СИНЯЯ ПТИЦА В СТРАНЕ КРАСНОГО ПЕТУХА

90 лет со дня премьеры пьесы Метерлинка

1898... 1908... 1998...

«НЕ ВЕРЮ!»

В этом «НЕ ВЕРЮ!» и заключен секрет Полишинеля Сергеевича и его Синей Птицы.

Добившись уже в «Царе Федоре Иоанновиче», с которого начался МХАТ, оглушительного эффекта происходящего здесь и сейчас, отец-основатель сразу затем поднял на щит Чехова, чуть ли не ежегодно ставя по пьесе, мораль каждой из коих в отдельности и всех вместе сводилась к сентенции не бог весть какой затейливой, но щекочущей в носу: «Мы отдохнем... мы увидим небо с овчинку!» На полпути от «Царя Федора» к феерии Метерлинка — постмодернистское «На дне» (1902), потрясшее публику не босяцкими реалиями, но общим с нею острым переживанием конца века — будто конца света. Еще одна «нотабене» — «Братья Карамазовы», в разгар баррикад и дебатов о разлюбезной конституции поворотившие глаза зрителя зрачками вовнутрь. И наконец, «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей» — гимн демократической молодежи, отнюдь не хватающейся за дреколье и топоры при виде плохишей в окнах дома напротив, но безмятежно щебечущей:

— Ах, какие же они красивые!..

— И они смеются, смеются!..

— А малыши танцуют!..

— Давай и мы с тобой танцевать!..

Вот тебе, бабушка, и прогрессивный театр... Вот тебе и рупор передовых идей...

«Не верим! В жизни так не бывает!» — «Да как же не бывает, господа, коли оно — поглядите — есть!»

Круг замкнулся: мы вернулись к пресловутому «НЕ ВЕРЮ!».

Эстетика МХАТа — не то, что нам весь век внушали: не гиперреализм, но виртуальная реальность. И Константин Полишинелевич — не терапевт или хирург, тем более не вивисектор, но гениальный гипнотизер. Впечатления видевших его постановки можно свести, по существу, к стихам Беранже — тем, что декламирует, стоя во весь рост на дне, Актер:

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!..

Честь безумцу! Открывшись «Царем Федором» (всего-то спустя четыре года после восшествия царя Николая), МХАТ заставил зрителя поверить, что государь — очень даже человек, и человек слабый, заслуживающий сочувствия и снисхождения. Зритель поверил — но, выйдя на улицу, тотчас обо всем, во что уверовал, забыл. Ценой забвения стали гнусные карикатуры на царя и царицу, пускаемые либеральной прессой пузыри земли русской, затем град бомб — и подвал Ипатьева дома в итоге.

МХАТ заставил русского зрителя поверить, что жизнь, даже сломанная, «без огонька впереди», — все равно бесценна, и ничто с ней не может сравниться. МХАТ заставил поверить, что пьяный бомж не нуждается в жалости, что в нем довольно рыцарства и ума для защиты своего достоинства без посторонней помощи. Зритель и в это поверил, и монолог Сатина растащил на цитаты, а затем превратил в лозунги, мелом по кумачу, — однако запамятовал, что про человека, звучащего гордо, сказал вовсе не писатель М. Горький, но пьяный бомж и впридачу картежный шулер.

В «Синей птице», чей шорох крыльев перекрыл истерику в Думе, МХАТ заставил поверить, что между богатым домом напротив и холодной лачугой — в сущности, «никакой разницы, только ты этого не видишь». Дети, в это поверившие в 1908-м, десять лет спустя пошли не дружной длинной вереницей невесть куда и зачем, а стенкой на стенку, и нехорошим пророчеством обернулись слова Метерлинка о мгновенном превращении лазурного оперения птицы-мечты, птицы-счастья в кроваво-красное и пепельно-черное месиво.

И был еще по крайней мере один спектакль-обманка МХАТа, на котором зрители-победители завороженно взирали на побежденных ими врагов — как смотрят лишь в театре на что-то недосягаемое, прекрасное, бессмертное, — взирали и понимали, что этих самых Турбиных они собственными руками истребили под корень, а кого пуля не догнала, тот ушел на чужбину, безвозвратно... и понимали, и не верили своим глазам, и верили: истинная жизнь — она по ту, а не по эту сторону занавеса...

И много-много раз ходил на «Турбиных» малорослый, невзрачный, рябой и рыжий зритель, садился на одно и то же место в директорской ложе, высиживал от начала до конца — и никак не решался прихлопнуть это чудо, а заодно и автора... Сон золотой брал верх над бессонницей классовой битвы.

Честь безумцу! «Синяя птица» сегодня, в момент двойного юбилея, смотрится как краткая история МХАТа — и вместе XX века. Сквозь многословный текст прорываются то чеховские, то булгаковские интонации, а Пес — вообще лает хриплым голосом Сатина: «Человек — это всё!.. В этом вся истина... Да здравствует Человек!.. Жить и умереть ради Человека!..»

Путешествие Тильтиля и Митиль по царствам-государствам прочитывается сегодня как долгая-долгая наша жизнь в веке, не оставляющем, кажется, малой надежды на перемены к лучшему. Тем более хочется ВЕРИТЬ — и тому, что в Царстве блаженств наивысшим почитается Блаженство бегать босиком по росе, и тому, что, рекрутируя новых жителей земли в Царстве еще не родившихся детей, Фея равнодушно скользит взглядом по изобретателям эликсиров жизни, конструкторам сверхскоростных ракет и мичуринцам, выводящим яблоки размером с дыню, — ей (и нам) нужно кое-что посущественней:

— Требуется честный человек! Хотя бы один — в качестве необычайно редкого явления!..

Вековой спор Синей Птицы с Красным Петухом в России кажется проигранным «всухую»: и этот век нас ничему не научил. С другой стороны — пока земля еще вертится: слабое, да утешение. Стало быть — «по нулям»? Но есть и третий взгляд на природу вещей, взгляд Метерлинка и Станиславского: «Надо быть смелым... Надо уметь различать то, что не на виду!..»

А не на виду — очевидное: каждое новое поколение московских мам и пап ведет своих чад в первый раз в театр именно на «Синюю птицу». Люди тоскуют по насыщенному цвету небес. Чернухи, желтухи, краснухи и серятины и в театре, и в жизни — с избытком. Химера, обманка, сон золотой — полезней для души, чем примитивная победа добра над злом. Недостоверное — милее сердцу, чем прямоезжая дорожка к «правде святой». Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Воистину. Верую.

Михаил РОЩИН

«СИНЯЯ ПТИЦА» 43-ГО ГОДА

Самолет пикировал, он был уже так низко, что различались не только белые на черном, на крыльях и фюзеляже, кресты, но вылупилась голова, лицо летчика в черном шлеме и очках, — отчетливо и жутко... На кого он пикировал? На нас — двоих детей?

Мы с соседской Надькой Сургучовой бежали из магазина, отоварив карточки, — между нами болталась сумка с хлебом, крупой, бутылкой масла... Может, эта сумка была его целью?

Он был, сволочь, красив в синем летнем небе: не птица, не облако, не молния — развернуто-плоский, здоровущий «Фокке-Вульф», низвергающийся, неотвратимый, в своем роде совершенство рук человеческих.

Мы оказались в своем быстром беге возле старой шелковицы, росшей на взгорке. Корни ее обнажились, торчали из земли наружу, образуя пещерку. Я, мальчишка уже опытный, дернул Надьку за руку, потащил за собой в белеющие корневища, в пахнущую сырой землей ямку. Не успели скрыться — рев моторов сорвался в другой регистр, значит, самолет завершал маневр, пойдет сейчас на выход из пике, и в воздухе явится другой звук: вой и свист фугаски. Мы ткнулись лицами в летнюю сырую землю — так пахли «щели», окопчики, которые рылись в городе на задворках, на огородах — где не было подвалов и убежищ. Взрыв жахнул совсем близко. Наши тела приняли удар сотрясшейся почвы, посыпались на спины комки земли и белые южные камешки. Вылезли. Дома и магазина, где мы брали продукты, нет. Со старой шелковицы сорвало крону, остался лишь толстый ствол с несколькими обломанными ветками. Все окутывал синий дым. Схватили опять за лямки свою сумку, проверили бутылку с маслом — цела, еще раз оглянулись на приютившее нас дерево и побежали дальше.

Все это и особенно лицо летчика в очках отчетливо вижу полвека спустя, кажется, увидел бы его сегодня — и узнал.

Война шла на убыль, но Туапсе, с его морским заводом, нефтехранилищами, флотом, бомбили нещадно — хоть отправляйся в новую эвакуацию (за войну их было уже две). Но тут отца вызвали в Москву — работать в министерстве.

Мы были маленькие провинциальные бедные люди — а здесь нас ожидала отдельная квартира в доме-надстройке, на шестом этаже, с балконом, с казенной мебелью, с набитыми на каждом стуле-столе стальными номерками. Отец — начальник, его увозил-привозил на персональной машине, горбатой трофейной «бээмвэшке», шофер Василий Тихоныч. Еще у нас появился министерский паек: американская колбаса в длинной сияющей банке с ключиком, яичный порошок, сгущенка, халва. А еще — сразу как приехали — отец сказал: «Детям — в театр!»

Где и когда мы это слыхивали — театр? В наших Астраханях, Туапсе, Поти?..

В воскресенье Василий Тихоныч на «бээмвэшке» повез нас в Театр. Мне брюки нагладили, сестренке пятилетней на голову бант, мама тоже нарядилась, напудрилась. Взяли с собой новую соседскую девчонку Майку. Против Надьки она была красотка: глазастая, губастая, нарядная — вылитая Дина Дурбин.

Колесили по длинному, бесконечному городу, приехали. Оказалось: Театр — огромный старинный домище с лестницами. Мощные двери из стеклянных квадратиков, ковры — и, хоть ясный день на дворе, всюду лампы горят, фонари, а в зале люстра. Зал — как вокзал в Новосибирске, где я однажды потерялся. Только весь заставлен креслами. Майка все знает в Театре, ведет нас вперед, усаживаемся...

Что нам покажут?

Нам показали, как в бедном доме бедные дети спят в своих кроватках. Только мама ушла — дети вскакивают, открывают ставни на окне, смотрят, как у соседей, через улицу, в богатом доме, у богатых детей украшена елка, какие там у них пирожки, конфеты, фрукты, пирожные с кремом.

— Когда я была маленькой, я как-то раз ела пирожное...

— Я тоже. Это вкуснее, чем хлеб, но только пирожных много не дают...

— А почему они еще не едят?..

— Потому что они не голодны...

Боже, боже, как нам с сестренкой все это знакомо! Я, мальчишка уже опытный, тоже знаю, что, ложась спать, надо дождаться Феи, — и с ее приходом оживут и Огонь, и Вода, и Хлеб, и Собака с Кошкой запросто начнут разговаривать с тобой. Моя душа замирала от того, что это было так похоже на нашу бедную жизнь — и совсем непохоже, потому что этот самый Театр уводил меня дальше снов и мечтаний, еще куда-то далеко-далеко... Да разве меня одного!

Когда Тильтиль и Митиль попали во дворец Королевы Ночи, весь зал замер, закряхтел от страха, наполнился всхлипами и повизгиваниями и стал ронять на пол номерки... Нет, я не боялся, я тоже, как Тильтиль, мог бы смело отворить все двери во дворце, за которыми спрятались и откуда выходят на ходулях, в длинных одеждах, ужасы и страхи, — что мне они, когда я насмотрелся за войну кое-чего поужаснее!.. — но как все интересно, как интересно, ай да Театр!..

Боже, боже, думаю я теперь, сколько же поколений гимназистов и гимназисток, школьников, октябрят и пионеров с мамами-папами, учительницами, тетушками, соседями и приезжающими в Москву родичами и друзьями прошли длинной вереницей за «Синей птицей», замирали при виде Феи, смеялись, когда пыхтел Хлеб, кряхтели при виде ужасов на ходулях, потрясенно стихали, попадая в гости к умершим Дедушке и Бабушке... У меня не было ни дедушки, ни бабушки, но я верил, что все именно так: они живы, пока мы помним их и думаем о них. И как мне хотелось оказаться на месте Тильтиля и Митиль, чтобы побывать там, где мои дедушка и бабушка, испытать радость встречи с ними по-настоящему! Воображение мое соединилось с воображением тех, кто придумал и показал мне «Синюю птицу», — кажется, я сам мог бы выбежать на сцену и принять в этой феерии участие, хотя смотрел ее в первый раз и вообще был впервые в Театре.

Романтический и сентиментальный Метерлинк и столь же романтический и сентиментальный Станиславский хорошо знали, что так же, как в каждом взрослом жива душа ребенка, так и в каждой детской душе закодирована вся взрослая жизнь, с ее прошлым, настоящим и будущим, с ее жаждой знать: откуда мы взялись, куда идем и куда придем, и где она, эта Синяя Птица, подобная Древу Познания, плодов которого Бог не велел вкушать Адаму и Еве...

Не простая эта пьеса. Вспоминаю, однажды, смотря ее взрослым, уже с кем-то из своих детей, запечалился я — потому что постиг наконец ее волшебный, многоцветный, но преглубокий и полный отчаянья пессимизм. Не дано нам поймать живьем, в подлинном оперении, Синюю Птицу — или по крайней мере вся жизнь должна уйти на странствия за нею по царствам грез и воспоминаний.

Конечно, я был впечатлительный и восторженный мальчик, с хорошей памятью... однако сегодня задумываюсь вот о чем. Неужто могла та, 1943 года, бедная «Синяя птица» во МХАТе остаться во мне навсегда, как, пожалуй, ни один из спектаклей, увиденных после?

Неужто она могла повлиять на всю мою последующую жизнь? Выходит, могла. Во всяком случае, в одной из моих первых пьес «Радуга зимой» девочка прикладывала зимой к деревьям ладошку, чтобы они не замерзли, и приносила с улицы в дом камни, чтобы они отогрелись. В той пьесе были еще говорящие Лошадь и Собака, добрые, близкие и понятные детям вещи и плохо понимающие детей взрослые.

Аукнулось? Отозвалось? Ну да, так и передается. Если дети очень ждут чуда. А взрослые говорят о нем всерьез.

Народный артист СССР Алексей БАТАЛОВ:

— Этот спектакль я знал с детства. Во-первых, потому что детство мое прошло во дворе МХАТа, мы там жили. Мне эти персонажи лет с четырех-пяти знакомы, мы в них играли. Во-вторых, ничего детского, кроме «Синей птицы», я в своей жизни не видел.

Вводился я в «Синюю птицу» в начале 50-х годов, еще студентом, я был среди «черных людей». Через этих «черных людей» прошли все поколения актеров МХАТа.

Этот спектакль имеет невероятную театральную историю, невероятную по длительности жизнь. Он был и остается школой совершенно особого понимания МХАТа, он совершенно не похож на банальные понятия всех, кто представляет себе на сцене Горького, Чехова, Толстого. Господи, зачем я говорю такие сложные вещи? На самом деле все гораздо проще и в то же время загадочнее, волшебнее.

Для нас, студентов, в нем участвовавших, он в основном ассоциировался с картиной «Ночь»: в абсолютнейшей темноте по сцене летали духи, а мы, носители этих духов, в черных специальных костюмах, глядели в зрительный зал. Кстати, эта ситуация была идеальной для розыгрышей. Разыгрывали всех, и меня в том числе. Например, заставляли играть то, что абсолютно не видно в зрительном зале. Это было чистое издевательство старших исполнителей.

Но самое главное, у тех, кто когда-либо работал в «Синей птице», на всю жизнь остается в ушах символ спектакля — замечательная музыка. Я не буду называть фамилии актеров, которые участвовали в этом спектакле, они так часто менялись, но могу назвать одно, на мой взгляд, самое главное имя — композитор Сац. Оркестр был не виден зрителю, как правило, он находился где-то в углу или под сценой — но всегда звучала живая прекрасная музыка, которая стала своеобразным позывным для тех, кто прошел школу МХАТовской «Синей птицы». Этот спектакль разоблачает болтовню про необходимость правдоподобия на сцене — там действуют душа Хлеба, душа Молока, душа Огня... «Синяя птица» — мой самый любимый, самый счастливый и самый памятный спектакль в жизни.

Сопливо получилось, но это правда.

* * *

Народный артист РФ Константин ГРАДОПОЛОВ:

Точного количества спектаклей, сыгранных за девяносто лет, никто не знает, потому что после октябрьского переворота были разгромлены архивы Художественного театра. Хотя я могу поручиться, что «Синяя птица» была показана зрителям не менее 4,5 тысячи раз. И жаль, что спектакль из серьезной, высокодуховной постановки превратился сегодня в ядреную пьесу ТЮЗа. Творческий альянс Станиславского с Метерлинком предполагал иное решение.

Кстати, в их знакомстве есть забавный эпизод. Константин Сергеевич приехал в Бельгию по приглашению драматурга. Добрался поездом до какого-то оговоренного места, откуда его должен был забрать шофер и доставить в замок Метерлинка. Здесь нужно оговориться. Станиславский страшно боялся автомобилей. В Леонтьевский переулок за ним всегда присылали извозчика, и только в 30-е годы он согласился на автомобиль «М-1». А там, в Бельгии, его встретил водитель, по виду профессионал — в кожаных штанах, кожанке, кепи, черных очках, да еще и в открытом автомобиле. Сердце Станиславского сжалось. Но он сел в машину, и они помчались по дороге с дикой скоростью. Константин Сергеевич «очухался» только во время короткой остановки. Похлопал водителя по плечу и поинтересовался: «Водитель, скоро ли я увижу господина Метерлинка?» «Да я и есть господин Метерлинк».

Что в спектакле с самого начала было его гордостью — это замечательная музыка Ильи Саца. Таких композиторов — преданных театру и глубоко понимающих его, уже нет. Помните, в первой картине «Синей птицы» на сцене появляются то Огонь, то Сахар, то Вода начинает течь из крана. Так вот, однажды Сац принес Станиславскому музыку Воды. Сел за рояль и стал ее наигрывать. Тут Константин Сергеевич заметил, что на улице идет дождь. «Илья, пойдемте на крышу, послушаем, как он стучит!» И два этих взрослых человека, два уже весьма заслуженных мастера помчались на крышу и мокли под дождем. Такое их обуяло воодушевление. Да и Бог его знает, что это было, но все равно — прекрасно.

Теперь «Синяя птица» — единственный спектакль Станиславского в репертуаре МХАТа. И каждые субботу и воскресенье он идет с аншлагами. Потому что всегда будет жить в человеческом сознании мечта о счастье, которое необходимо обрести, почувствовать в руках. Но это могут быть только руки ребенка — чистые, незапятнанные.

На фото:

• «Синяя птица» — 98. Митиль — Е. Ивасишина, Тильтиль — Л. Мартынова, Молоко — Н. Моргунова, Хлеб — П. Винник, Фея — Н. Саруханова.
• Сцена из спектакля: Митиль — В. Н. Морес, Фея — Л. М. Коренева, Тильтиль — В. Д. Бендина, 1924 г.
• Огонь — П. Л. Людвигов, 1936 — 1937 гг.
• Кот — А. Н. Грибов, 1928 г.
• Пес — А. В. Жильцов, 1924 г.
• Свинья — Н. Г. Александров, 1908 г.
• Митиль и Тильтиль — А. Г. Коонен и С. В. Халютина, 1908 г.
• Вода — Л. М. Коренева, 1908 г.
• Митиль — Е. Ивасишина, Тильтиль — Л. Мартынова.

Фото А. Степанова, из музея МХАТа (репр. В. Смолякова)