены и, стало быть, трижды «туда-обратно», — но в памяти за учебный школьный год, а потом за три года армейской казармы, а дальше три десятилетия житья-бытья я провожал ее на матовой изнанке прикрытых век тысячи раз.

И поэтому радостная и тревожная горячка тех дорожных двух часов не исчезла во мне — осталась, как остались, хоть и поредели, приметы пути. На выезде, шарахнула в ушные перепонки — правда, не снаружи, как тогда, а изнутри, из памяти, — наша хоровая общелагерная поговорка-речевка: «Три моста — вот и кончилась Москва!», когда проскакивал «рафик» под развязкой трасс на Каширском шоссе: два автомоста и один — Павелецкой железной дороги. Пронзительный салют наших подростковых голосов выстреливал из-под третьего моста залп за залпом, — автобус за автобусом, — и с последним, двадцатым, опрометью отбегали от нас назад, за спину, город и учебный год, и начиналось в единый миг — Лето!

...А я-то к Лету готовился тогда весь год. Да! С осени до весны, сознательно, целеустремленно, выстраданно, скрупулезно. Ибо! Ибо только на три летних месяца, а точнее, на три смены пионерлагеря я мог выиграть благосклонность и внимание к себе со стороны жизни. Случайно получить их было невозможно.

От Лета до Лета, весь учебный год я, как всякий ребенок, а затем подросток, был подвластен Москве, школе, родителям, учителям, милиции, общественности, дружинникам, пионерской организации имени Ленина и Всесоюзному Ленинскому комсомолу, окружавшим меня со всех сторон с осени до весны. Всей этой циклопической куче должностных лиц, формальностей, условностей, правил, социальных персонажей было плевать на то, кто я такой. Куча делала вид, что ей важно, чтобы я хорошо учился, чтобы форма на мне была застегнута на все пуговицы, чтобы я со старшими здоровался первым, не курил, не ругался и не лапал девочек за «глупости», а вместо этого много собирал металлолома и макулатуры. А я не хотел учиться — это было позорно в школе и во дворах, да и времени требовало, а я был очень занят тем, что курил, ругался, воровал, чтобы не быть голодным, дрался, чтобы не быть побитым, и хватал девочек «за глупости» потому, что легко было сравнить и понять, что «глупости» у девочек гораздо слаще для меня, чем собранные сдуру по дворам центнеры металлолома и макулатуры. Тем более что не меньше половины этих центнеров растаскивалось с поминанием «шайтана» нашим школьным дворником и завхозом дядей Мансуром обратно по углам окрестных дворов, откуда и были нами стащены.

Короче. В Москве — в школе, в семье, во дворе — у меня была та жизнь, которую мне выдали, назначили, вменили. Изменить ее мне бы не дали. Я должен был одновременно быть собой и не быть собой. Ни того, ни другого, понятно, толком не выходило, и с осени до весны я ощущал себя князем Игорем из учебника истории, которого вороги привязали одной ногой к верхушке одной согнутой березы, другой ногой — к верхушке другой согнутой березы, потом березы отпустили, дали им разогнуться, и... Что такое «крапивница на нервной почве», я узнал уже в третьем классе.

Другое дело — пионерлагерь! В пионерлагере ты для всех и для себя чистый лист. Всем «по барабану», как ты весь год учился, отличник ты, двоечник и даже второгодник, сколько имел приводов в милицию, какая у тебя семья — трудная или легкая, и так далее, и тому подобное. В лагере, как в любом лагере, важно, кто ты есть. Здесь, сейчас, сиюминутно. На что тянешь, чего стоишь.

В пионерлагере — настоящая жизнь. И общая, и у каждого своя. Поскольку начальник лагеря на три месяца не главный инженер и не муж своей жены и отец двух дочек, а существо, которое делается трезвым и потому видимым только три раза — в день открытия лагеря, в день закрытия (чтобы открыть и закрыть) и между — в родительский день, да и то, чтобы его увидели родители пионеров. И так — любой вожатый, любая вожатая и далее по всем должностям и рангам вплоть до нас, пионеров-- мы не винтики госмашины, а люди в лесу среди Лета. Среди природы. И все мы — ее дети. Маленький народ в стойбище, окруженный дикарской атрибутикой — всеми этими флагами, штандартами, стендами, гербами и символами. Народ, состоящий из племен — из отрядов.

Больше всего Лета получают вожатые и обслуга, лагерная элита. Они встают раньше нас, пионеров, и ложатся, когда захотят. Они купаются где и сколько им угодно, они не спят в «мертвый час» днем, они едят больше, чем мы, и вкуснее, имея естественные связи с поварихами и на раздаче в столовой, они свободно уходят за территорию лагеря, они программно не чураются алкоголя и плотских межполовых утех. Потому что они имеют Власть.

Вот почему я решал в городе с осени до весны вопрос вопросов — вопрос о Власти. Вот почему весь год от Лета до Лета я готовился к ее захвату. И удержанию. Я готовил свою победу на выборах председателя совета отряда, завоевание права носить на рукаве две параллельные алые лычки, так как они означали, что я буду приближен к хозяевам жизни лагеря — к вожатым и обслуге.

У вожатого много дел — и все личные! — за территорией лагеря, в дачном поселке, где есть дачницы и магазин, а также ночью за порогом домика вверенного ему отряда. Кто заменит вожатого в роли Цербера на время отсутствия? Я. Если я — предсовета отряда. За это вожатый закроет глаза на то, что я в «мертвый час», в самое жаркое послеобеденное время, я не буду, как все, бревном, мокрым от пота, валяться в койке, а нырну в лесное озеро километров за пару от лагеря.

Физрукам, местным суперменам, загорелым и всегда чего-нибудь жующим самцам, я буду тоже необходим. Бросить в бой за рекорды может только предсовета отряда по принципу «делай, как я». Стадный инстинкт, обезьянья привычка подражать, животная зависть к чужому достижению — вот какая внутренняя механика должна быть здесь пущена в дело, а до нее извне, с должностной ступеньки и за зарплату ни один взрослый не дотянется. И за таковые услуги механика физруки мне, председателю, рефлекторно убавят секунду на беговой дорожке в моем рывке к чемпионству, медали и грамоте и «не заметят», как я сотворил подножку на футбольном поле, и за все нами совместно организованные мои спортивные подвиги дадут в итоге пронести спортивный стяг лагеря впереди колонн на параде в честь открытия общелагерной Спартакиады.

Музыкантам и радистам, традиционным пионерлагерским анархистам, циникам и бабникам я тоже буду очень кстати, несмотря на их аполитичное демонстративное начихательство на то, что «форменные есть отлички: в мундирах выпушки, погончики, петлички». Они будут искать своими вечно рыбьими с перепоя глазами мои нашивки предсовета отряда, когда им понадобится, чтобы мой отряд под их музыку отшагал, оттопал, отплясал на репетициях перед общелагерными конкурсами строевого шага, отрядной песни, отрядного танца, во время лагерного карнавала. С них, алкоголиков-сибаритов и донжуанов, спросят, если я, предсовета отряда, не обеспечу им полный ажур по их профилю работы, а в русле этого профиля топотать, петь, плясать не вожатому с педагогом, а мне с подчиненными. Так-то.

И, наконец, столовая. Раздача. Этому пионерлагерскому раю, этому средоточию кулинарных, кондитерских и эротических феноменов, чтобы ежедневно притягивать и поражать, одаривать и осчастливливать, я, отрядный предсовета, нужен, как мало кто еще. Ведь если мой отряд дежурит по столовой, то вожатый с педагогом грязь по полу месить тряпкой сами не будут, это буду делать я, показывая окружающим пример самозабвения. А кто вгонит лодырей, каковые — все в отряде как один, в энтузиастический раж, сверхдотошно вырезая всякий, даже чуть заметный «глазок» на чистке картошки? Кто сольет семь потов на колке дров, на разгрузке машины с поленьями, на выносе грязнющих мешков капусты и моркови из погреба? Кто в конце дня, шатаясь от усталости, разнесет своему отряду по столам неуставные сковородки с неположенной жареной картошкой и подносы с призовым немеренным компотом? Я. Предсовета отряда. Если — я.

И все это — все-все — и разрыв финишной ленточки, и гусиный вермахтовский шаг к трибуне на линейке для сдачи рапорта: «Рапорт сдан! — Рапорт принят!.. Отряд, вольно!», и получение кубка, набитого конфетами, за лучший строевой шаг, за лучшую песню, за лучший бальный танец и карнавальный костюм — все это на глазах поварих и раздатчиц столовой — молодых, румяных, веснушчатых, всегда чуть влажных, всегда улыбчивых и иногда уступчивых, хохотливых и пахнущих дешевым земляничным мылом. Вот для кого, вот для чего стоило рвать пупок, недосыпать, трепать нервы, наживать и сдирать в кровь мозоли. Вот для кого, вот для чего стоило, доходя до высот дипломатического искусства, откуда уже не виден и Талейран, добиваться права быть всем своим!

Чтобы — на глазах у всех вечером на танцплощадке Клава с раздачи, в самодекольтированном сарафанчике, источая с двух полуоткрытых живых холмов запах горячей кожи, пота, духов «Красная Москва», портвейна «777», непривычно ступая то одной, то другой короткой и широкой ступней, затиснутой в лодочку на «шпильке», подошла бы ко мне после объявления белого танца, молча и блаженно улыбаясь потянула на себя, дотянула до середины площадки — чтобы закрыться от зрителей танцующими парами, — и сцепила мои окостеневшие от робости клешни на своей спине, мягкие и тяжкие руки захлестнув за моей шеей так втугую, что я и помимо своей воли, не в силах отстраниться, трусь в такт танцевальных шагов «медленного танца» об ее маленький круглый магнетический животик.

Чтобы — увидев выбор Клавы, пахан музбанды Рудик, в мою честь — за все хорошее, бросил своим лабухам: «Играем «Маленький цветок»! С выражением!» Чтобы — после отбоя, получив от своего вожатого то ли согласный кивок головой, то ли безропотно-удивленное покачивание: «Ну и ну!», пробраться с поварихой Клавой «задами» в радиорубку, где, прижатые бок о бок друг к другу на продавленном диване, мы с Клавой влажно обжигаем друг друга сквозь ткань одежды кожей, превратившейся в сплошной горчичник. Или, с ней же вдвоем, прихватив газету, спички для костра и гитару — в кукурузу, буравя бегом ее шелестящую углубляющуюся темную стену и вскидывая на бегу лица, чтобы увидеть, как звездопад сечет бездонное лиловое небо...

Вот! Вот к чему я готовлюсь целый год от Лета до Лета! Не отвлекаясь на домашние задания учителей, не обращая внимания на зудеж домашних. Я хожу в секцию самбо (власть свою придется защищать!) и снимаю глазами аккорды гитарного аккомпанемента у мужиков во дворе, чтобы летом озвучивать танцы в домике отряда под «тра-ля-ля», если отряд наказали лишением лагерных танцев на площадке. Заучиваю наизусть встреченные в книгах или услышанные из чьих-то уст яркие и нестандартные выражения типа «Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон» (О.Бендер), чтобы давить лексиконом соперников на будущих отрядных выборах. Я зарабатываю себе раннюю язву желудка, не тратя данные мне рубли на школьные завтраки, а скопив их за неделю, покупаю на эту сумму «пленки на костях» — первые кустарные записи западных королей рок-н-ролла. Ну и, конечно, научаюсь танцевать рок-н-ролл у стиляг в саду «Эрмитаж», где они «отрывали рок» за эстрадой, прячась от дружинников...

Все эти науки пригождались — Летом.

Летом я достигал. Летом завоевывал. Все Лето наслаждался победой. Заставлял Лето танцевать со мной — по честному выбору. В конце Лета платил. По неписаным законам жизни, в конце лагерного сезона, в ночь после торжественной линейки и последней отдачи рапортов отрядными председателями, после праздничного закрытия третьей, последней, смены, после награждения за победы и достижения, после карнавала до полуночи принято было бить председателей советов отрядов. Частенько. Вот почему, как я понял спустя годы, на пост председателя совета дружины лагеря старались провести девочку — надеялись, что девочку пожалеют, не тронут в конце сезона. Кого из председателей отрядов бить не удавалось — того, дождавшись как уснут, измазывали от лба до шеи зубной жгучей пастой. Кому-то, спящему, всовывали между пальцами ног и рук кусочки бумаги и — поджигали. Кого-то, спящего, обливали мочой. Мне пришлось многое «выиграть» в эту ночную лотерею. Спустя многие годы я понял, что в России ненавидят или предают любого выборного начальника, даже если его зовут Иисус Христос. Впрочем, как и в древней Иудее. Как глаголет Екклезиаст: все, мол, времена — одно время, и все люди — один человек, и возвращаются ветры на круги своя...

Вспомнил я екклезиастову формулу, бродя по аллеям, по пустым и сырым отрядным домикам бывшего своего пионерского лагеря, пока снимала телегруппа что-то вроде видеоклипа моей с Володей Качаном песни. Странно, но это место, эти дощатые строения так и не купил до сих пор никто, ни подо что не приспособил... Да и как приспособишь земной детский рай, его останки и руины, — их можно только снести, но тогда что удастся устроить на месте рая, в глухом углу Подмосковья, вдалеке от трасс?.. Я слушал, как холодные слезы капают с сосулек в лужи под стенами, грел лицо о юное солнце апреля и видел закрытыми глазами девушку моей ранней юности — позднего детства, приглашающую меня на белый танец — последний танец последней третьей смены после ее закрытия...

И глаза мои жгло влагой под веками, и лицо горело, как после содранной маски из убойной зубной пасты «Поморин» производства Народной Республики Болгария.

«ПОТОМУ-ТО И ПОГИБЛА РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ»

Каким оно было, ваше пионерское детство? Кто был вашим любимым вожатым? Мы обратились к нескольким бывшим пионерам.

Фото В. Смолякова, В. Горячева, Л. Шерстенникова, А. Басалаева, Н. Логиновой, АПН