ПРИТЯЖЕНИЕ СИБИРСКОГО СТАРЦА

АСТАФЬЕВ

Уславливаться о подобной прогулке загодя — вещь нереальная. Звонок над астафьевской калиткой не умолкает. Ходоки — отовсюду. Редкий же час уединения, ради которого и вырывается он сюда из города с мая по октябрь, отдан работе. Потоку почты и периодики, собственным наброскам, знакомству с чьими-нибудь по большей части "зелеными" опусами. Вот и теперь на столе, что вкопан у кромки огорода под кедром, обнявшимся с калиной и яблонькой, — натюрморт писательского лета. Арбуз. Очки. Ручка. Официальная бумага с бюджетным проектом балетной версии "Царь-рыбы", постановку которой в Красноярске патронирует худрук Большого Владимир Васильев. И конечно очередная рукопись.

— Удивительная проза! — точно своей удаче радуется Астафьев. — Охотник из-под Туруханска, ага... Тарковский, внук Арсения.

И то ли от неожиданного открытия, то ли оттого, что погода поправилась, уняв измотавшую ломоту, предложение наше — пройтись до строящейся церквушки — принимает сразу.

— В старой-то деревенской церкви, покуда в 34-м ее не закрыли, бабушка моя служила, — говорит, натягивая (к огорчению фотокора) рубаху поверх майки с надписью "Сибирь". — Приходские записи куда-то повывезли, все сгинуло. Это про Ленина красноярские архивы любой чих хранят, про Перенсона, Вейнбаума... Крестьянские родословные — сдались они кому! Благовещенский собор в Красноярске до чего довели: пушной склад устроили, да все стены сгноили. На 11 миллионов пропало мехов! Такие были хозяева. Ну и пожинаем... Кто-то из заезжих, что на ходу подметки рвет, у Андрюшки Панюшина в Овсянке корову убил, сказал: молчи — ни звука, не то!.. Местные б такого не сотворили. На некоторых еще крест есть, вера какая-то. Еще мать с отцом осудят... Зло, вонь... Как жить? Не знаю. Ничо нового не скажу. Веровать надо. Любить — ближнего, друг друга...

Новый овсянский храм, к которому поведет улица красного партизана Щетинкина, получается поскромнее. Десятиметровая часовенка в тридцать один венец. Но надо увидеть глаза мужичка, по нескольку раз на дню подвозящего на мотоцикле черным от солнца плотникам банки ледяного хлебного настоя (прозвище добровольцу дали — "спонсор по квасу"). Надо с Астафьевым, у которого эту малую родину в детстве отняли, закинув в Заполярье, взойти по дощатому мостку к будущему церковному входу. Вслушаться в тишину деревенского погоста, который рядышком. Чтобы понять: крытая нержавейкой здешняя маковка будет от неба никак не дальше, чем золоченые купола Христа Спасителя.

Для Николая Антюфеева с напарниками эта часовня и вовсе — дар Божий. Овсянский деревообрабатывающий заводик, где их плотницкое товарищество в хороший месяц до ста миллионов кубов обрабатывало, третий год безнадежно стоит. Разовыми работами перебивались: кому стену подправят, кому сколотят гроб, крест. В местной школе, куда Антюфеев устроился учителем труда, на житуху тоже не больно наскребешь. Натаскивались пока в теории. Финские чертежи научились читать, лезвия топоров нагревать и гнуть наподобие тяпки, лобзиков всяких накупили. Да и на пионерских станках, оказалось, можно мастерить редкие штуковины. Тут к ним и обратились: "Церковку подымете?"

— Такой заказ! — не нахвалится Николай. — Заработок заработком, а восстанавливать справедливость на земле классика не каждый день доверяют.

Астафьев трудовую лесть то ли не расслышал, то ли мимо ушей пропустил:

— Когда я маленький был, дядя Миша тут столярничал. Стружки, обрезки в его мастерской пахли замечательно — съесть хотелось! И всякий к нему шел со своим. Теперь к вам.

— Нам в грязь лицом нельзя, — гнет свое Николай. — В этот угол и через двести лет станут ездить. Бревнышки калибруем ? одно к одному. Ставим по-дедовски, без гвоздей, на шканты, таежным мхом перекладываем. Наличники будут резные, фронтоны — как встарь.

— Ну и хорошо, — вглядывается Астафьев в елочку, за которой лежат самые близкие люди. — Благое дело, благое. Бог в помощь...

— Забыл! — вдогонку кричит Николай. — В "Огоньке" в 50-х годах на обложке — макет первой в СССР действующей атомной электростанции. Это мы с пацанами делали! В кружке столяров-краснодеревщиков при запорожском ремесленном училище № 5.

— Вишь, какие у нас герои! — улыбается Астафьев. — Нет, ничо сегодня, не ломит... Ну, пошли, раз такое дело, еще с одним познакомлю. Федор Никифоров. Ванька взводный. Нога с войны не гнется. Хороший мужик. В директорах местной школы ходил — все про Ленина спорил со мной. Чо споришь-то, говорю как-то по зиме, вон 50 томов стоит у тебя, прочти! Весной приезжаю: прочел? А он рукой махнул, не стал разговаривать. Стал... в Бога веровать! Ага...

...Суббота. Народ млеет по банькам. Один, у соседа, видно, "упарившись", по дороге восвояси заснул на асфальте.

— Этой улицы при мне не было, ссыльные отстраивали уже — немцы, прибалты. Нас на север гнали, их на "юг". Так, горбом и познавали Советскую власть. Этот, вишь, и теперь размышляет о соцреализме... Эх, тетка моя, милая Лукерья, сознание вторично, первична материя!.. Пьют. А чо им делать-то? Дрочить рука устала.

Под хохот, огибая поселок, спускаемся к Набережной, и Астафьев, щурясь, начинает средь череды покосившихся ворот отыскивать нужные. Наконец ныряет в какой-то проем. Мы следом, а там уже — объятия старых солдат.

— Помнишь, Никифорыч, как Ленина защищал? — и под объектив того подставляет. — А вот еще история! Он в Казачинском районе, верст двести отсюда на север, командовал колхозом. Все у них отбирали, конечно, — и шерсть, и яйца. Кто не ворует, тот пропадает. Он не воровал, социализм налаживал, ну и замаривал семью. И вдруг — почему? откуда?! — привозят в тайгу экзотические яйца цес-са-арки! Побили, понятно, дорогой. Но колхозные, жалеючи его ребятишек и жену Маргариту, покойницу, кое-чо собрали в корыто. Возьми, говорят, Степановна, на жареху. Поели. И тут — хозяин. Жена с отчетом: "Вот, Федя, колхоз дал яйца колотые". А он — с фронта ж, дитя! — "Как вы посмели?! Не-мед-лен-но!.."

— Ну так не мне же одному голодно было в колхозе, — чешет, оправдываясь, лысину Федя, — хоть и давали всегда по три плана. Раз, в уборочную не стерпел — раздал людям пшеницы, чтоб маленько хлеба спекли. Секретарь райкома сразу: займись-ка, товарищ прокурор, Никифоровым! Пронесло, строгача только влепили, после уж, через годы сняли.

— Облагодетельствовали, — вставляет Астафьев. — Спасибо не посадили... И вот тут, в школе все за порядок бился. Я, говорит, буги-вуги эти не разрешаю. А приезжаю к нему на выпускной: ребята с портвейном, в форточку лазят — с аттестатами же! Ну чо у тебя, спрашиваю. Да чо, говорит, — шоркаются!

— Так мы люди такие, сразу ничо не поймем. Буги-вуги эти — гимнастика. Там все суставы работают, все сосуды...

— Ага, объясняй, разлагай презренным капитализмом.

— Нет, серьезно, я б теперь с удовольствием, а раньше нельзя было.

— Шоркаются! — заливается Астафьев. — Шоркаются!

— Виктор Петрович, ну гляди: Поль Брэг, американец, он же не коммунист? В 95 лет писал: мне 20, потому как танцую только с девушками и под гавайскую музыку.

— То-то ты на досках спать стал, да питаться по-модному — раз-дель-но!

— Так может салатику?

— Раздельно от нас что ль?

...С хохотом зашли, с хохотом прощаемся. И — по Набережной, улице его детства. Через каждый десяток шагов — поклон греющимся на скамейках. Через сотню — опять объятия...

— Жена покойного дяди Кольчи, Анна, да подружка ее... Ну чо, дождались? Заложили церкву-то, ага. Будет где отпеть вас теперь, слава Богу... Молодыми-то, помнишь, Анна, ах как пели: "Судили девицу одну-у, она дитя была годами..."

Ветер с реки, сопровождая поселковую нашу "кругосветку", новые песни доносит вперемежку с перекликом моторок.

...— Изба братишки двоюродного, умер в том апреле. Тоже Коля. Через одного были Кольки в деревне, и в "Последнем поклоне" я его Кешей назвал... Вот сестра двоюродная живет, Люба... Там постройки Володи Боброва стояли, — кто-то сжег в одночасье. Сам в три часа ночи едва выскочил с бабой. Чтоб место освободить и сожгли, ага. Прикарманивают Овсянку городские. Князья Чечевинские. Рядом дворовые, холопы. Горшки выносят. Начнут коммунисты власть брать, напустят этих дураков — побьют хозяев с радостью. Они ж опять хотят, чтоб все в бедности прозябали... Вот где южные ребята хоромину ставят, как раз наш дом стоял. А под тем особняком щепки моего прадеда. И его, и деда звали Мазовыми. Настоящую фамилию редко кто знал. Все мы — Мазовы, и я — Витька Мазовский. Мазаная была избенка-то. И еще оттого, что "примазался к селу". Дальше был лог и конец деревни. Дальше лес и дорога к нашей мельнице. Домишко снес совсем недавно какой-то овощной, что ли, король. Вишь, забор воздвигли — ка-аменной! Предбанник в два этажа... Но уже потому что дедушка мой был колдун, как всякий мельник, счастья им ни х... не будет.

...Кому же будет, Виктор Петрович? — так и не спросили. Зачем? Чтобы услышать: "нет мне ответа?" Он многого никогда не сможет простить прошлому. Как и принять в наступившем. Да ведь и мы золотой середины все никак не отыщем...

— Потерял, Юрка? — кричит Астафьев маячащему вдали мужичку. И мы замечаем, что безымянным проулком от наполовину раскулаченной когда-то Набережной опять к его "хоромине" на Щетинкина поднялись, замкнув круг.

— Жду, Петрович, готова банька-то, остудил.

— С 44-го не выношу жара, — понял наше недоумение Астафьев. — Бывало, последний отмоется, пото-о-ом только дядькин голос: "Идите за Вихтуром, в баню зовите, уж покойников парить можно!" Ага... Ну пока, пока... — и захромал за соседом.