КАРЛСОН, КОТОРЫЙ РАЗВАЛИЛ СССР

Две круглые даты — юбилей ксерографии и годовщина смерти г-на изобретателя, американского физика Честера Ф. КАРЛСОНА — скорее всего, останутся незамеченными среди прочих славных календарных вех. Между тем есть повод выпить за Карлсона, который сегодня у нас живет пусть не на каждой крыше, но на любом перекрестке. Ксерокопия — одно из самых дешевых удовольствий в российской жизни и вместе с тем одно из бесценных...

60 лет назад родился ксерокс. 30 лет назад умер его отец

Честер КАРЛСОН родился 8 февраля 1906 года в Сиэтле, штат Вашингтон. Первые статьи в химических журналах опубликовал, будучи студентом. Заработком от этого материально поддерживал своих родителей-инвалидов. Работая юристом в патентном бюро электротехнической компании «P.R. Mallory», ломал голову над изобретением устройства, которое позволило бы ему быстро, не только в офисе, но и дома, воспроизводить чертежи и тексты, поступавшие на его рассмотрение. И 22 октября 1938 года получил наконец первую электростатическую копию. Свое открытие, по совету любимого профессора классических языков, Карлсон назвал «ксерографией» — от греческих слов «сухой» и «пишу». Лицензия на разработку и продажу в США ксерокопировальных машин была выдана в 1947 году. В 1956 году началось массовое производство аппаратов.

Юрий КАРЯКИН, философ

ОРУЖИE МAССОВОГО УНИЧТОЖEНИя СТУKAЧEЙ

В Переделкине, где живет Юрий Федорович, метрах в ста от его дома — перекресток со стрелками-указателями: «Музей Пастернака», «Дом Чуковского», «K Булату». И еще одна табличка — на сосне, стоящей чуть поодаль: «Kсерокопия»...

Такая вот любопытная вещь: ровно 30 лет назад в моей судьбе был эпизод, связанный с ксероксом. Я как бы послал привет господину Карлсону, еще не умершему — дело происходило в конце августа 68-го, — впрочем, даже не подозревая о его существовании...

Кажется, первые ксерокопии, попавшие ко мне от знакомых физиков, — это «Крохотки» и «В круге...» Солженицына. А первый ксерокс, мною увиденный, — тот, что привез из Югославии летом 68-го Тимур Гайдар. Военный корреспондент «Правды», контр-адмирал и сын легендарного отца — лицо неприкосновенное, он смог провезти эту «адскую машину» через границу.

Вскоре оккупировали Чехословакию, и он предложил покойному Лену Карпинскому сочинить письмо протеста (об истории с письмом — когда-нибудь особо). Вот тогда-то мы с Леном оказались перед ксероксом Тимура, примерно как папуасы перед спичками или ружьем Миклухи-Маклая. Написали, отксерили, в итоге из этой затеи ничего не вышло. Но гэбэшники пронюхали, раза три забирались на мою дачу, где это все было спрятано, — и ничего не нашли. Моя аполитичная мама умудрилась так спрятать, что я до сих пор найти не могу, но как-нибудь соберусь обязательно...

А за четыре месяца до этого в моей судьбе свою роль сыграло другое чудо XX века — магнитофон. Я выступал на вечере памяти Андрея Платонова в ЦДЛ. Сразу приметив в переполненном зале «искусствоведов в штатском», сказал: хватит о великих покойниках, я хочу сказать о великих живых. И — следующая фраза, взбесившая их: «Предлагаю вам пари — где будете вы через 20 лет и где будет Солженицын. То же самое отношу к Максимову, к Окуджаве, к Коржавину, к Эрнсту Неизвестному». На другой день меня исключили из партии и выперли отовсюду, откуда могли. Меня поразил не сам факт — к этому-то я был готов, но оперативность.

Спустя какое-то время сижу в ресторане ЦДЛ, вдруг официант ставит на столик бутылку: «Вот, вам прислали с того стола». Смотрю, сидят ребята незнакомые, не писательские, почтительно кивают — я им туда в ответ посылаю бутылку. Потом подсаживаюсь.

«Юрий Федорович, — говорят, — вы простите нас». — «А что такое?» — «Вы здорово выступали! Но у нас работа такая, мы должны всех писать на магнитофон...» — «Э, нет, ребята, — отвечаю,— ни хрена! Бутылкой не отделаетесь. Гоните пленку». И представьте, они переписали мне на память мой компромат. У меня эта гигантская бобина до сих пор хранится...

Вот когда я почувствовал, насколько плохи дела у советской власти. Если уж стукачи способны попросить прощения и даже пленку на память подарить... А потом — ночной звонок Эрнста Неизвестного, ликующий: «Юрка! Ты знаешь, откуда я тебе звоню? Я поймал левака — доехать домой. А это гэбэшная машина с телефоном! Еще поживем — раз они налево работают!..» И гудочки: ту-ту-ту-ту...

Есть множество причин, по которым погорела советская власть. Кроме всех экономических и социальных — еще одна, очень серьезная. Мечта же была — Петрушу Верховенского помните? — «и за каждым шпион». Или указание Ленина: каждый член партии должен быть агентом ЧК. Стихотворец Андропов — лирик «долукьяновского» периода партийной поэзии, — став председателем ГБ, мечтал о радиоприемниках, которые не ловили бы «вражьи голоса». Услышав об этой его идее, помню, я дурачился: в год 100-летия Ильича объявят конкурс на изобретение магнитофона, который не записывает антисоветчину. Победителю — Ленинскую премию...

Роковая, гибельная их ошибка была в том, что новейшая техника якобы обязана работать только на них. А магнитофону все равно, что он пишет: «Эх, хорошо в стране советской жить!» или «Облака плывут в Абакан». Появился магнитофон — и сразу появились Булат, Галич, Володя Высоцкий. И сразу такой тираж, какой не снился ни одному партийному стихотворцу. Пока пишущая машинка была — ну, в лучшем случае, два десятка авторов и тысяча списков. А появился ксерокс — прикинем, в конце 70-х годов на страну их штук сто точно было, — и какой сразу шквал имен и названий! Я как-то спросил человека, ведавшего в свое время кадрами ГБ, сколько в СССР стукачей. Он ответил: «Поставлена была нам задача, чтобы каждый пятый». Не знаю, справились ли они с этой задачей, но даже если так — из той же пятерки один человек точно слушал антисоветчину на магнитофоне, а кто-то читал и ксероксный самиздат. А уж из десяти один — был потенциальный кандидат на статью «хранение и распространение». И если спросить сегодня любого здравомыслящего человека, он может и не вспомнить в своей жизни кого-то, о ком точно было известно, что он стукач, но непременно вспомнит знакомого парня, имевшего доступ к ксероксу, как их ни запирали на замки и ни ставили на них счетчики. Вышло наконец-то по пословице: на чужой роток не накинешь платок.

У меня был такой приятель, очень симпатичный, из одного очень серьезного института, который мне копировал «Архипелаг» и «Теленка» с книжек, изданных за границей, и — с авторских рукописей — мемуары Лидии Корнеевны Чуковской и Анны Михайловны Бухариной. И, разумеется, одну копию делал себе — у него собралась великолепная библиотека. То есть возникла — против ихней стукаческо-гэбэшной блатной «повязки» — круговая порука не каких-нибудь особенно героических и беззаветных, а просто нормальных свободных людей. Я надеюсь, когда-нибудь у нас будет поставлен памятник магнитофону, ксероксу и факсу, сделавшим идеал Петра Верховенского и Владимира Ленина технологически неосуществимым, — может быть, даже на Лубянке, там, где раньше стоял железный Феликс, — с надписью на постаменте: «Победителям коммунизма от благодарных россиян».

Владимир ВОЙНОВИЧ, писатель

«ЧОНКИНА» ДЛЯ МЕНЯ ОТКСЕРИЛИ в КГБ

Оказавшись в эмиграции, Владимир Николаевич сначала купил пишущую машинку, а уж потом ксерокс, на котором размножал свои новые сочинения для друзей, оставшихся в Москве.

Я дитя самиздата — или брат, сват, племянник, не знаю уж, в каком родстве с ним состою, — во всяком случае всем лучшим обязан ему. Я вырос в эпоху самиздата, которая началась задолго до появления у нас ксерокса. Стоит лишний раз напомнить, что слово САМИЗДАТ придумал в конце 40-х поэт Николай Глазков, который издавал свои стихи в виде тоненьких сборничков, размером в четверть листа писчей бумаги, тиражом три-четыре экземпляра. На титуле каждой книжки стихов Глазкова было напечатано слово «САМСЕБЯИЗДАТ» — потом оно эволюционировало.

Так что в отличие от Карякина я бы подумал, кому поставить памятник — ксероксу или «Эрике», воспетой Александром Галичем. Ну, это, впрочем, дело вкуса. Как если бы от меня зависело, поставить памятник танку или тачанке. Из двух зол я бы предпочел тачанку — она все-таки человечнее да и жертв за ней поменьше числится...

Году в 67-м или 68-м сочинения мои стали циркулировать в самиздате, а оттуда уж просачиваться в «тамиздат» — и возвращаться ко мне из-за границы в виде книжек. И почти сразу же попадали ко мне ксерокопии этих книжек — чаще на подпись, а иногда в качестве сувенира. У меня хранятся такие подаренные ксерокопии, любовно переплетенные и снабженные замечательными иллюстрациями.

С этим агрегатом, ставшим сегодня обычной хозяйственной мелочью вроде микроволновой печи, у меня связано несколько воспоминаний — и смешных и грустных, с какой стороны подойти.

Когда я оказался на Западе, почти сразу же купил огромную пишущую машинку «IBM», которая все время ломалась, а вторая моя крупная покупка — это как раз ксерокс, причем довольно дорогой, он стоил примерно как среднего класса автомобиль, — и уж тогда я отвел душу. У меня была психология самиздатчика. За такие деньги я без хлопот мог издать одну, а то и две книжки. Но мне хотелось лично размножать все мною написанное без чьей-либо посторонней помощи. Потом я подпольно пересылал мои новые вещи, отпечатанные на ксероксе, сюда, в Россию, своим друзьям. Горел я поначалу идеей выпускать самиздатский журнал, но проклятый Запад взял свое — я к этим своим начинаниям остыл и смирился с мыслью, что писатель книжки пишет, читатель их читает, а издает их издатель.

Вернувшись в Москву через девять лет, я пришел в журнал «Юность», где уже начали печатать «Чонкина». И так получилось, что мне срочно потребовалось сделать копию — две страницы совершенно безобидного текста. Нимало не сомневаясь в том, что в редакции, печатающей тиражом в три миллиона мой антисоветский роман, ксерокс давным-давно стоит, я как-то походя попросил их об этой маленькой услуге. Они на меня посмотрели с ужасом: «Какой ксерокс?» — «Ну какой-нибудь, — говорю, — который работает». И они с еще большим ужасом ответили: «Владимир Николаевич, вы что, забыли, куда приехали?». Потом, видимо, сами вспомнили, то ли про свой тираж, то ли про гласность: «Хорошо, — говорят, — мы для вас сделаем. Поедем сейчас в Союз писателей, там у Верченки завизируем, у Кобенки подпишем — и будет у вас завтра копия, даже, если хотите, две». «Нет, — говорю им, соображая наконец, куда приехал, — вы не беспокойтесь, я лучше перепишу от руки». Прошло три года, цензуры уже не было, СССР тоже, но КГБ существовал, под другим именем. Я попросил их ознакомить меня с моим досье — они мне его не дали, предъявили только две бумажки, из которых следовало, что все материалы по Войновичу сожжены в 91-м. Оттуда я поехал на телевидение, на запись интервью, — и попросил редактора снять копию с этих бумажек. И вроде все другое, и страна другая, и ксерокс у них стоит. Послали секретаршу Нину с моими двумя бумажками — через пять минут Нина возвращается перепуганная: «Они отказываются». — «Как? Почему?» — «А здесь гриф КГБ и написано «Совершенно секретно». Редактор смутился, забегал, добежал, кажется, до самого высокого начальства и наконец вернулся счастливый с моими бумажками и копией: свобода!..

Рассказывая сегодня об этих комических, но не слишком веселых эпизодах постсамиздатской жизни, я пытаюсь вспомнить: а когда же у меня в руках оказалась первая ксерокопия написанного мною?.. Кажется, я помню.

Когда «Чонкин» появился в журнале «Грани», меня в очередной раз пригласил на разговор по душам Виктор Николаевич Ильин, оргсекретарь Союза писателей и одновременно генерал КГБ. Началось с того, что он потребовал от меня чистосердечного признания в сочинении этой антинародной — его слова — книжки. Я чистосердечно признался: «Я этих «Граней» не видел, где они?» — «У меня нет». — «Виктор Николаевич, — говорю, — если у вас нет и я не видел, где ж доказательство, что это напечатано? Вы сами-то «Чонкина» читали?» — «Нет, — чистосердечно признался генерал, — но мне рассказывали». Тут меня понесло: «На нет и суда нет, тем более что сами вы не читали. Вот покажете мне «Грани», сами прочтете и мне дадите, тогда я вам отвечу на ваш вопрос. А так — до свидания». Мы распрощались, и прошло много времени, пока они ему для проведения со мной дальнейшей работы выдали «Чонкина», под расписку или под честное слово, не знаю, но не журнал — ксерокопию. Которую он мне и предъявил как «вещдок». Я эту копию повертел, полистал: «Дайте, — говорю, — мне ее домой, почитаю — верну». Ильин помрачнел: «Нет, домой не дам. Читайте у меня в кабинете». — «Знаете, — отвечаю, — у вас в кабинете я читать не могу. Тут обстановка на меня давит, буквы пляшут перед глазами, телефон все время звонит, люди туда-сюда ходят, не могу, извините»...

В общем, генерал Ильин под статью за хранение крамольного «Чонкина» еще подпадал, а на распространение у него пороху не хватило. О нем, кстати, многие писатели говорили: «Да он хороший мужик!» — не знаю, я всегда в нем видел хищника. Он был человек с острым чувством любопытства. Его уже давно нет, но я очень рад, что он дожил до гласности и до публикации в России «Чонкина».

Что касается чемпиона среди моих книг по числу ксерокопий — я готов поверить доходившим до меня сведениям, что абсолютное первенство принадлежит «Иванькиаде». Может, причина тому — небольшой объем повести. А может, и то, что история о моей борьбе с советской властью за квартиру, окончившейся моей победой и ее поражением, большинство сограждан задевала за живое и вдохновляла следовать моему примеру. И ксерокс в данном случае сыграл именно ту роль, которую призван играть вообще и играет сегодня в России. То есть облегчать человеку жизнь.

Яков КРОТОВ, историк, публицист

РОССИЯ ДО И ПОСЛE НAШEЙ «ЭРЫ»

20 лет назад Яков Гаврилович ксерокопировал труды русских философов. Сегодня он вспоминает по случаю юбилея слова Вл. Соловьева, обращенные к России: «Kаким же хочешь быть Востоком: Востоком Kсеркса иль Христа?»...

Мир не знает слова КСЕРОКС. Всюду говорят ЗИРОКС — потому что в английском греческое «икс» произносится как «з». В Россию аппарат попал без сопровождающих англоязычных, и слово прочли на греческий манер (спасибо что не ХЕРОХ). Вышло очень хорошо: сохранилось созвучие между названием аппарата и именем древнего персидского царя. Почему уж они там назвали машину в честь Ксеркса — не знаю, но вышло правда очень хорошо, символически. Не случайно задавал свой вопрос Владимир Соловьев: имя Ксеркса — символ деспотизма, насилия и тьмы. А ксерокс — орудие ниспровержения всего перечисленного.

Я — как большинство — начинал с обычного машинописного самиздата. Галич пел: «Эрика» берет четыре копии. И это всё. И этого достаточно» — дилетант! Во-первых, надо пользоваться не механической «Эрикой», а электрической «Оптимой». Во-вторых, заряжать машинку папиросной бумагой. Результат — девять экземпляров! Правда, седьмой-восьмой-девятый приходилось продавать с большой скидкой, но ведь продавалось, раскупалось практически всё! Начиная с 75-го, двадцать лет, я печатал в среднем 10 страниц в день (точнее, за вечер) — это три рубля, девяносто рублей в месяц, вот и вторая зарплата, а себе — библиотека (все книги и статьи Бердяева в первом экземпляре — такого до сих пор ни у кого нет). Но по ходу этих двадцати лет были два года полного блаженства: когда в 1977-м, после рождения первого сына, я устроился работать в типографию Исторической библиотеки. До этого я работал там же разносчиком книг, а в типографии стал получать на 30 сребреников больше.

На зависть владельцам «Эрики» в типографии стояла «Эра» — наш русский ксерокс ростом с баскетболиста и весом с холодильник. С настоящим ксероксом наша «Эра» соотносилась так же, как «русский йогурт» (водка в пластмассовых стаканчиках, ежели кто не знает) с оригинальным сливочно-фруктовым продуктом. Чтобы изготовить на «Эре» три (не больше) отпечатка с одной стороны листа, надо было провести сложнейший обряд опускания агрегата, всовывания селенового диска, поднимания, высовывания, наложения листа, просушки его в парах ацетона... Раз в неделю «Эру» надлежало промывать техническим спиртом — конечно, ей, бедняге, немного перепадало.

Какой же это был кайф — впервые самолично изготовить копию! При всей громоздкости процедуры скорость воспроизведения информации по сравнению с машинкой вырастала втрое, а потом — ну какое может быть сравнение машинописной страницы с неизбежными опечатками и оригинала! А уж когда через полгода в типографию привезли самый настоящий ксероксный ксерокс — что тут началось! Нет, разумеется, начальство накрепко запретило к аппарату прикасаться, указало на счетчик страниц (кстати у нынешних «легальных» ксероксов счетчиков нет — неужели фирмачи специально изготовили тогда «советскую модель»?). Была заведена и тетрадь учета: социализм есть контроль и, соответственно, обман контролеров. Даже лучший ксерокс изредка дает брак — значит, каждый день на фирмачей можно было списать лишнюю сотню оборотов счетчика, отпечатав эти самые сто страниц для себя...

Главное было не зарываться. Но не зарываться было невозможно. Энтузиазм (я ксерил только то, что интересно самому) сочетался с коммерцией (интересное мне было интересно огромному числу людей). От многих «коллег» по размножению я отличался тем, что никогда не «шлепал» дважды одну и ту же книгу, никогда не копировал то, что у меня уже было, и крайне редко — ну, разве что Бердяева или Меня — делал больше пяти экземпляров.

Но все-таки мы погорели (я и коллега по типографии), причем не на богословии, а на парижском собрании сочинений Мандельштама. Взялись мы его ксерить с экземпляра вдовы поэта Надежды Яковлевны — поля книги были испещрены ее пометками, вариантами стихов и бранью в адрес публикаторов и комментаторов. Первый том благополучно был скопирован, а на середине второго нас застукал замдиректора по хозяйственной части.

Налицо были две трагедии. Первая: у нас была изъята драгоценная книга. Во-вторых, нам светила «антисоветская статья» и уж во всяком случае исключение из университета. Помирать буду — вспомню, как мы ходили в последующие дни по бульвару, вдоль которого высятся здания ЦК КПСС, обсуждая, что говорить на допросе. Закончилось все просто и чрезвычайно по-русски: нас отпустили с миром на том условии, что мы немедленно увольняемся и не требуем вернуть нам книгу.

Скорее всего, замдиректора оставил Мандельштама себе или кому-нибудь продал. И уж точно не сообщил о нашей диверсии ни в дирекцию, ни тем более в ЦКГБ.

Ксерокс двадцать лет назад подарил нам больше свободы, чем сегодня Интернет. Это если исчислять в процентах от народонаселения. Но и с гласностью судьба ксерокса в России не кончается — ксерокс просто переходит в новое качество. Вот начали переиздавать бердяевский журнал «Путь», осилили шесть номеров и встали: деньги кончились. А у меня и еще у четверых человек — все 60 выпусков, отксеренные!

Ксерокс в России — это исполнение заповеди: «Плодитесь и размножайтесь», точнее, второй ее половины. Когда людей низводят до положения кроликов, изобретения вроде ксерокса помогают им плодиться с опережением — что есть лучший способ борьбы с удавами.

В оформлении использованы фото М. Штейнбока, Б. Кремера («Собеседник»), А. Джуса, Л. Шерстенникова, ИТАР-ТАСС