но хотел сразу всего
![Чистяков](https://iy.kommersant.ru/Issues.photo/OGONIOK/archive/common/archive/1998/4584/49-26-27/index/49-26-1s.jpg)
Когда мы говорим о жертвенности, нам в голову сразу приходят баррикады, человек, проливающий кровь за счастье народное, и старая песня политкаторжан «Вы жертвою пали...». Мы ничуть не сомневаемся в идейной подоплеке жертвенности. На самом деле жертвенность — что-то совсем другое. Принципиально другое. Когда я произношу это слово или читаю его на листе бумаги, то прежде всего вспоминаю мать Терезу из Калькутты и ее долгую жизнь, в которой на первый взгляд не было никаких подвигов. Она не проливала свою кровь, но просто трудилась, более полувека, изо дня в день, не ища ничего взамен.
Сегодня нам нужна именно такая жертвенность. Радостный и тихий труд ради кого-то другого. И очень важно, чтобы такой труд был добровольным. Жертвенность должна проявляться не в силу того, что по-другому поступать невозможно. У нас всегда должен быть выход. Мать Тереза всегда могла сказать: «Я устала. Я стара. Я больна. Я больше не могу этим заниматься». Благодаря тому что у нее был этот выход — и никто бы ее за это не осудил, — ее жертвенность стала подлинной, для всех безусловной.
Для человека, который вынужден обстоятельствами что-то делать для других, пусть что-то очень важное, — такая позиция невозможна. Здесь мы все должны проводить очень четкую грань: истинная жертвенность — высшее проявление свободы. В состоянии воодушевления пойти и умереть — в общем, довольно просто. Для этого, прошу прощения, не нужно большого мужества. Для этого не нужно мудрости. Для этого иногда не нужно даже веры.
Рудин в тургеневском романе умирает с красным флагом в руках на баррикадах Парижской Коммуны — всего-навсего потому, что он очутился в Париже в момент революции, и потому, что в состоянии аффекта оказался способным на такой шаг, мало чем мотивированный. Это не была жертва — это была острая потребность в самовыражении. Потребность в таком проявлении себя с максимальной силой испытывают многие, и если позволяют обстоятельства — отчего бы и нет... Такая импульсивная жертвенность важна в минуты, когда погибает человечество, и никто не будет подвергать сомнению, скажем, героизм Александра Матросова... Но когда нет войны, когда нет необходимости именно погибнуть ради других, а просто жизнь дает опасный крен, тогда нужна, по моему глубочайшему убеждению, жертвенность иного плана. Жертвенность, которая д л и т с я. Годами, десятилетиями, иногда всю жизнь.
Hам надо, я думаю, прежде всего переосмыслить слово «работа». Для нас это нечто, за что платят. На самом деле работа — а есть еще такие слова, как «соработа», «сотрудничество», «соучастие» — это творчество. Хорошо, спору нет, когда тебе платят за твое творчество, но очень часто зарабатывать приходится одним, а работать — над чем-то другим. Первое перетекает во второе лишь тогда, когда мы начинаем для людей — детей, близких, друзей, случайных встречных — делать что-то просто так, вкладывая в это всю душу, то есть испытывая внутреннюю потребность, тогда начинается работа и тогда начинается жертвенность. Почему это у нас не получается? Почему перед лицом такой работы и такой жертвенности мы чаще всего чувствуем себя раздавленными? Ища ответ, я опять обращаюсь к судьбе матери Терезы. Она не считала, что приносит себя в жертву, не считала, что делает что-то сверхъестественное, что-то большее, чем от нее требуется. Она просто делала то, что было у нее на сердце. Жить так — никто нас не может заставить. Жить так — мы ни от кого не вправе потребовать. Жить так — можно лишь в силу внутреннего призыва, назовите это как хотите, Бог ли нас зовет к этому или наша совесть, но всегда это призыв изнутри.
![Сестры милосердия](https://iy.kommersant.ru/Issues.photo/OGONIOK/archive/common/archive/1998/4584/49-26-27/index/49-27-1s.jpg)
Hам бы хотелось, чтобы таких людей было больше. Мы бы хотели их постоянно встречать на своем пути. Мы, правда, не хотели бы стать этими людьми сами. Но ведь и мать Тереза этого не хотела. Она хотела только сделать что-то хорошее для того, кто был рядом. Она очень любила слова «немного», «самую малость», она всегда говорила сестрам о том, что не надо совершать в жизни подвигов, не надо готовить себя ни к чему великому, не надо чем-то выделяться из толпы, не надо стараться осчастливить всех. Монахини матери Терезы трудились в абсолютной тишине и безвестности, они избегали какой-либо публичности и структурирования своего уникального ордена. Очень долго в католическом мире о них вообще не говорили. Их не только не замечали — они сами стремились к тому, чтобы их не замечали. Только через двадцать лет после того, как эта их работа началась, папа Павел VI, будучи в Индии, решил сказать людям о матери Терезе и ее соработницах...
Задача заключается в том, чтобы сейчас, сию минуту помочь вот этому одному конкретному человеку, не ища даже в мыслях объяснения, почему ты ему помогаешь. Наша беда — страшная беда, которая весь век с нами в нашей отчизне, — в том, что все мы постоянно стремимся ставить перед собой цели. Нас не устраивают малые дела, творимые просто так, без лишних слов. Нас не устраивает жертвенность в аптечных дозах. Нас терзает «планов громадье»! Трагедия революционной жертвенности заключалась в том, что умиравшие на баррикадах стремились ценой крови осчастливить все человечество. И кроме благородного порыва — в лучшем случае — у них ничего не получалось. А в худшем случае получалась какая-то большая беда. Ленин, подозреваю, тоже не хотел зла — он хотел лучшего, но хотел сразу всего. Он хотел той точки опоры, при помощи которой можно перевернуть мир. Именно поэтому и у нас ничего не получается — и мы сами себя загоняем в угол и отчаиваемся, что никто не в силах нам помочь, что у нас нет национального героя, национальной идеи...
Задача заключается не в том, чтобы срочно помочь всем бомжам или наркоманам. Задача заключается в том, чтобы помочь одному человеку. Может быть, не бомжу, а просто бабушке из соседней квартиры. Или своей родной бабушке. Хватит с нас «планов громадья» — начнем с малых задач, малых дел. И я абсолютно уверен: если мы пойдем этим путем, жизнь в России через десять лет решительно изменится. И мы сами изменимся.
Встретимся тогда — и удивимся, потому что увидим, что стали и добрее, и счастливее, и в глазах появился свет.
Священник Георгий ЧИСТЯКОВНа фото: Первая мировая война. Сестры милосердия — предшественницы матери Терезы. 1914.
Фото: А. Джуса, Российский государственный архив кинофотодокументов