МОЯ МАМА УБИЛА ИВАНА!

Вот говорят, интерес к литературе падает. Случай Полины ДАШКОВОЙ свидетельствует о противоположном: за два года она опубликовала шесть романов, общий тираж которых вот-вот перевалит за полмиллиона. Падает, по мнению писательницы, совсем другое — интерес журналистов к автору, о котором нельзя узнать что-нибудь скандальное.

В НЕВОЛЕ НЕ РАЗМНОЖАЮСЬ

— Как вы сами объясняете свой успех?
— Мне просто захотелось написать детективный роман. Естественное желание для человека, окончившего Литературный институт, да? Была такая незатейливая эстетическая задача: сочинить «криминальное чтиво», противоречащее всем законам жанра. А какие там законы? Плохой язык, пустые диалоги, пышные бюсты и много крови — и будет успех. Писала я, просто чтобы позабавить близких мне людей, вкусы которых достаточно высоки. И в какой-то момент эта моя публика, которой я читала вслух каждую написанную главу, стала меня торопить: «Дальше-то что?» У меня тогда была совсем маленькая младшая дочь, а старшая в школу пошла — и я все-таки нашла в себе силы свое сочинение закончить. И тут муж говорит: «Слушай, а попробуй это куда-нибудь отнести». Я взяла телефонный справочник и стала обзванивать издательства — те, что заметнее других на книжных развалах... С одним издательством такой был разговор: «Детектив? А сколько у вас трупов?» Я стала трупы считать: «Вроде, пять», — говорю. «Мало», — говорят. «А эротика есть?» «Любовь, — говорю, — есть. А эротики нет». «Надо ее вписать»... Причем все это говорят по телефону, еще не видя рукописи, не зная сюжета. Я отвечаю: «Нет, вписывать ничего не буду». — «Ну тогда не приходите». Между прочим, это издательство потом прогорело — не стану его называть, лежачего не бьют... Что касается «Эксмо» — туда я попала действительно дуриком: одно издательство назначило мне встречу на пятницу, другое на вторник, а «Эксмо» прямо на завтра. Я туда поехала, они мне вяло сказали, взглянув на рукопись, отпечатанную на машинке: «Где-то через месяц позвоним». Позвонили через три дня, рано утром: «Приезжайте срочно подписывать договор и получать аванс». Единственное их вмешательство в текст — замена названия: у меня было «Виварий», а стало «Кровь нерожденных». Название, над которым мы с мужем больше всего смеялись, когда придумывали варианты нового заглавия. Я к этому отнеслась так же легкомысленно, как и к псевдониму.

— Псевдоним тоже с мужем вдвоем придумали?
— Нет. Моя фамилия кончается на «О», а им нужно было женское окончание. Это первое их соображение. А во-вторых, когда появляется новый автор, они боятся, что его кто-то перекупит. Когда ты под псевдонимом, найти тебя на первых порах достаточно сложно. То есть они берут под контроль твой круг общения...

— И что, жесткий контроль?
— Как выяснилось, достаточно жесткий. У меня был с «Эксмо» конфликт, когда я узнала, что, оказывается, живу в Америке, — так они отвечали журналистам, искавшим через них встречи со мной. Под видом журналиста, дескать, может прийти агент другого издательства...

Что касается псевдонима, я предлагала им фамилии своих бабушек и прабабушек, они казались издателям слишком красивыми — Соковнины, Еланские — и подходили скорее для автора дамского романа. Фамилия мужа тоже не прошла. Дашкову придумала одна из редакторов, и никакого отношения к Екатерине Романовне она не имеет: мне было не с кем оставить дома мою Дашу, и я таскала ее с собой в «Эксмо». А Полина — с ней тоже все просто: этому имени созвучна моя реальная фамилия.

— С каким чувством вы смотрели впервые на тех, кто читал Полину Дашкову в метро?
— Это был просто шок. И огромная жалость, что мне такое выпало не в двадцать лет. Ведь ты смотришь не на книжку с твоим портретом в руках постороннего человека, а на его лицо. Сейчас я уже к этому зрелищу привыкла — не знаю уж, увы или к счастью...

— Началось все — прямо как в детективе. А сейчас как с издателями отношения? Они на вас сильно давят?
— Нет. Я, во-первых, человек дисциплинированный, все свои обязательства выполняю точно и в срок. Что касается тем и сюжетов — да, были попытки, но я в неволе не размножаюсь. Заменила по их просьбе два названия и в эйфории не проконтролировала корректуру второй книги, и она вышла чудовищно отредактированной. После этого все мои романы сопровождаются пометкой: «Книга опубликована в авторской редакции». Была еще уступка — но не творческая, а чисто дружеская: коммерческому директору «Эксмо» ужасно понравилась героиня моей первой повести, и он меня очень просил, чтобы я где-нибудь еще, хоть в эпизоде, выписала эту самую Лену Полянскую. И когда у меня сложился сюжет «Легких шагов безумия», я увидела, что Лена туда спокойно входит: по профессии, по темпераменту, по всему.

— Нет ли у вас желания сделать детективный сериал с одним героем?
— Я не могу сочинять сериал по определению. Мой герой — обыкновенный, ординарный человек. То, что он интеллигентен и умен, я не считаю качествами выдающимися. А сколько раз в жизни обыкновенного человека может случиться острая криминальная ситуация? Ну один, ну два — и все...

ИДЕНТИФИКАЦИЯ ЖЕНЩИНЫ

— Вы на имя Полина легко откликаетесь? Могли бы мы поговорить о Полине в третьем лице?
— Мой псевдоним — кстати, сразу скажу, что откликаюсь на него так же точно, как и на свое настоящее имя, — он возник настолько помимо моего желания, каких-то внутренних причин, что никак не может стать для меня ни «другим я», ни тем более другим человеком... Тем более не лелею коварного умысла издать однажды книжку с той же самой фотографией на обложке, но уже под своим именем, чтобы люди судачили, мол, вот она кто, и строили догадки, зачем я это все устроила. Есть еще одно обстоятельство: некой даме, пришедшей в «Эксмо» после меня, был присвоен псевдоним, почти буквально повторяющий мое имя...

Ощущать Полину Дашкову как некое отдельное от себя существо я не могу в силу патологического здоровья своей психики — я не страдаю раздвоением личности. Был период, когда ситуация раздражала — ну, скажем, когда меня узнавали тетеньки в обменных пунктах...

— А часто по фотографии узнают?
— Ой, часто... Мне однажды нужно было купить книжку по судебной медицине, я зашла в букинистический отдел Дома книги на Арбате. Со старшей дочкой зашла. Я спрашиваю у продавщицы, нет ли у них вот такой книги, — и она вместо ответа начинает кричать: «Лена! Ле-е-ен! Иди сюда скорее!» Я подумала, может, у них там кипятильник перегорел, повторяю свой вопрос — она мне: «Да подождите вы, подождите», — и опять: «Лена!» Мне надоело спрашивать, вижу, что им сейчас не до меня, отхожу и слышу за спиной голос этой самой Лены: «Где она, где?» — и в ответ: «Вон она, Дашкова! Вон пошла!»...

То есть тебя воспринимают уже не как некий персонаж, а скорее как предмет, вроде памперсов.

— Даша еще не читатель детективов. А старшая, Аня, читает?
— Читает. Но до этого я сама ей прочитываю написанное, прямо с компьютера. Аня мой главный контролер, она ребенок энергичный, все время куда-то спешит, задержать ее внимание сложно. И когда она во время чтения начинает говорить: «Дальше, дальше!» — значит, получается действительно интересно. А если я вижу, что она куда-то поплыла, сразу же все переделываю...

— Вы начинали как поэт. И что, со стихами покончено?
— Помните, в «Даре» Набокова стихи героя названы «маленькими романами»? Мне кажется, я разворачиваю в целый роман тот же самый комплекс ощущений, который вкладывала раньше в одно стихотворение. Прежде всего — в стихах ли, в прозе — я Автор. Никак не герой и не конкретный человек. Если Автор идентифицирует себя полностью с персонажем или с частным лицом, носящим имя, написанное на обложке, — все, кранты. Это другой жанр: дневник, мемуары. Это сплошь и рядом сегодня и в серьезной, и в массовой литературе. Мне себя описывать неинтересно — именно потому, что я занимаюсь литературой, сочинительством.

— Но ведь сильное лирическое чувство всегда связано с очень личным переживанием, с какой-то экстремальной ситуацией.
— Свои ощущения я могу передать на бумаге, но тогда они будут уже не мои, а героя. Роман «Место под солнцем» завертелся у меня в голове очень странно. Я выступала по радио «Эхо Москвы» в горячем эфире, и позвонила женщина, сказавшая: «Полина Дашкова, хочу вам посоветовать больше никогда не писать романов. Вы не умеете этого делать. Вы должны заняться чем-то другим». Сказала — и повесила трубку. И вслед за нормальной обидой человека, которому сказали гадость, у меня возник жадный интерес к такому вот спонтанному недоброжелательству как черте характера. Дело не в том, что я на виду, а она спряталась у себя дома. Но почему ей доставляет удовольствие говорить гадости — тем более во всеуслышание? Что у нее намешано внутри, как это желание подавляет все остальное? И я придумала персонаж, ставший в романе второстепенным, но одним из самых ярких, по-моему. Получилось, что я этой неизвестной слушательнице обязана целым романом.

Или в книге «Никто не заплачет» есть герой, которого критики назвали Робин Гудом, хотя он в действительности Акакий Акакиевич. С него не шинель, а кожу содрали: убили всю семью, безнаказанно, и он стал сам разбираться с этим миром. Как этот человек появился в романе? Неподалеку от моего дома, на углу Большой Грузинской и площади Белорусского вокзала, постоянные пробки. И вот я вижу: идет женщина на костылях и рядом с ней мальчик, очень полный, тоже, видимо, больной. Прямо на них едет джип, очень медленно, как будто они пустое место, и бампером вышибает у женщины костыли. У меня эта сцена вызвала такое негодование, что я почувствовала: будь у меня в руках оружие, я бы этот джип изрешетила. На самом деле, не убила бы, это мне только показалось, но ведь кто-то другой в ситуации беззащитности перед лицом зла — может...

АКАКИЙ АКАКИЕВИЧ КАК РОБИН ГУД

— А убивать своего героя жалко?
— Ой, вот «над вымыслом слезами обольюсь» — это часто бывает, и слезы не крокодиловы. Но, знаете, мне деваться некуда, а вот кто по-настоящему переживает — мой ребенок. Однажды Аня посреди супермаркета вдруг остановилась и воскликнула: «Мама! Зачем ты убила Ивана?!» — люди обернулись на нее с испугом, но не стану же я им объяснять, что у меня только что вышли «Продажные твари», где погибает в Чечне пленный солдат Ванечка... Сейчас я пишу роман, где один герой полночи пролежал на снегу в подворотне. Я это написала — и проснулась с жутким насморком. Бывает пострашнее: героине нож к горлу приставляли — так у меня потом долго болела шея. К этому не привыкнешь, хотя в работе все держится на привычках...

— Какие они у вас? Ну вот начинается день...
— Начинается. Муж уходит на работу, Аня — в школу, я включаю Дашке на видео мультик, сажусь за компьютер — тут она приходит ко мне поговорить. Я на нее рявкаю, и она все понимает, но я себя чувствую такой сволочной матерью, что не могу продолжать работать. Потом вечером, ночью наверстываю — или не наверстываю, потому что устаю. По договору с издательством я пишу три книги в год — значит, надо, с другой стороны, работать планомерно, а не объявлять в последнюю неделю аврал. Аврал случается, когда пишу финал — до последнего момента я не знаю, каким он будет. И пишу его как огромное стихотворение, по вдохновению. Тогда на несколько дней я вырубаюсь из жизни, сбегаю к маме или еще что-нибудь придумываю — и не встаю из-за стола, пока не закончу... Обычная моя норма — пять страниц в день. В состоянии полного покоя могу выдать три нормы.

— Откуда силы берутся?
— Когда я долго не пишу, начинаю плохо себя чувствовать. А когда пишу — просто пью много крепкого кофе. Ну, мне это просто по жизни нужно, я гипотоник, шестьдесят на девяносто. Хотя бывает, что во время работы мне просто некогда варить кофе — если есть кому сварить, скажу большое спасибо... Значит, много-много кофе. И сигареты. Никаких других стимуляторов.

— Вы действительно, как пишут репортеры, сами ведете хозяйство? И готовите сами?
— У меня есть сейчас женщина, которая приходит помогать два раз в неделю. Но это помощь минимальная. Моя семья не ест ничего приготовленного другим человеком — так уж они привыкли. А я хорошо готовлю. Вообще мое амплуа — отличница. Это не похвальба, просто если я что-то делаю, стараюсь это сделать хорошо. Я ужасно не люблю домашнего хозяйства. Помню, в Литинституте преподавательница истории русской драматургии, приводя какой-то пример, сказала: «Ну, это как труд домохозяйки — он безнадежен, бесконечен». Я в свои двадцать лет подумала: ерунда какая-то... А сейчас я знаю: труд домохозяйки действительно безнадежен и бесконечен.

— Как и труд писателя?
— Не так. Иначе...

— Самую первую книжку вы кому надписали?
— Свекрови. Потом маме.

— Они строго вас судят?
— Да по-разному... К тому, что я пишу, сейчас относятся уже спокойнее. А вот к тому, что обо мне пишут... У моей мамы настроение сложное, потому что ей попадаются постоянно разные ужасные интервью. Ко мне приходит журналист, я с ним сижу, мило беседую, вижу перед собой симпатичного человека. А потом выходит вдруг текст — ну просто чудовищный, особенно в том, что касается моей личной жизни. Мне задают безобидный вопрос, например: «Как вы познакомились с вашим мужем?»...

— А, кстати, как?
— Да самым обыкновенным образом. Другое дело, что мы были совсем юными, и я сегодня об этом рассказываю с объяснимым юмором. Ситуация, в которой нет ничего неприличного или пикантного. В институте, на втором курсе... А у них это, оказывается, такая наработка. И они из любого безобидного факта должны обязательно выковырять свой изюм... В издательстве пресс-секретарь, между прочим, в самом начале мне сказал: «Вы восемнадцать лет живете с мужем. Единственный брак — и у вас, и у него. Публике это вряд ли понравится». И я была изумлена: почему же это может не понравиться? Неужели больше понравилось бы, если б я без конца выходила замуж и разводилась, попутно крутя романы на стороне? То есть на моем огороде так мало клубники, что я как бы провоцирую репортеров сочинять про меня небылицы... Издается газетенка, которую, я надеюсь, никто из моих знакомых не прочтет, но как-то получается, что именно моей маме она в руки попала. По соседству с интервью снимки... ну, у нас ведь порнографии нет, у нас сплошная эротика... и это — в виде гарнира к моему рассказу о том, как я познакомилась с Лешей. И текст подан под соответствующим соусом... Мама звонит мне чуть ли не в слезах: «Как тебе не стыдно! Как ты вообще можешь давать интервью таким газетам!» Но я же не библиограф, я не могу знать, какое у нас издание с каким оттенком — желтым, розовым или голубым. Повторяю, пришел милый человек, ничего лишнего я не сказала. И возникает подозрение, что у нас сегодня вообще нет прессы другого цвета, кроме желтого.

ПОЙМИТЕ НАКОНЕЦ, ЧТО Я ДРУГАЯ...

— То есть интервью — это часть работы. И давать опасно — и не дать нельзя... Некоторые писатели, как ,например, Владимир Маканин, вообще ведь не дают интервью.
— Ну, Маканин изначально автор совсем другого круга. Бульварная газета вряд ли обратится к нему за интервью. Пелевин — он, вроде, тоже из массовых — строит целую политику на том, кому дать — кому не дать. А у меня так получилось, что книжки печатаются бульварными тиражами, значит, ко мне и идут репортеры бульварных изданий. С моими тиражами вообще отказаться от интервью — очень опасно: если я их не буду давать, про меня такое выдумают!.. У меня был с мужем разговор, когда я в очередной раз озверела: «Может, мне их вообще всех послать? Не могу я больше!» «Ну говори ты им то, что они хотят от тебя услышать». — «А знаешь, что они хотят от меня услышать? Что за меня все пишут негры и что я нахожусь на содержании у крупного мафиози или у генерала ФСБ». Вот это они хотят услышать, а не то, что я — нормальный обыватель, такой же, как мои читатели. И что я не считаю это чем-то зазорным.

— Обыватель — это, кажется, именно то, чем вы пытаетесь заниматься: герой — не Робин Гуд, а Акакий Акакиевич...
— Я не считаю, что нормальная жизнь среднего или маленького человека — это скучно. Как раз это и есть настоящая жизнь, без грима и псевдонима. Более того, условия моей работы таковы, что если бы моя жизнь состояла из сплошных тусовок, презентаций и сомнительных знакомств, если бы я плавала на яхте по Средиземному морю или употребляла наркотики — простите, не было бы Полины Дашковой. Я очень много работаю. У меня остается время только на детей. После каждого романа, без преувеличения, я чувствую себя выжатым лимоном. На таких условиях работают все авторы. Я не могу диктовать какие-то другие. Единственное, на чем я настаиваю, — что никогда я не буду писать быстро за счет качества текста. Я не хочу славы Агаты Кристи. Я хочу единственно, чтобы люди поняли: я — другая, не такая, как Маринина или Николай Леонов, — я от них отличаюсь. Не больше, чем они друг от друга. Это же счастье, что писатели чем-то отличаются друг от друга. Что каждый сам по себе. А люди, занимающиеся коммерцией, этого боятся: иметь дело с тем, кто другой — риск. Они мне после новой рукописи говорят: «Не знаем, что вам сказать...» «Но вы прочли?» — «Да, за два дня». Но если человек проглатывает книжку за два дня — значит, это успех...

— Ваш муж Алексей Шишов — телесценарист, самая известная его работа — «Прогулки с Бродским». Этот сюжет имел для вас какие-то личные последствия?
— Да, конечно. Мы постоянно крутим дома эти пленки. Но здесь для меня еще один сентиментальный момент. Лет двадцать назад мне попало в руки на две ночи «Шествие» Бродского, я взяла детский альбом для рисования, разъединила странички, перепечатала эту поэму и сделала книжку. На титуле написала «МОЙИЗДАТ». Могла ли я вообразить, что настанет в моей жизни день, когда там будет стоять памятная надпись автора. Этот автограф у Бродского взяла не я — мой муж, в Венеции, но мы с ним люди настолько близкие, что для меня его прогулки с Бродским — как бы мои собственные...

— Что бы вы хотели сказать о своих отношениях с публикой? Вы чураетесь публичности, но остаетесь человеком публичным. Как тут обстоит с гармонией?
— Публике как таковой мне нечего сказать — все сказано в книжках, и я публике благодарна, что она их читает. Мне это нравится — кто бы ни был мой читатель. Но мне категорически не нравится стиль общения со мной и с публикой тех, кто мнит себя меж нами посредником. У меня часто такое ощущение, будто я стою голышом на сквозняке.

В основе любой славы — все-таки интерес к человеку, то есть чувства добрые. Нет, обязательно надо поддеть, полить, очернить. Начинается с иронии, с шуточек — хотя я с первых упоминаний в печати Полины Дашковой начала себя спрашивать: «За что же они меня так не любят?» А потом я поняла, что эти «посредники» никого не любят — ни кумиров, ни публику. Можно что угодно думать о фильме «Титаник», но рецензии на него были циничными и глумливыми — не по отношению к Ди Каприо или режиссеру Камерону, но по отношению к этой трагедии...

Гармонией в журналистике и не пахнет. Несчастного Примакова — он, конечно, немолод и не вполне хорош собой, но у него нормальное человеческое лицо, хорошая речь и очевидный интеллект — изображают совершенным неандертальцем, специально выбирая ракурсы для съемки и вырывая отдельные слова из контекста... Зачем это нужно? И ведь отсюда у какой-то части публики возникает подозрение, что ей по отношению к тем, кто на виду, все дозволено. Все это идет от бездарности, от неумения заинтересовать людей чем-то другим. В последнем романе есть у меня такой Цитрус — в нем увидели пародию на Лимонова, но это вовсе не Лимонов, это диагноз повальной болезни: человек одержим тем, что должен любой ценой произвести впечатление. Ради этого он готов на все — стать фашистом, снять штаны, выматериться в присутствии женщины... Но ничем другим, кроме перечисленного, привлечь к себе интерес публики он не может.

Я знаю точно: от моих книжек злее и хуже никто не станет. Если чем-то себя могу тешить — только этим.

Фото А. Джуса