Пасмурным мартовским днем по единственной в деревне Абабурово проселочной дороге с гордым названием Литературная улица неспешно двигался кортеж: двуспальный американский лимузин и две милицейские «Чайки» с проблесковыми маячками на крышах. Снег еще не сошел. Вдоль дороги тянулись ледяные колеи, заполненные талой водой. Правительственным шоферам приходилось лавировать между этими траншеями с изрядной цирковой ловкостью. Деревенские собаки, раздраженные медлительностью мастодонтов, норовили тяпнуть импортное колесо острыми голодными зубами.
В тот же день к нам в избу постучала соседка Ира. По обыкновению и моде, устоявшейся в деревне Абабурово, она была в валенках на босу ногу, в мужнином пиджаке и толстом пуховом сером платке.
— Слушай, — зашептала она взволнованно. — Женыбрат приехал, а у нас — шаром покати. У тебя блюдо большое есть? Я хоть картошку выложу.
Я полезла на шкаф, где пылилось бабушкино кузнецовское блюдо. Пока я смывала с него толстый слой ватно-жирной грязи, Ира продолжала:
— Надо ж, никто не знал. Вдруг — здрасьте! Женыбрат! Кто ж его ждал-то? Познакомиться ему захотелось! Разве так делают? А у тебя это что — капуста квашеная? Ой, они это любят!
— Кто они? — не поняла я.
— Американцы.
— Прости, Ира, я не поняла, «жены брат» — это кто?
— Кеннеди! Я же говорю — Джона брат приехал. Эдвард. Сенатор. А у нас дома... нет, выпить, конечно, есть.
Так впервые в наше захолустье ворвался легкий ветерок с политических просторов. Правда, в самом конце проклятого «застоя» мы пару раз были свидетелями того, как Громыко, чья дача стояла за оврагом, вылезал из «членовоза» или влезал в него. Однажды я на велосипеде везла из магазина по прозвищу «Рюмочки» три десятка яиц. Возле забора Громыки пришлось резко затормозить: охранники выводили старика из машины, орлино зыркая по сторонам. Ценой торможения была большая яичница — в «Рюмочках» такая смесь именовалась меланж, втрое дешевле... Но это впечатления ушедших времен, и весьма мимолетные. А тут — самая новейшая история!
В последующие несколько лет мы жили с ощущением причастности к истории, творящейся за забором, отделявшим наш участок от соседнего, хозяином которого был милейший человек профессор МГУ Гавриил Харитонович Попов — чудак, известный тем, что вставал и садился за свои книги как раз в тот час, когда мы, отгуляв в богемном писательско-актерском окружении, смыкали веки.
И вдруг волею судеб наш скромный сутулящийся профессор Гаврила Харитоныч стал крупным политическим деятелем, первым демократическим мэром Москвы.
Спервоначалу все выглядело, как прежде. Привычно отработав утренние предрассветные часы, сосед садился за руль своей видавшей виды «Волги», прихватывая до станции пятерых учеников: своих двух и наших троих — с утра они были молчаливы, на мир взирали хмуро, в светлое будущее верили слабо. Профессорские сыновья Вася и Харитон воспитывались честными, отвечающими за свои слова. Когда учительница младших классов, на следующий день после Воскресения Христова унюхав от принесенного детьми завтрака запах ванили и кардамона, подозрительно вопрошала: «Кто вчера ел пасху и кулич?» — обычно вставал Вася и громко признавался: «Я. У бабушки. Очень вкусно».
В то утро сосед очень спешил и подгонял детей — скорее, скорее!
Он газанул, машина рванулась, и тут внезапно прогуливающийся в столь ранний час писатель из Дома творчества, заметавшись, рухнул прямо перед самой машиной. Гаврила резко вывернул руль, колеса глухо закопались в снег.
— Ему же на Верховный Совет!.. — простонала Ира и попробовала выпихнуть машину голыми замерзшими руками на Литературную улицу.
Я, рассудив, что мужчине в такой ситуации лучше употребить грубую силу, села за руль, а все остальные, включая политического деятеля, под дружное русское «Раз-два взяли!» начали раскачивать неповоротливую железяку.
В голове у меня мелькало — происки врагов перестройки, откуда здесь взялся писатель, в семь-то утра, классический случай диверсии... Враги пошли на все, чтобы не допустить Попова в Верховный Совет! А ведь если он опоздает, Верховный Совет пойдет не туда.
Я буквально слилась с ручкой передач, педалью газа и рулевым колесом.
— Ура! Удалось!!!
Верховный Совет пойдет куда надо.
Помню, Попов приболел.
Мы узнали об этом по телевизору. В тревожных раздумьях брела я по Литературной улице от тети Шуры с бидоном молока. Тетя Шура была настроена к Попову оппозиционно — как только он ввел в Москве карточки для покупки товаров, она отказала ему в парном молоке. Теперь мы продолжали брать молоко у тети Шуры, а Ира — у другой молочницы, не столь принципиальной.
Был май. По обочинам цвела медуница. В меру пьяный пастух гнал стадо коз. Как раз тогда разрешили индивидуально-трудовую деятельность. Мы в эйфории чуть не купили на откорм поросенка, но вовремя сообразили, что нам не хватит мужества зарезать существо, которое определенно станет членом семьи наряду с кошкой Нямой и собакой Линдой.
Козы мекали, опасливо выставляли рога и не слушались пастуха. Я, боясь пролить молоко, посторонилась. От станции ехала машина, с виду не похожая на официальную. В ней сидел Ельцин.
Ельцин вышел из машины, характерным жестом застегивая пиджак. Светлые волосы развевались. Он был молодым и сильным.
Я ему поклонилась. Козы мекали. Пастух не обращал внимания на исторический момент.
Ельцин позвонил в звонок у калитки Попова. Джим ответил из-за забора долгим заливистым лаем. Машина уехала на разворот. Козы ушли. Без пяти минут президент скрылся за забором.
Я стояла с бидоном и думала: что-то я обязательно должна была сказать Ельцину... но вот что?
Еще один исторический эпизод — на Прощеное Воскресенье, когда Станкевич на Манежной площади перед многотысячным демократическим митингом сказал: «Прости нас, Россия!». Не знаю, как на кого, на меня это произвело впечатление.
А накануне было тревожно. Ира забежала к нам за солью.
— Ой, что будет! — сказала она. — В больницах койки освобождают. В милиции бронежилеты раздают. Моему тоже дали, а у него на животе не сходится. Я говорю: «Ты хоть Харитона с собой возьми». А потом думаю: что же это я говорю, а если вдруг что случится?..
Межрегиональная группа — так говорили в очередях — призвала всех, кто за демократию, поставить вечером на окно зажженную свечку. Многие в нашей Абабуровке, да и в Москве так поступили. Я тоже взяла подсвечник, зажгла толстую рублевую свечу. И поставила на окно террасы. Терраса входила в темноту леса. Даже луны не было. Мою свечу могли заметить разве что белки или зайцы, чьи следы мы изредка находили на снегу...
В августе 91-го нас в Абабурове не было, мы ездили в Америку, но богема продолжала в нашем доме пить, петь и гнать тайком самогон. Самогон назывался «ГДР», что переводилось как «Гоню, Дрожу и Радуюсь».
Исходным сырьем была томатная паста. Вскладчину купили аппарат. Передавали его из рук в руки, тщательно конспирируясь. Сложный процесс самогоноварения усвоен был не сразу, и по телефону часто велись такие переговоры:
— Шью кофточку. Забыла, сколько нужно белых ниток (то есть сахарного песку) и сколько красных (то есть томат-пасты).
— Белых клади одиннадцать кило, а красных три литра. Но это если в стеклянной банке, а есть железные, так там по пять. При этом учти, что первача получится не больше пол-литра. Так что остальное придется перешивать...
Так мы и жили в то лето, а потом уехали в Штаты — и грянул путч.
Эти дни Попов описал в своей книге, выразив благодарность всем, кто поддержал его тогда. Были упомянуты и обитатели нашего дома.
Обо всем происходившем в те дни и ночи нам было подробно доложено по возвращении.
Несколько человек — режиссер Орлов, его жена актриса Будницкая, их ближайшая подруга Ахеджакова, которая получила тогда кличку Марсельеза, а также писатель Искандер с семьей — решили организовать пикет на даче мэра. Сам Попов оборонялся в Белом доме, а домочадцы находились под сомнительной охраной омоновцев, которые с таким же успехом могли считаться тюремщиками.
Ира была встревожена. Ее сестра Валя, чтоб не сидеть без дела в ожидании неизвестности, задумала испечь пирог — по себе знаю, это универсальное средство от болезней, ссор и путчей.
Какие-то важные документы были вынесены через дырку в заборе Харитоном и спрятаны у нас в гараже.
Всю ночь Ахеджакова бегала к охранникам с невинными вопросами типа «Который час?» или «Нет ли у вас штопора?», прислушиваясь к шуму, доносившемуся из их переговорников. И вдруг — выстрелы, перестрелка — там, у Белого дома. И опять все стихло. Надо было ждать звонка Гаврилы. Но его все не было. Расходились при свете фонарика с глухими нервными смешками.
После победы над ГКЧП напротив калитки Гаврилы был установлен постоянный пункт охраны — вагончик, где круглые сутки ребята в камуфляже дежурили, прижимая к груди автоматы. Наша улица ликовала: кражи прекратились.
Потом мы хорошо узнали ребят и полюбили. Они тоже славно обжились — вокруг вагончика посадили астры, использовав в качестве клумб старые шины, и взяли на воспитание приблудного щенка. По ночам окошки вагончика уютно светились в лесу. Если надо было вытащить из снега машину или снять рехнувшегося от страха кота с высокого дерева, мы бежали к ребятам.
Однажды Поповы всей семьей куда-то уехали, в доме жила одна Валя. Джим к тому времени отошел в мир иной, вместо него на участке хозяйствовал молодой веселый щенок Брайт. Мы с моим мужем Сережей пытались писать сценарий. Внезапно на пороге возникла Валя:
— Помогите! Брайт заперся в кабинете Гаврилы и не выходит. А там правительственная связь, документы!
—...И красная кнопка, — засмеялись непоротые дети.
— У вас есть длинная лестница?
Лестницу мы отыскали — гнилую, с выщербленными ступеньками. Не всякий акробат решился бы ею воспользоваться.
— Сойдет, — сказала Валя.
Через все ту же дырку в заборе мы протащили лестницу. Из окна хозяйского кабинета выглядывала недовольная физиономия щенка — одна его крупная породистая лапа возлежала на стопке важных государственных бумаг, другая — властно прикрывала спецтелефон с гербом Советского Союза.
— Сейчас в Кремль позвонит! — сострили непуганые дети.
Лестница ни шатко ни валко прилепилась к дому. Омоновцы начали восхождение, не выпуская автоматов.
Так начался штурм дома столичного мэра. Мы стояли внизу и переживали за лестницу. Наша собака Линда, ризеншнауцер добрейшей души, любимица бедного Джима, теперь уже сама покойница, легкомысленно вбежала в дом.
В этот момент один из омоновцев осторожно вскрыл форточку, распахнул окно. Влез в кабинет мэра и открыл щеколду, которую Брайт загадочным образом задвинул. Мы не успели ничего понять, как в доме завязалась кровавая битва. Брайт пулей слетел по винтовой лестнице, выскочил на кухню и увидел, что Линда вылизывает его миску. Всю обиду, накопившуюся во время штурма, Брайт вложил в прыжок. Собаки покатились. Победила молодость. Линда завизжала и выплюнула зуб. ОМОН прикладами разогнал псов. Мы поспешили ретироваться, прихватив с собой гнилую лестницу.
Чьи только голоса не доносились к нам с поповского огорода! То тенорок Собчака, сетовавшего на засилье ВПК во вверенном ему Питере, то грузинский акцент Шеварднадзе, то мягкий голос Яковлева.
Часто наведывался Лужков — не столько обсудить с шефом проблемы градоустройства, сколько проведать своих пчел. К пчеловодству пристрастил он и Попова. Сосед бродил между ульев, похожий в шляпе с сеткой на инопланетянина, — и потом угощал медом. Честно скажу: Лужкова я ни разу не видела. А вот с пчелами его встречалась. Дети уверяли, что они все были в кепках...
Как-то раз по привычке я выглянула из окна в ответ на заливистый лай Брайта. И увидела, как по нашей территории, вдоль границы с участком Попова, ползет группа людей с телекамерой. То, что это камера, я, правда, не сразу разглядела — мне померещилось оружие с оптическим прицелом («Ау, Женыбрат!»). Надо сказать, что у меня несколько гипертрофированы собственнические чувства. Несмотря на то что у нас с соседями не было даже намека на забор, между нашими угодьями все же стоял, переваливаясь с боку на бок, подточенный собачьими зубами штакетник.
Глядя на лазутчиков, мы с Сережей сообразили, что это очередные происки желтой прессы. Дело в том, что буквально с первого дня «мэрства» Попова поползли слухи по поводу его немыслимой виллы, с леденящими душу подробностями, вроде летнего сада, подземного бассейна и бомбоубежища с кондиционером. Однажды в какой-то газетенке мы даже видели снимок, сделанный каким-то специальным способом, при котором четыре окна дома Гаврилы превращались в восемь, а на заднем плане виднелись пририсованные дорические колонны...
Мы позвонили соседям по телефону — дома опять была одна Валя. В байковом халатике и домашних тапочках Валя вышла к калитке, возле которой стоял военизированный газик. Мягко и женственно она попросила водителя предъявить документы. Он высокомерно предъявил ксиву капитана милиции. Тогда Валя все так же нежно и ласково показала ему удостоверение, где черным по белому значилось, что она подполковник милиции. Это соответствовало действительности: многие годы Валя была преподавателем Высшей школы милиции. Последовала классическая немая сцена, которую мы с Сережей обожали потом разыгрывать перед гостями.
Что касается киносъемок, на следующий день нам позвонил Артем Боровик и признался, что ребята были его, — снимался сюжет для «Совершенно секретно» — и что меньше всего он хотел бы испортить отношения с Гавриилом Харитоновичем.
Что же касается нашей с Сережей болтовни, то мы за нее поплатились.
Однажды у нас за столом оказались два писателя, муж и жена из Америки, Соловьев и Клепикова. Их привел Искандер. Я, как всегда, простодушно принялась угощать их анекдотами из нашей пограничной с перестройкой жизни.
Гости смеялись. А через какое-то время в эмигрантской газете «Новое русское слово» появилась ахинея, сдобренная пошлостью, притом с точным адресом «источника информации». Сначала я понадеялась, что нашим соседям не до эмигрантской прессы, но ушлые Соловьев и Клепикова выпустили отдельно книгу со все теми же гнусностями под нашими именами. И решили ее издать в Москве.
Конечно же, соседи прочли, и Ира однажды про это упомянула, но, слава богу, то была нормальная человеческая реакция.
Перестройка набирала обороты.
Когда друзья или просто знакомые узнавали, кто наш сосед, каких только просьб не рушилось на наши бедные головы! Упросить Гаврилу дать наконец квартиру, разобраться с рубкой леса в Пушкино, выделить Хельсинкской группе приличное помещение. Чтоб не досаждать Попову, я шла с этим к Ире.
Кое-кого мы проводили через легендарную дырку, но всегда это были визиты, оговоренные по телефону. Галина Волчек решала вопросы финансирования «Современника» между укропом и луком. Галина Китайгородская, завкафедрой университета, находила единственную возможность решить проблемы у бочки с навозом.
Случалось, и мы помогали отцу российской демократии.
— Аня, — раздается ночью в трубке голос Иры. — Кто-то развел костер возле калитки! Я к ним вышла, а они якобы целуются! А Гаврила в Израиле.
Сережа надевал валенки, брал палку и шел разбираться с мнимыми влюбленными. Ежу понятно, что это переодетые агенты — только откуда? чего?
А сколько было загадочных ночных выстрелов, черных машин с потушенными фарами, странных людей, ищущих грибы у самой калитки Попова...
Таинственно гас свет... Вырубался телефон... Умирали собаки...
Гуляло ли наше воображение — или на самом деле происходили попытки дезавуировать нашего первого демократического мэра? Сейчас трудно сказать.
Конец 80-х вспоминается как далекое-далекое, романтическое, безвозвратно ушедшее от нас время.
Не успели мы прослушать на Съезде народных депутатов речь Попова с четким разделением на пункты и подпункты новой экономической политики, не успели, мучаясь от невозможности помочь, увидеть, как захлопывали Сахарова, — слышим вдруг, машина подъехала к соседнему дому. Наломав сирени с ближайшего куста, спотыкаясь по корягам, несемся к заветной дырке, подлетаем к Гавриле:
— А что Андрей Дмитриевич? — спрашиваем. — Как он?
— Наверное, на митинг поехал, — предполагает Ира Купченко.
— Это уж как Елена Георгиевна решит, — лукаво смеется Попов...
Это время кончилось. Прощай! Нет больше знаменитой дырки в заборе — Харитон, человек практический, возвел подобие кремлевской стены из красного кирпича. Из-за нее иногда доносится старческий кашель Брайта. Попова мы видим изредка по телевизору. Нет больше новогодних пирогов. Давно исчезли со двора политические деятели. Представить, что Ельцина можно встретить с глазу на глаз среди коз, — из области бреда. Мы с Сережей перебрались в город. Артем Боровик на шести сотках — напротив нас, за оврагом, возвел четырехэтажную башню с подземным гаражом и чуть ли не с бассейном.
Простодушное, романтическое время сменилось прагматическим, жестким, разделяющим людей, живущих по соседству. Но оно же было, оно осталось в нашей памяти — время наших наивных попыток начать жить по-человечески... или его не было?
Где ты, Женыбрат?
Анна РОДИОНОВА------------------------------------------------------------
* Для тех, кто не помнит — «ЖЗЛ» — «Жизнь замечательных людей».
Фото: из журнала «Life», Ю. Феклистова, А. Гостева, В. Смолякова