Программа Вяземского, придуманная им от начала до конца, существует уже пять лет и для многих остается единственным шансом попасть в институт, давно ставший олицетворением перспективности и недоступности. 
Я мечтал познакомиться с Вяземским многие годы, но боялся приближаться к нему. Он написал когда-то «Шута» — книгу, прогремевшую в ранних восьмидесятых, потом издал вторую книгу прозы и замолчал на пятнадцать лет. В следующий раз он возник уже в качестве ведущего «Умников и умниц» — самой интеллектуальной программы родного телевидения. И в «Шуте», и в программе он демонстрировал не только феерическую эрудицию, но временами приемы вполне иезуитские. Между тем именно благодаря своей передаче он, заведующий кафедрой истории русской литературы в Московском государственном университете международных отношений (бывшем МГИМО), помог поступить в элитнейший российский вуз двум сотням подростков.
В свои сорок семь он успел патологически много. Окончил музыкальную школу по классу скрипки; поступил в МГИМО, потом в аспирантуру, написал диссертацию «Скандинавское рабочее движение». Работал в Испании, но, вступившись за одного обижаемого начальством человека, был выслан оттуда без копейки денег с двумя пустыми чемоданами. В конце семидесятых начал публиковать рассказы и повести; некоторые его новеллы — хоть «Бестолочь» или «Цветущий холм среди пустого поля» — украсили бы антологию русской прозы. «Шут» принес ему известность. В 1988 году, когда Андрей Эшпай экранизировал эту повесть, Вяземский, к огорчению своих поклонников, читал лекции — прозы уже не писал. Правда, вместе с отцом он опубликовал вполне научную по содержанию и весьма художественную по форме книгу «Происхождение духовности», хотя терпеть не может слова «духовность». Он и слова «интеллигент» не любит. Добавим к этому еще поступление в Щукинское — шутя, на пари. Вяземский поступил и, проучившись полгода, ушел. Да, мы забыли упомянуть, что он родной брат актрисы Евгении Симоновой, но это, пожалуй, единственный факт биографии нашего героя, в котором нет никакой его заслуги. Так получилось.
— Начнем с прославившего вас «Шута»: тогда, задолго до всех плюмбумов, появился затравленный, закомплексованный, феноменально одаренный мальчик, сумевший сделать из себя... даже и не знаю, как сказать.
— Скажите, что он переусердствовал в самозащите и начал находить наслаждение в том, чтобы отыскивать в окружающих наиболее болезненные и уязвимые стороны. Со временем это переродилось в страсть к довольно жестоким экспериментам, называемым «шутенами». Повесть эту, по сути, мне заказали: в «Молодой гвардии» спросили, не хочу ли я написать что-нибудь о школе. Я как раз тогда увлекался чаньской (или дзэнской, если угодно) традицией и решил, что мой герой должен быть Шутом — как раз приятель мне подсунул книгу о шутах. В фильме Эшпая, странном, но очень мне близком, почти все хорошо — только финальная сцена меня не устраивает. Я придумал конец, в котором Шут получает пощечину от своего главного друга-противника. Эта пощечина, естественно, приводит к увольнению учителя и вызывает дикие споры среди его коллег, но никому так и не приходит в голову, что этот хлопок по щеке был в некотором смысле хлопком своей же ладони. Шута перешутили, потому что учитель — той же породы.
— У меня-то было чувство, что фильм вас выручил — сами вы ничего так и не противопоставили вашему победительному герою...
— Ну, во-первых, он не победитель, потому что сам страдает больше всех. Во-вторых, Господь рано или поздно перешучивает любого, действуя сходными методами.
— Юра, полагаю, что для писателя вашего класса не писать пятнадцать лет — серьезная травма.
— Насчет своего класса я давно не обольщаюсь, а травма была и есть — пятнадцать лет сплошной травмы. Каждый день я писал, сочинил два романа, один, на тысячу страниц, до сих пор лежит в столе, — может, после моей смерти они и заинтересуют кого-то, но при жизни я их стыжусь. Вся моя проза — это конструктивизм, выстраивание фабулы ради идеи. Я понял, что традиционные атрибуты литературы — герой, сюжет, вымысел — только мешают мне прямо сказать то, что я хочу. И я отменил себя как писателя. Сейчас буду писать девять книг по философии — а точнее, по антропологии, но философия и есть антропология, говорил Кант. Философия в моем представлении — синтез трех способов познания: научного, художественного и религиозного. Об этом и будут книжки. Первая уже готова, в ней порядка пятисот страниц, и называется она «Вооружение Одиссея». Там мы с читателем договариваемся о терминологии и снаряжении для предстоящего путешествия. А общее название будет «Христос и горилла».
— Прямо систему построили...
— Не мне называть это системой, но если иметь в виду систематическое изложение своего духовного опыта, то да. Я, однако, очень мало о себе знаю. Думаю, если бы мы узнали себя, то ужаснулись бы по-настоящему. К счастью, человек лишь в о-очень отдаленной перспективе научится разбираться в мозге лягушки. До собственного ему еще расти и расти.
— В общем, мы уж точно не дорастем. Тогда давай переключимся на будущее поколение и на вашу программу «Умники и умницы». По существу, она у нас уникальна: истинно образовательно-интеллектуальное состязание. Мне показалось, что вы и здесь подводите детей к истине — если она вообще существует — весьма нетрадиционными путями. Обид при этом не бывает?
— Бывают, как же без них. Но дети чувствуют, что я их прежде всего очень люблю — и на этом все строится. Панибратства, правда, тоже не бывает — я все-таки автор «Шута» (Вяземский елейно улыбнулся. — Д.Б.) и умею очень быстро поставить на место. Но такого почти не случается: если кто и отсеивается, то по причине трудности заданий.
— Где вы берете этих гениев?
— Никаких гениев специально не отбираю — мы ездим по школам и предлагаем поучаствовать всем желающим, а поскольку наши разъездные возможности ограничены, то иногородних отбираем в основном по письмам. Чаще всего дети почти ничего такого особого не знают — просто интересуются историей, а за два месяца до программы я объявляю тему. Иногда тема действительно иезуитская — например, «Любовь в мировой литературе». Но чаще я даю что-то более узкое, вроде барокко, и два месяца мы читаем — они и я. Вот тогда-то из двухсот остаются восемьдесят: двадцать семь участников да зал, тоже активно отвечающий. Дети никогда не знают, что в истории, скажем, восемнадцатого века остановит мое внимание. А я не знаю, что привлечет их. Одно неизменно: мне важен не объем фактической информации, которую они в себя впихнут, а именно изюминки. Этим умники и умницы отличаются от традиционных вундеркиндов — тех губят самомнение и надежда на свою безразмерную память. А память еще не означает умения выделить самое интересное. Между прочим, те, кто просеивается «Умниками и умницами» и поступает в МГИМО, оказываются потом лучшими студентами.
— Вы признаете, что человеку с улицы только через вашу программу и можно попасть туда?
— И никогда не скрываю этого, мой милый. Я сам поступил абсолютным чудом: мать — преподаватель английского, отец — биохимик, получивший академика почти одновременно с тем, как я стал заведовать кафедрой: это случилось в начале перестройки, когда уже не давало ни льгот, ни денег. На двух экзаменах меня все-таки выручили связи, а два я совершенно честно сдал на пятерки. На истории меня спасло то, что явно собравшаяся завалить меня тетка куда-то отошла и экзамен у меня принял декан. «А давайте я вам пять поставлю», — сказал он внезапно, и я не нашел в себе сил отказаться.
— Действительно, чудо.
— И таких чудес в моей жизни было множество, так что вера для меня началась не со страха, как это, говорят, часто бывает, а исключительно с благодарности. Например, я в детстве обожал лазить по балконам, это было такое развлечение — как я сейчас понимаю, смертельно опасное. Но я уцелел. И в один прекрасный момент сказал себе: тебя столько раз спасали, так помогали, тебе дарили столько, что другому хватило бы на жизнь, — и ты не веришь? Дурак! Молись! С тех пор и молюсь.
Знаете, говорят, что лучшая школа жизни (и веры в том числе) — несчастье; это ужасная, человеконенавистническая неправда! Я думаю, Толстой страшно ошибся в первой фразе «Анны Карениной»: это все несчастные семьи одинаковы, а все счастливые различны. Есть тысяча способов счастья, рай — это и есть разнообразие, тогда как ад — это сомкнутый строй трафаретов, одинаковых манекенов, шагающих куда-то во тьму...
— Вы часто ссылаетесь на Достоевского...
— Это мой самый любимый писатель прошлого века. А из двадцатого я люблю Булгакова, но не всего, а только «Мастера» — величайшую книгу нашего столетия.
— А в кино кого любите?
— Формана. Устал от псевдоинтеллектуальных длиннот Феллини. У него все сделано крепко. Любимейшая моя актриса всех времен и народов — Евгения Симонова. Так и напишите. Хотя я много мучил ее в детстве. Жешке очень тяжело со мной приходилось, и всю оставшуюся жизнь я эту вину искупаю.
— А каким вы были ребенком?
— Закомплексованным. Злым. Меня много били. Я играл на скрипке.
— Но вундеркиндом вы, слава богу, не были?
— Нет, и не мечтал. Я любил только историю и неплохо ее знал.
Дмитрий БЫКОВФото Александра Джуса