Не так давно выдающийся польский кинорежиссер Кшиштоф Занусси опубликовал мемуары с шокирующим названием «Пора умирать». И хотя в следующем году Занусси отметит лишь шестидесятый год рождения, уже несколько лет его планы сопровождает незримая толстовская помета — е.б.ж. (если буду жив). И каждый фильм он снимает как последний...
Кшиштоф Занусси родился 17 июня 1939 года. Учился в Варшавском и Ягеллонском (Краков) университетах, затем окончил Высшую школу театра, кино и телевидения в Лодзи. |
Интервьюировать Занусси — одно удовольствие. Во-первых, он свободно говорит по-русски (как, впрочем, и еще на нескольких языках), а во-вторых, умен, образован и доброжелателен.
— Пан Кшиштоф! Вы оставляете впечатление эпикурейца, так откуда же столько пессимизма? Неужели — пора и «покоя сердце просит»?
— О, мне еще хочется жить! Мне нравится современный мир, я не смотрю на него с дистанции, хочу вмешиваться, играть в нем какую-то роль. И я делаю невероятное число вещей, которые не принадлежат моей профессии, меня это неожиданно увлекает и развлекает.
— Например?
— Список моих дел? Вы можете себе представить, что я — член Наблюдательного совета государственного агентства по зарубежным инвестициям?! Когда мне прислали приглашение от премьер-министра, я ответил: «Боюсь, ваш компьютер ошибся адресом». «Нет», — отвечают. Идея в том, чтобы художник, который имеет связи с миром, помогал в трудных переговорах, где иногда только он может сказать вещи, которые политик или экономист просто стесняются озвучить. И это для меня прекрасная авантюра. Я встречаю мощных промышленников и призываю их активнее инвестировать в Польшу. Я чувствую себя в самолете, где заболел пилот и надо его заменить...
Самое увлекательное во взрослой жизни — не делать то, что ты и так умеешь. Как интересно делать то, чего не умеешь! Я заседаю в Совете по интеграции с «Общим рынком», в Папской комиссии по культуре в Ватикане — тоже полная экзотика для меня. Я член Папской академии. А еще я строю в Варшаве школу. У меня нет детей, поэтому я и строю, может быть, если бы у меня были собственные дети, я бы этим не занимался.
— Вам кто-нибудь помогает?
— Жена и наши знакомые. Огромная проблема бывшего советского лагеря — недостаток высокообразованных людей. Существующая система образования консервативна. Надо открывать другие школы, где развивают индивидуальность и творческие силы. Наши школы убивают их.
— Если вы можете позволить себе такой поступок, как строительство школы, вы, безусловно, богаты духовно, но все-таки откуда упали деньги?
— Я устраивал у себя в загородном доме благотворительные пикники, приглашал послов, дипломатов, и дикие деньги мы вырывали от богатых людей, которых я давно знаю... Верю, наша школа будет хорошей. Есть тайные планы. К примеру, иностранные языки. Я считаю, это самое главное. Мы придумали, что детей будут учить дети — так быстрее. Дети иностранцев станут играть с нашими детьми, и маленькие поляки не будут знать, что они учатся.
— Вы так увлеченно об этом говорите, что начинаешь по-хорошему завидовать!
— Прозвучит нескромно и асоциально, но сейчас — очень хороший период моей жизни. Мне хорошо. Я доволен семейной ситуацией. Я поздно женился, и жена меня не бросает.
— Жена — актриса?
— Нет, она художник, а по темпераменту — социальный деятель. Мы много вещей делаем вместе, это она меня втянула. В ее работах две основные темы — религиозная (она тесно связана с церковью) и лошади. Я, кстати, тоже катаюсь на лошадях...
— Выходит, в новую экономическую ситуацию вы въехали на белом коне?
— Я никогда не ожидал, что коммунистическая система рухнет, но, к счастью, оказался готов к жизни в условиях рынка. Когда еще был коммунизм, я работал на Западе — в Германии и во Франции занимался театром, кино и привозил в Польшу рассказы о том, как там работают. И люди удивлялись: у нас, оказывается, только цензура, а там еще диктат денег. Когда же общественные деньги кончились, для меня это не было ударом.
— А вот наши мастера культуры испытали шок... Вы, кстати, следите за российским кино?
— Если это фильмы Кончаловского или Михалкова, то конечно. Это мировое кино. И тот и другой очень одаренны. Я не всегда с ними согласен, но я их уважаю. Никиту я ценю за любовь к жизни и за его талант могу простить ему многие вещи.
— Какие?
— Ну, я бы с Руцким не подружился, например. Никита очень лихой. Бешеный темперамент. И это меня увлекает. У меня такого темперамента нет.
— Однажды вы заметили, что если бы снимали более зрелищное кино, то потеряли бы важные для вас мысли и чувства. Что вы имели в виду?
— Мы живем в мире мелких чувств, где даже убийцы не испытывают духовного напряжения, лишь физическое. Я с огромным интересом смотрел новую версию «Ромео и Джульетты», где текст и действие перенесены в другое время. И знаете, что оригинально — чувство духовного напряжения у героев, к которому мы не привыкли... И в своей последней картине, «Брат нашего Бога», хотя она медленная, с обилием диалогов, я попытался создать внутреннее напряжение.
— В России об этом фильме известно мало. Сценарий, как всегда, ваш?
— Вы правы, я очень редко занимаюсь чужими текстами, я делаю авторские картины, но это третий или четвертый раз в жизни, когда я согласился служить другому писателю. Довольно неожиданный автор, он сочинил пьесу полвека тому назад. В то время он был никому не известный 26-летний священник. Вечерами, когда ему было нечего делать, он писал.
Действие разворачивается в прошлом веке. Герой пьесы — конкретное лицо, Адам Хмелевский, польский художник, родившийся на территории нынешней Белоруссии. Он был художник выше среднего — огромные выставки, продавался прекрасно. Был очень красив, нравился женщинам. Это победитель, человек, которому все удается. Его духовный кризис случился в середине жизни. Кризис состоявшегося человека — он не мог найти своего пути. Он понял вдруг, что закон заменил совесть. Люди уже не доверяют своей совести и хотят, чтобы все было написано в книжке, чтобы парламент решал, что нравственно, а что нет... И тогда, в 1947 году, пьесу никто не поставил, издательство ее тоже отвергло. Священник бросил занятия драматургией и спустя годы возник как папа римский. Не так давно он отдал мне свою раннюю пьесу и сказал: «Если вы верите, что из нее можно сделать кино, попробуйте».
— Все так просто?
— Конечно, с человеком на таком посту разговор непростой. В Ватикане существует комиссия, которая занимается литературными произведениями этого автора, она и дает разрешение. Я должен был рассказать им все, что я задумал, но после сорока лет жизни с цензурой сделать это нетрудно. В Ватикане обошлось без замечаний, работать было приятно, но переговоры велись шесть лет.
— У вас дружеские отношения с Иоанном Павлом II?
— Я знаю его ближе, чем большинство людей, в 1981 году я снял о нем телефильм, но многие знают папу лучше, чем я. Безусловно, это очень интересная личность. Раньше он выступал в роли отца, и это вызывало конфликты, а сейчас играет роль деда, что невероятно увлекает, особенно молодых. Человечество мечтает о деде. Он нужен молодежи. Дед — это третье поколение, бескорыстный арбитр.
— С какими проблемами вы сталкивались на съемках?
— Я не мог отойти от пьесы, не мог заниматься сюжетом. Пьеса создана молодым человеком из провинции, еще не закончившим университет. В ней очень сложный язык. Как человек высокой культуры Кароль Войтыла пробует быть еще более культурным, более литературным, чем его окружение. Не нужно этой сложности, можно было проще сказать, но проще — это... не шикарно. Надо выражаться высоким стилем... Вообще проблема высокого и низкого языка занимает сегодня многих людей. Под влиянием телевидения все воспринимают наш ежедневный язык как нормальный, забывая, что есть вещи, которые на обычном, разговорном языке выразить невозможно — они теряют свое значение. И потому язык драматургии другой, и произведения Расина, Корнеля, Шекспира или греческие трагедии, они не на разговорном языке написаны.
— «Брат нашего Бога» — довольно странное название...
— ...И довольно отважное. Так назвал пьесу автор. Да, Бог братьев не имеет. Или все мы — братья Бога. На Востоке, вообще в византийской традиции, человека принято считать рабом Божьим, Божьим слугой, а Запад, который под влиянием своей гордыни идет дальше, уже называет человека Божьим сыном. Быть Божьим братом — это значит вести с Ним диалог. Вот, кстати, о названии. Мой американский прокатчик предупредил, что сейчас в Америке уже опасно называть Бога — Lord, потому как — феминистки. Бог — может быть и он и она, а слово Lord мужского рода. Лучше феминисток не раздражать — могут устроить пикет. Мы перевели название как Our God's Brother.
— Кто-нибудь из великих, кроме папы римского, был когда либо вашим соавтором?
— Макс Фриш в середине 80-х годов. Немецкое телевидение обратилось ко мне с предложением: попробуйте, может быть, вам удастся уговорить великого швейцарского писателя и он разрешит вам экранизацию своего романа — до сих пор еще никому не разрешал.
— И что же вы придумали?
— Я обратился к Фришу, невероятно занимательному, интеллигентному человеку, который сразу же сказал, что он заработал гору денег, выставляя на аукционы свои романы, но в конечном итоге ни одного произведения никогда не разрешил экранизировать. Он всегда в договорах оставлял такой параграф: окончательный сценарий — с разрешения автора. А этого разрешения в итоге не давал.
Столько авторов и продюсеров мучились с ним, десятки раз ездили, объясняли, переделывали, но сценарий Фришу никогда не нравился! Я сказал: «Я тоже имею свою честь и для вашей забавы сценарий писать не буду. Я объясню, как я хочу снять ваш роман, и, если устроит, вы должны дать согласие сразу, а не после того, как будет готов сценарий». Макс сказал, как он меня уважает, но... ему был нужен окончательный сценарий, а мне — предварительное согласие. И так прошел год. Я регулярно ездил в Цюрих, и мы продолжали эту игру. Всегда встречались в хороших ресторанах, вели подробный разговор о блюдах, а потом переходили к главному. Он не отступал от своего принципа, я — от своего. Но все-таки я придумал компромисс. Я сказал: «У меня нет желания выразить себя посредством вашей книги, я вас хочу выразить. Если я согласился на экранизацию, то не обязан делать авторское кино, я хочу вам служить. Так что не бойтесь».
— И где же выход?
— Выходом оказались ножницы. Я взял его роман, порезал ножницами, вклеил в толстую тетрадь и послал ему. Там не было ни одного моего слова. Его это развлекло. И он наконец дал согласие. А тогда я сказал: «Этого мало. Вы должны принять участие в съемках, чтобы не было подозрения, что кто-то вас обманул». Так осуществилась одна из редких съемок Макса Фриша. А фильм назывался «Синяя борода», он получил Гран-при в Венеции на фестивале телефильмов 1984 года.
— Чем-то еще Фриш вам запомнился?
— У меня осталось одно страшное воспоминание. Он долго ожидал смерти и как философ постоянно думал о ней. «Я не хочу умереть в госпитале, — говорил он. — Но чтобы медсестры смогли ко мне заходить, мы сделаем так, как делают в Риме, в соборе Святого Петра, — там разбивается стена и открываются ворота». По образованию Макс был архитектором и в Цюрихе построил свой дом так, что он соединялся переходом с соседней больницей. «Когда я почувствую, что это конец, — сказал Фриш, — то приглашу рабочего с молотком, он разобьет стенку — и больница придет ко мне...»
|
Кшиштоф Занусси относится к людям по-христиански. «Здравствуйте!» — так Занусси начинает беседу с каждым новым человеком. «Приезжайте ко мне в Варшаву. Вот адрес»,— так заканчивает. Люди ему верят и приезжают. |
— Свою последнюю работу художник, как правило, считает самой лучшей, у вас такое же восприятие?
— Нет, я не имею иллюзии, что «Брат нашего Бога» — самая лучшая моя картина. Главное — не упасть ниже определенного уровня. Я живу следующим фильмом, а не последним. И знаете, все надо читать в контексте времени. То, что было хорошим в свое время, не всегда защитится сегодня. А есть вещи, которые были приняты прохладно, а сейчас люди говорят: это было важнее, чем мы думали... Человек постоянно боится оценки. И это нормально. Этот наш страх — тоже двигатель работы. Вы тоже боитесь как журналист, что может получиться нехороший текст. Как только исчезает страх, мы начинаем делать халтуру.
— Многие кинорежиссеры «халтурой» называют рекламу, а вам, пан Кшиштоф, никогда не приходилось ее снимать?
— Нет, никогда — с гордостью скажу я, но могу рассказать вам замечательную историю, я ее очень редко кому рассказываю... Правда, в конце пятидесятых годов у нас был устроен конкурс рекламы — Польша, как вы знаете, считалась «самым веселым бараком нашего лагеря» — и я, начинающий режиссер, сделал три идиотских рекламных ролика. Они оказались и первыми, которые я в своей жизни видел. Одна реклама, помню, посвящалась экспорту польских яиц. С тех пор мне несколько раз предлагали снимать ролики, но я гордо отказывался: мой талант, мой энтузиазм — не для маргарина и не для порошков. Сейчас эти предложения уже не так важны, как в те, самые трудные времена, когда я говорил «нет». И вот неожиданно два года назад одна голландская фирма попросила сделать ей рекламу.
— И вы согласились?
— Я сказал своему помощнику: ответьте, что я рекламу не делал и делать не буду. Но надо было знать моего помощника... У нас теперь охота на стариков, на тех, кто помнит нормальное общество, до социализма. Их вытащили с пенсии на работу, потому что они, склеротики, забудут последнее время, но помнят юность. Даже старых ремесленников разыскали, чтобы они обучали молодых. Я тоже вытащил человека, которому тогда было 75 лет, он со мной работал шесть лет и был счастлив, что снова нужен, он и умер на работе. Это он первый мне сказал: «Почему вы не играете на бирже?! Надо инвестировать. Как могут деньги лежать, они должны работать ежедневно». Мой отец мне тоже так говорил, но я забыл — при коммунизме это не нужно было...
И вот когда я обмолвился об отказе от голландского предложения, помощник посмотрел мне в глаза и сказал: «Вам кажется, что вы поступаете высокоморально, что ваш талант — не для порошков, а мне кажется, это просто гордыня! Посмотрите, в газетах столько просьб: человеку нужна операция, денег нет, а вы в три дня можете заработать гигантские деньги! Но вы же не обязаны их класть себе в карман, скольким людям вы можете помочь. Или отдайте все деньги на школу». Я задумался. И рассказал об этом разговоре своему другу, католическому епископу. Епископ еще мудрее сказал, я за это его обожаю: «Если ты, великий художник, сделаешь грязную рекламу и отдашь весь свой гонорар, этим ты еще больше разовьешь свою гордыню и мнение о самом себе и морально ты еще ниже упадешь. Почитай Евангелие: возлюби другого, как самого себя. Поэтому пожертвуй половину этих денег, а вторую половину оставь себе на отпуск, возьми жену в Австралию, так будет мудрее».
— Послушались епископа?
— Нет, именно в момент нашей беседы я получил телеграмму: голландцы, которые ехали ко мне на переговоры, погибли в автокатастрофе в Германии. Не доехали... Жаль...
— Жаль... А что требовалось разрекламировать?
— Как ни смешно, ковры. На всю Европу. Я даже придумал, как это снять. Я собирался сделать очень шикарную декорацию — зал, где ковер, как каток, и чтобы красивые женщины, как одалиски, скользили из одного его конца в другой. Я знаю, впечатление было бы очень сильное... Конечно, и в рекламе можно выразить свой талант. Только жаль, если человек весь талант отдает на продажу. Я студентам всегда говорю: попробуйте сделать две-три рекламы, но потом — осторожнее. Ведь многие снимут два-три ролика — и не могут остановиться двадцать лет, потому что всегда требуются деньги: дом построить, машину купить, куда-то поехать. И вот они стали очень богатые, ах, как надоела им реклама, а ничего другого они снять уже не могут...
На фото EAST-NEWS:
- Рекламный проспект к фильму «Из далекой страны».
- На Западе Занусси называют «восточным Антониони» и считают, что для славянина он слишком холоден. «Неправда!» — машет руками его жена. — Он не холодный. Он просто верный!»
- Кадр из фильма «Контракт».
- Кадр из фильма «Маскировка».
- Кадр из фильма «Из далекой страны».
- Кадр из фильма «Маскировка».