«-- Мы бы, — говорят, — только через одно любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете?..
...— Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то машется...
...опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет».
Н. С. Лесков «Левша»
Мой въезд в Амстердам случился без всякой подготовки: город на сваях встал посреди воды, будто натуральный «Летучий голландец», только не гремящий призрачными костями призрачных матросов, а вполне лучезарный и разноцветный, потому что погода в то лето стояла не по здешним краям жаркая, и все амстердамцы побросали свои велосипеды и поехали к морю купаться.
Остановился я в доме у знакомого голландца-архитектора, в свободное от архитектуры время он коллекционировал... настоящие корабли. Было их у него пять штук — от ржавой посудины величиной с детское корыто, в котором он с шиком (ибо посудина отличалась изрядным ревом) объезжал амстердамские каналы — до огромного дедушки голландского флота, некогда перевозившего грузы Ост-Индской компании. На этом двухмачтовом старом пирате он с семьей отправлялся каждое лето бороздить просторы Северного моря, регулярно сажая дедушку на мель, откуда его стаскивали специально предназначенные для подобных конфузов службы. Я оказался в Амстердаме как раз в его отпускной период, а поскольку ни один уважающий себя голландец не изменит собственных планов ради кого бы то ни было, если только этот кто бы то ни было не оговорит время своего прибытия хотя бы за год вперед, то я и остался к своему собственному удовольствию в его, естественно, похожей на корабль трехъярусной квартире — кормить архитекторскую кошку «Мудер-Пус» (или «Пудер-Мус» — в зависимости от обстоятельств) и кошкиного сына со странным именем «Пол-Европы». В комплекте с кошками я получил подробную инструкцию о режиме их питания и план местности со стрелками, ведущими к ближайшему супермаркету. «Он, правда, в «красном районе», — предупредил архитектор, — но ты не бойся, там тебя никто не обидит».
А я и не боялся и вообще не придал словам архитектора никакого значения, потому что был занят в тот момент изучением голландского приветствия, которое звучало по-нашенски ядрено. «Хуйен дах!» — повторил я несколько раз громко, а потом записал голландский «добрый день» русскими буквами на бумажке, отчего он стал выглядеть до крайности неприлично.
На следующее утро, вооружившись планом местности, я отправился в супермаркет. Вдоль канала ожившей историей, слегка заваливаясь друг на друга, лепились узкие голландские домики XIV — XV века — каждый в одно, максимум в два окна. Окна в Голландии огромные, похожие на витрины: издревле считается, что в нескончаемое голландское моросиво в большие окна удается заполучить побольше света. Еще одна специфика голландских окон — их почему-то не занавешивают. Вся семья высаживается вечером перед телевизором на всеобщее обозрение: смотри — не хочу! Вроде бы такая традиция завелась с крутых кальвинистских времен: раз окна зашторены, значит, за ними заваривается заговор, а так — хоть глаза проглядите, нам скрывать нечего.
Короче говоря, перейдя на другую сторону второго канала, я тоже стал таращиться в окна средневековых домиков, удивляясь про себя однообразию внутриоконного интерьера: в каждом окне стоял стул, а на задней стене тонущей в окне комнатенки маячила какая-нибудь неприличная картинка. Навстречу мне прохрустел белоснежной формой матрос: он, как и я, пялился в окна, но совсем уж без зазрения совести. Потом, по-видимому, недовольный осмотром, остановился у крохотной палатки, притулившейся у подножия взвившегося горбом мостика, жестом шпагоглотателя закинул в себя селедку и исчез в соседней улочке. (Голландская селедка и впрямь лучшая в мире, в этом я тоже убежден, но закусывать ею так, как делают голландцы, я так и не научился: я, как водится, предпочитаю ее кромсать на кусочки и отправлять в организм вслед за водочкой.)
На меня с воплем несся велосипедист — я едва успел отскочить в сторону, такое впечатление, что он меня просто не заметил. Несмотря на уже набиравшую силу жару, велосипедист был одет в костюм-тройку: это, видимо, ехал на работу банковский служащий. Громкие звуки, которые он издавал, были пением. Потом я не раз еще видел на амстердамских улицах велосипедистов — которых здесь вообще гораздо больше, чем пешеходов, — громко распевающих арии, азартно беседующих сами с собой, заливисто смеющихся, в общем, полноценно живущих личной жизнью, за что их отчаянно ненавидят автомобилисты и безвелосипедные пешеходы.
Редкие встречные на моем пути были почему-то все сплошь мужского рода. Они все внимательно осматривали пустующие окна, один приличного вида господин писал прямо в канал на виду у скучно глядевшего в его сторону полицейского. Вдруг узкая дверца одного из домиков распахнулась, и на булыжную мостовую выползла негритянка изрядных размеров — в лифчике, из которого вываливался ее арбузный бюст, исполинских кружевных трусах и не менее кружевных чулках, впивавшихся ей в ляжки. На вид тетке было лет 50, никак не меньше. Она смачно потянулась, выкатила на улицу сервировочный столик с кофейником и расположилась на приступке пить кофе. Заметив остолбеневшего меня, она дружелюбно сказала «Хай!» и подмигнула. «Хуйен дах!» — высказался я на чистом голландском. «Фром Раша?» — почему-то сразу догадалась тетка и снова подмигнула мне. Я покорно кивнул и сказал по-голландски еще одно слово, которое знал: «Лёйк!» Из моего скудного общения с архитектором и его семьей я уяснил, что все положительные эмоции, начиная от еды и кончая погодой, у голландцев именуются словом «лёйк»: а отрицательные, соответственно, «нит лёйк». Очень удобный язык.
Из соседнего с негритянкиным домика, тоже потягиваясь, выползла другая тетка в исподнем: она была помоложе и потоньше, но тоже не балерина. Первая предложила второй кофе, и они радостно защебетали, уже не обращая на меня никакого внимания. Я побрел вперед, постепенно догадываясь, куда я попал. Было часов десять утра, «красный район» Амстердама потихоньку начинал новый день. Большинство окон, в которых дамы потом высаживаются на всеобщее обозрение, еще пустовало, но узкие улочки квартала, то и дело перебиваемые каналами с затейливыми мостиками, оживали: будто в деревне, встрепанные ночные бабочки выбирались погреться на солнце, они по-соседски перекрикивались друг с другом и пока еще в упор не видели клиентов. Меня, воспитанного в этом смысле все больше на художественной литературе, до крайности впечатлял их вид: никакими сонечками мармеладовыми, равно как и голливудскими красотками там и не пахло. Быть может, красотки уработались ночью и их час еще не наступил, пояснял я сам себе. Впрочем, повидавшие виды тетеньки (наверное, и на них был спрос, чего бы они там торчали) были явно довольны собой и никаких комплексов не испытывали. Позже мне рассказали, что через площадь от «красного района» в одном здании с Национальным советом по культуре находится офис профсоюза проституток, где каждой из работниц постельного фронта могут объяснить ее права, обеспечить адвокатом и врачом. Защитят там права и иностранных тружениц, которых тут пру-пруди — все больше соотечественницы из бывшего Союза. Говорят, кстати, что в Гааге посреди такого же «красного района» почему-то стоит бюст Сталина: кто его туда и какого рожна приволок — никто не помнит, только теперь он бережно накрыт телефонной будкой от всякого рода нетрезвых посягательств.
В общем, в супермаркет я в тот день дошел часа через три. И каждое утро исправно ходил туда снова, замечая за собой неведомо откуда взявшуюся хозяйственную прыть. Ночные бабочки уже приветствовали меня как старого знакомого, а с некоторыми из них я умудрился побеседовать и о жизни, выудив из попорченной молью памяти английский язык. На все достопримечательности Амстердама мне, честно говоря, времени не хватило. Отдав должное туристическим маршрутам, я лишь проехался на катере по амстердамским каналам и абсолютно обалдел от красоты этого сюррного города, в одинаковой степени привечающего и ценителей высокого искусства, и бизнесменов всех рангов и мастей, и разные поколения хиппи. Теперь, сидя у себя в деревне Перемилово, я иной раз хочу в Амстердам. И тогда, глядя на перемиловцев, рисую амстердамцев, потому что чем-то они друг на друга похожи.
Владимир ЛЮБАРОВ
Владимир ЛЮБАРОВ в прошлом известный книжный график, иллюстратор Вольтера, По, Гофмана, Распе и братьев Стругацких. На протяжении многих лет он был главным художником журнала «Химия и жизнь» и издательства «Текст». В 1992 году резко изменил свою жизнь, переехал в деревню и занялся живописью. В результате появилась серия «Деревня Перемилово», показанная на выставках в Москве, Брюсселе, Страсбурге, Берлине, Люксембурге. А недавно, после поездки в Голландию, у художника появилась еще одна — серия «Амстердам». Новая персональная выставка Владимира Любарова будет проходить с 14 ноября по 13 декабря 1998 года в Центральном Доме художника. |
На иллюстрациях:
- «Голландская девушка бросает снежок».
- «Матросы, гуляющие по берегу моря в хорошем настроении».
- «Матросы разглядывают дом».
- «Женщина, поющая песню о неверном возлюбленном».
- «Мона Лиза».
- «Веселая дама с котом и мужчиной на кровати».
- «Русалка, случайно всплывшая посредине канала».
- «Ночные бабочки».