ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ В ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ

Альберт Эйнштейн:

Главы из книги Пола Картера и Роджера Хайфилда «Эйнштейн. Частная жизнь». Книга выходит в издательстве «Захаров--АСТ».

Продолжение. Начало в № 43

НЕВЕСТА, ЖЕНА, МАТЬ

...Оба, Эйнштейн и Милева, любили простые радости, в частности, хорошую еду и питье. Альберт, обращаясь к Милеве, называет себя «ее товарищем с теми же, что у нее, увлечениями: физикой и крепким кофе». Он говорил ей: «Каждый из нас так хорошо понимает окутанную мраком душу другого, а также его любовь к кофе и колбасе». Желудок Эйнштейна всегда был надежным путем к его сердцу, и Полина Эйнштейн, выражая свои материнские чувства, это помнила. Она отправляла своему сыну-студенту посылки с выпечкой и кондитерскими изделиями, и Милева отмечала, что они «на него прекрасно действовали» — он с гордым видом вышагивал по улице, глядя только на коробку с лакомствами, которую нес прямо перед собой. Помимо посылок, Эйнштейн получал 100 швейцарских франков ежемесячно, его генуэзская тетка Джулия посылала их своему «маленькому профессору». Он любил курить — через много лет его охарактеризуют как не слишком опрятного курильщика, — но не употреблял спиртного и обычно обедал в ресторанах, где его не подавали. Иногда ему приходилось ограничиваться куском пирога, купленным в кондитерской и наспех проглоченным у себя в комнате. Нерегулярное питание привело к тому, что он всю последующую жизнь страдал от болезни желудка, названной Милевой «его пресловутым недомоганием». После какого-то парадного обеда оба мучились от боли в животе, и это побудило его сказать ей: «В какой тугой узел связаны две наши жизни и в душевном, и в физическом плане».

Эйнштейн уже тогда был очень рассеянным — вечно оставлял дома ключи и зонтик или при отъезде к родителям на каникулы забывал на снятой квартире ночную сорочку и умывальные принадлежности. Милева была на три с половиной года старше него и вполне могла служить ему опорой в борьбе с бытовыми трудностями. Она рано научилась справляться с домашними делами, так как ее сестра была на семь лет младше нее, и Милева помогала матери ухаживать за ней. В студенческие годы она умела прекрасно готовить и из экономии сама шила себе платья.

Совершенно несправедливо биограф Эйнштейна Рональд Кларк приписывает Милеве то, что называет «непростительной славянской склонностью попустительствовать беспорядку». На самом деле она по-матерински заботилась об Эйнштейне и делала это достаточно умело, что он, видимо, очень ценил. В его письмах постоянно встречаются восхищенные отзывы об ее «умелых руках» и о том, с какой радостью она «хлопочет, как наседка», устраивая его быт. Однажды он даже прислал ей изображение своей ноги, с тем чтобы она связала ему носки. «Поскольку у тебя очень развито воображение и ты привыкла к астрономическим расстояниям, я думаю, что в твоих целях это произведение искусства тебя устроит», — прокомментировал он свой рисунок.

«Она судила о людях куда быстрее, чем он, и была тверда в своих симпатиях и антипатиях. По любому вопросу, о котором заходил спор, у нее была определенная точка зрения. Она составляла для себя планы (учебные в том числе) на долгое время вперед. Она пыталась упорядочить и жизнь Альберта. ...Она заставляла его регулярно питаться и подсказывала, как ему спланировать свой скромный бюджет. Часто его рассеянность приводила ее в ярость. Он смотрел, как крошечная девушка разгневанно топает ножкой, и в глазах у него вспыхивал насмешливый огонек. Он говорил что-нибудь смешное или корчил уморительную гримасу, он пускал в ход свое обаяние, и она постепенно успокаивалась».

«Не дуйся из-за этого, маленькая ведьма, — говорил он ей. — Не раздражайся, не хмурься, ...не делай сердитую мину». Он, разумеется, шутил, но в каждой шутке есть доля правды. Какой бы милой ни была его подруга, характер у нее был нелегкий, и Эйнштейн угадывал в нем что-то очень знакомое. «Вы так живо предстали перед моим мысленным взором, пока мать меня сурово отчитывала», — пишет он Милеве в марте 1899 года, находясь у родных. Он, по его словам, видел, «какой натянутой станет ее улыбка», если она не получит обещанного подарка. Какой-то частью своего существа Эйнштейн получал удовольствие от того, что она им командовала, в то время как другая часть его «я» показывала ей язык. «Мне начинает не хватать твоего благословенного указующего перста, который всегда ведет меня в нужном направлении», — писал он ей из Милана.

Полина стала выказывать явную враждебность по отношению к Милеве, когда поняла, что в отличие от прежних увлечений Альберта, не выходивших за рамки флирта, его нынешние отношения серьезны и зашли достаточно далеко. То, что Милева не была еврейкой, значения не имело. Но Полина, по-видимому, разделяла свойственное многим жителям Германии предвзятое отношение к сербам. Мнение, что славяне — люди второго сорта, укоренилось в Германии задолго до прихода к власти Гитлера. Полина не доверяла Милеве еще и потому, что воспринимала ее как хищницу — женщина старше ее сына, да еще обладающая физическим недостатком, пытается сбить его с пути истинного. Хотя она и согласилась отправлять посылки Альберту на Милевин адрес, но была оскорблена в лучших чувствах, так как усмотрела в этом намек на то, что они живут вместе, а это противоречило ее представлениям о приличии.

Теперь его письма всегда заканчиваются поцелуями: «долгими поцелуями», «поцелуями от всего сердца», «нежными поцелуями». В его письмах все время варьируется тема о том, что без Милевы он чувствует себя потерянным, лишенным внутреннего стержня. Он пишет: «Когда тебя со мной нет, я не знаю, что с собой делать. Когда я сижу, мне хочется отправиться на прогулку, когда гуляю, мне хочется вернуться домой, когда развлекаюсь, мне хочется учиться, когда сажусь заниматься, то не могу сосредоточиться; а когда ложусь спать, то недоволен тем, как провел день».

Ирония судьбы заключалась в том, что конфликт с семьей только усилил страсть Эйнштейна к Милеве и страх, что он может ее потерять. Отсутствие писем, датируемых первой половиной 1900 года, затрудняет непосредственные сравнения, но, похоже, уже после первого столкновения с матерью страсть Эйнштейна к Милеве усиливается, а ощущение, что он с ней неразрывно связан, становится острее.

Вскоре Милева обнаружила, что беременна. Для молодой женщины это была плохая новость. Милева была одна, вдали от родных, ей оставалось всего два месяца до экзаменов, столь существенных и для ее самооценки, и для ее будущей карьеры. Ее возлюбленный — нищий мечтатель, их брак для него — всего лишь туманная перспектива, у него все еще нет постоянной работы, его родители терпеть ее не могут. Милева обожала Эйнштейна и гордилась, что носит под сердцем его ребенка, материнский инстинкт был у нее очень силен, как покажут в дальнейшем ее отношения с сыновьями, но в сложившейся ситуации беременность отодвигала счастливое будущее, о котором она мечтала, в еще более туманную даль.

По-видимому, о своем состоянии Милева сообщила Эйнштейну во время одной из его поездок в Цюрих, его письмо (самое раннее из сохранившихся, где об этом упоминается) датировано 28 мая 1901 года. Письмо открывают выражения трогательной и непритворной радости, но к будущему отцовству Эйнштейна это отношения не имеет. Он сначала пишет, как вдохновила его недавно вышедшая статья по физике, и только потом — об их с Милевой будущем.

«Мой милый котенок!

Я только что прочел статью Ленарда о влиянии ультрафиолетового излучения на возникновение катодных лучей, она доставила мне такое удовольствие, вызвала такой восторг, что я непременно должен с тобой поделиться. Живи спокойно, будь весела, ни о чем не тревожься. Я не оставлю тебя и разрешу все наши проблемы к общему благополучию. Потерпи немного. Ты увидишь, что мои объятия не такой уж ненадежный приют, пусть даже сначала все у нас получается не слишком гладко. Как ты себя чувствуешь, дорогая? Как наш мальчик? Представляешь, как будет прекрасно, когда мы снова сможем работать вместе, без всяких помех, и никто не посмеет указывать нам, что и как надо делать. Множество радостей будет тебе наградой за все твои нынешние неприятности, мы будем жить мирно и счастливо».

ПЕРВАЯ ТАЙНА

Милева родила девочку в конце января или в начале февраля 1902 года. Роды были трудные, после них она тяжело болела, и у нее не было сил писать Эйнштейну. Никаких записей о рождении ребенка не сохранилось, но принято считать, что это событие произошло вдали от Швейцарии, возможно в доме родителей Милевы. Ее отец сообщил новость Эйнштейну, который признался, что «был напуган до полусмерти». Он предполагал, что дела обстоят не вполне благополучно и, наверное, увидев на конверте почерк Милоша Марича, заподозрил самое худшее.

Эйнштейн ответил письмом, исполненным сочувствия и сострадания к своей бедной, милой возлюбленной, где сокрушался по поводу того, при каких грустных обстоятельствах «наша дорогая Лизерль» появилась на свет. «Тяготы всех других судеб по сравнению с этим ничто», — восклицает он и забрасывает адресатов вопросами, подобающими взволнованному молодому отцу. Здорова ли девочка? Хороший ли у нее аппетит? На кого из родителей она больше похожа? Кто ее кормит? Еще не успев увидеть своей дочери, Эйнштейн объявляет, что уже ее любит. Он просит Милеву, как только она поправится, прислать фотографию девочки или нарисовать ее портрет. Ему нравится рассматривать рождение ребенка с научных позиций, он шутит: «Хорошо бы мне тоже родить Лизерль, это должно быть потрясающее чувство». Он просит Милеву «вести наблюдения» за развитием ребенка и добавляет: «Разумеется, она уже научилась плакать, но смеяться научится еще очень нескоро. В этом скрыта глубокая истина».

Нет никаких данных в пользу того, что Эйнштейн хоть раз в жизни видел свою дочь. Какой бы бурный энтузиазм он ни выражал сразу после ее рождения, он, как кажется, был больше всего озабочен тем, чтобы избавиться от бремени отцовства при первой возможности. Существование Лизерль осталось тайной для самых близких его друзей, и через несколько месяцев девочка бесследно исчезла из его жизни. Эйнштейн никогда не говорил о ней на людях, и наши современники ничего бы про нее не узнали, если бы публикаторы «Наследия Эйнштейна» не обнаружили его писем к Милеве. Никаких других упоминаний о ней в обширном архиве Эйнштейна не сохранилось. Не удалось найти никакой официальной записи об ее рождении, хотя эйнштейновед Роберт Шульман и профессор Белградского университета Милан Попович, правнук Элен Савич, неоднократно пытались это сделать. Летом 1986 года Шульман отправился в Югославию, чтобы искать данные о Лизерль в местных городских архивах. Никаких ее следов не нашлось ни в Нови-Саде, где семейство Маричей проводило зиму, ни в Каче, где они жили летом. Затем Шульман работал в архивах Будапешта, но тоже безрезультатно. Беспорядки в бывшей Югославии помешали ему продолжить поиски, но он надеется их возобновить.

Милева приехала к Эйнштейну в Швейцарию через несколько месяцев после рождения дочери. Ребенка с ней не было. Мы не знаем, кто ухаживал за Лизерль в отсутствие матери (хотя скорее всего этим занималась родня Милевы), потому что какие-либо сведения о первых полутора годах жизни девочки отсутствуют. Делать сколько-нибудь обоснованные умозаключения о ее судьбе можно только начиная с сентября 1903 года, когда Лизерль снова упоминается в переписке. Милева вернулась под родительский кров и обнаружила, что ребенок заразился скарлатиной. Об этом сообщили Эйнштейну, он ответил буквально следующее: «Я очень сожалею, что Лизерль постигло такое несчастье. У скарлатины бывают очень длительные и неприятные последствия. Только бы все обошлось. А как записали ребенка? Мы должны позаботиться о том, чтобы в будущем у нее не было никаких сложностей».

Последнее высказывание — единственный намек, имеющий отношение к тайне Лизерль, но и он удручающе невнятен. Одно из возможных объяснений исчезновения девочки состоит в том, что болезнь ее оказалась смертельной, во времена отсутствия антибиотиков это было вполне возможно. Однако слова Эйнштейна о дальних последствиях наводят на мысль, что заболевание Лизерль не считали опасным для жизни. Эйнштейна тревожили проблемы, не связанные со здоровьем ребенка. Вопрос о регистрации наводит на мысль, что девочку отдали для удочерения, и Эйнштейн стремился замести следы. Тогда отсутствие официальной записи об ее рождении служит свидетельством того, как тщательно он это сделал.

Из-за рождения Лизерль Эйнштейн мог потерять найденное им с таким трудом место патентоведа в Берне. Он получил швейцарское гражданство всего год назад, и такое пятно на репутации, как незаконный ребенок, помешало бы ему добиться успехов и признания и на государственной службе, и в консервативном столичном обществе. Внебрачные дети не были в Швейцарии чем-то из ряда вон выходящим, в 1901 году они составляли 11,8 процента всех новорожденных в Цюрихе. Половина матерей незаконнорожденных были иностранками, то есть случай Милевы был достаточно типичен. «Приличное общество» воспринимало рождение внебрачного ребенка как скандал, и Эйнштейн был вынужден пойти на компромисс.

«В некоторых слоях общества часто рождались внебрачные дети, и к таким фактам относились достаточно терпимо, — пишет Роберт Шульман. — Но для жителя Берна, состоявшего на государственной службе, это был не вариант». Возможно, скудные доходы молодой четы послужили еще одной причиной избавления от дочери, хотя это не помешало Эйнштейну жить с Милевой одной семьей после заключения брака. Возможно, Эйнштейн отнесся бы к ребенку иначе, если бы его звали не Лизерль, а Гансерль, — он хотел сына. Не исключено, что девочка была искалечена болезнью. Однако все это — только предположения.

Бесспорно, появление на свет ребенка изменило отношения Эйнштейна с Милевой. Она имела теперь на него больше прав, чем когда-либо. Рождение ребенка возложило на Эйнштейна ответственность за две жизни. Неизвестно, знала ли вообще Полина о рождении девочки, но есть письмо, написанное ею спустя несколько недель после этого события: «Этой госпоже Марич я обязана самыми горькими минутами, вернее, часами, в жизни. Если бы я была в силах, я сделала бы все, чтобы она исчезла с нашего горизонта, она мне по-настоящему не нравится».

Милева стала причиной раскола в семье Эйнштейнов. Майя попыталась выступить в ее защиту, из-за чего произошел бурный скандал, и они с матерью расстались более чем холодно. «Она знает, что мы категорически против связи Альберта с госпожой Марич, что мы не желаем иметь с ней ничего общего и что у нас с Альбертом из-за этого возникают постоянные трения», — пишет Полина.

Профессор Шульман предполагает, что подруга Милевы Элен Савич помогла организовать удочерение, но все это тоже в значительной степени домыслы, основанные почти исключительно на упоминании Милевы о возможной помощи со стороны Элен Савич «в одном важном деле». Может быть, Эйнштейн и Милева наводили справки о Лизерль, а может быть, и нет, когда в конце лета 1905 года побывали у Савич в Белграде. Однако профессор Джон Стейчел подчеркивает, что сохранившиеся письма не вполне укладываются в эту схему. Милева написала Савич вскоре после свадьбы с Эйнштейном в январе 1903 года, в письме говорилось о том, как хорошо все складывается, и не упоминала о дочери. Если Элен была в курсе истории с Лизерль, то, как справедливо замечает Стейчел, странно, чтобы Милева писала ей такие вещи. С другой стороны, известно, что ее дочь впоследствии уничтожила некоторые письма Милевы, может быть, для того, чтобы не осталось никаких упоминаний о Лизерль и ее судьбе.

Возможно, дочь Эйнштейна до сих пор живет под другим именем. Ей должно быть сейчас больше девяноста лет. Как шутит Джералд Холтон: «В один прекрасный день она может прийти и сказать: «Меня зовут Анастасия. Мне нужны письма моих родителей».

Имеется косвенное доказательство, что сам Эйнштейн допускал такую возможность. Чтобы привести его, нам снова придется совершить скачок во времени и обратиться к периоду его второй женитьбы. Тогда объявилась женщина, которая называла себя давно исчезнувшей дочерью Эйнштейна, а своего сына — его внуком. В 1935 году в Англии она просила, чтобы ей помог связаться с Эйнштейном высокопоставленный поклонник его таланта Фридерик Линдеман, впоследствии получивший титул виконта Червелла. Она утверждала, что не смогла встретиться с Эйнштейном из-за препон, чинимых ее враждебно настроенной «мачехой» Эльзой.

Линдеман отнесся к женщине без доверия, но счел ее историю достаточно правдоподобной, чтобы послать телеграфное предупреждение в Принстон, где три года назад после отъезда из Берлина поселился Эйнштейн.

В числе прочих она обратилась и к Янушу Плещу, другу Эйнштейна в годы его жизни в Берлине. Летом 1933 года Плещ переехал в Англию, чтобы избежать нацистских преследований. Ему тоже ее рассказ показался на удивление убедительным.

«Я даже начал замечать сходство между Эйнштейном и ребенком, умным и приятным мальчиком. Она сумела меня убедить, я попросил о содействии друзей, которые ей тоже поверили, и мы стали хлопотать, чтобы помочь ей, нашли для нее работу и определили мальчика в школу. Потом я написал Эйнштейну, постаравшись как можно тактичнее объяснить ситуацию и сообщить о дочери и внуке. К моему величайшему недоумению, Эйнштейн не выказал к ним должного интереса, и, чтобы как-то пробудить в нем родственные чувства, я послал ему два очень приличных рисунка, выполненных мальчиком, и его фотографию. Конфуз! Я думал, что портрет мальчика растрогает Эйнштейна. Но получил от него письмо, что вся эта история — чистое мошенничество. Эйнштейна она очень позабавила, а меня от нее бросало в краску несколько месяцев».

Плещ излагает эту историю, очевидно, для того, чтобы посмеяться над собой и «показать, что приходится терпеть великим людям». Другой приятель Эйнштейна, Макс фон Лауэ, который был также втянут в ситуацию с самозванкой, обиделся за Линдемана, которого так ловко одурачили, и горько сетовал на доверчивость англичан. Он тоже излагает этот эпизод как «весьма комический». Но как бы Эйнштейн ни держался, он воспринял появление самозванки достаточно серьезно — он организовал частное расследование.

Профессор Дон Ховард из университета Кентукки документально восстановил всю цепочку событий. Линдеман послал телеграмму не самому Эйнштейну, а его коллеге и близкому другу Германну Вейлю. В ней была просьба задать профессору несколько вопросов и телеграфом немедленно сообщить ответы. Оказалось, что Эйнштейн не имел ни малейшего представления об особе, именуемой в послании Линдемана госпожой Хершдорфер. Вскоре, однако, удалось установить ее личность. Это была Грета Маркштейн, берлинская актриса. Секретарь Эйнштейна, Элен Дюкас, попросила знакомого сыграть роль «еврейского следователя» и выяснить, из какой семьи на самом деле происходит Маркштейн. Он справился с этим заданием за восемь или девять месяцев. Его отчет, небрежно напечатанный на двух страницах, свидетельствует, что Маркштейн родилась куда раньше Лизерль, а именно — в августе 1894 года в Вене. Ее отца звали Самуил, он был служащим венгерского банка, умер в конце первой мировой войны, мать умерла в 1923 году. У Маркштейн была репутация «не вполне нормальной», отмечает детектив и приходит к выводу, что «она весьма подходит» для роли вымогательницы.

Итак, Маркштейн оказалась мошенницей. Задним числом стало понятно, что она боялась разоблачения с того момента, как Линдеман отправил свою телеграмму, потому и звонила ему с просьбами действовать осторожнее. Некоторые вопросы, однако, остаются. По мнению профессора Ховарда, поведение Эйнштейна говорит в пользу гипотезы об удочерении. Похоже, он допускал возможность того, что Лизерль жива, а он ничего не знает об ее судьбе. «Меня мучает другой вопрос, — пишет Ховард. — Маркштейн знала нечто, что делало ее версию очень убедительной. Что именно?»

Также озадачивает сочиненное Эйнштейном полуабсурдное стихотворение, которое он послал Плещу, когда надувательство было раскрыто. Немецкий в нем немножко «гуляет», но перевод точен.