МУХА

В прошлом году, студеным мартом, под Москвой, в бывшем поселке Министерства обороны Красная звезда умерла писательница Исаева.

Она умерла на полуразвалившейся даче, построенной в 29-м году ее отцом. В 37-м году он, бригадный врач, начальник военно-санитарного управления ВМФ, крупный ученый, крупный военный, был расстрелян. Его легкая летняя постройка дряхлела, подгнивала, оседала с годами. Но дети выросли среди растущих с ними наперегонки подмосковных сосен. И кто знает, может быть, деревянный засыпной домик с островерхой крышей — самое важное из всего, что удалось сделать их прославленному, бесславно погибшему отцу. Его фотография всегда висела на стене, да и сейчас, наверное, висит в маленькой комнатке, где его дочь становилась взрослой, потом работала и жила безвыездно последние четверть века, потом вдруг умерла.

Ее имя мало известно. Это, естественно, вытекает из самого существа жанра, который в определенный момент стал столь необходим в «культурном процессе» страны, где по понятным причинам почти совершенно исчезли читатели, способные оценить зарубежную литературу в подлиннике.

А. Исаева — псевдоним. Настоящее имя — Александра Исаевна Гулыга, в девичестве Залкинд. Переводчица с немецкого, она, кроме того, была прекрасным редактором, литературоведом, писала стихи, которые до сих пор не напечатаны — ни одно. Александра Исаевна перевела поэму Томаса Манна «Песнь о ребенке», множество других произведений немецких авторов истекающего века.

Увы, это все, что я в состоянии сказать о ее творчестве.

Надеюсь, у кого-то из читателей проснется совесть, тем более что многие из них знали ее лично, считались друзьями.

А то, что некролога не было, — так над любым из них Александра Исаевна посмеялась бы.

Близкие называли ее Муха, Мушка, баба Мушка.

Ее человеческая судьба — романтическая поэма, где слезы чисты, весел смех, где в битве добра со злом храбрость звенит, как сталь, а любовь благоухает, как шиповник — да, именно так, старомодно. И все в этой судьбе — смерть, война, коварство друзей, бесстыдство врагов, вечная неудача и вечная вера — тоже старомодно.

То, что я попытаюсь здесь рассказать, — лишь эпизод, хотя, быть может, самый трагический эпизод из последней главы этой поэмы. А всю главу целиком читать надо тридцать лет подряд, потому что ровно столько длилась история бабушки Мушки и ее внука Пети. Мушка умерла, Петя жив, и это уже другая судьба, другая история.

Двадцать лет тому назад я был вполне сложившимся московским обормотом с писательским уклоном. Недоучившийся студент Литинститута, холостой после очередного развода, с головой, полной несбыточных планов, постоянно угнетенный долгами и классическим русским синдромом, который казался мне тогда необходимым условием для функционирования моей поэтической музы.

Однажды мне сказали, что какая-то женщина ищет человека, способного печатать под диктовку, и платит рубль в час, то есть никак не меньше пяти-шести рублей в день. Это была совершенно астрономическая сумма, хотя бы уже потому, что бутылка водки стоила вдвое дешевле.

Я тут же отправился по указанному адресу, разыскал в Краскове поселок Красная звезда, дачу № 8 и застыл у калитки, потому что на участке лаяла собака, намерения которой относительно меня были не совсем ясны, хотя остерегающей надписи нигде не было прибито. Тут же бегал мальчуган. Тогда ему было девять лет.

Ни до, ни после я — сам многодетный отец — никогда не встречал такого ребенка. Не в том дело, что он был красив, красивые дети в большинстве случаев оказываются глупы, злы и скучны. Но этот — выражение его лица и особенно круглых черных глаз! — он играл, не обращая внимания ни на меня, ни на крутящуюся вкруг него собаку. С кем он играл? Не знаю с кем. Сам с собой. Выражение его лица непрерывно менялось — от лукавой милой улыбки до грустного раздумья. А то вдруг проступал на его лице ужас, будто он увидел что-то угрожающее или безобразное. Теперь, когда он взрослый зрелый мужчина, какие-то слабые тени остались в его облике от той угрозы живых, ярких страстей, бушевавших в нем тогда.

— Слышь, пацан, позови кого-нибудь из старших! — крикнул я ему.

Мальчик не ответил мне, и я подумал, что у литературной знати дети, конечно, очень избалованные... что еще могло прийти мне в голову тогда?

На мой голос вышла очень маленькая, полная, скажем так, немолодая женщина. Странно же выглядела она, эта знаменитая тогда в писательских кругах переводчица, недавно закончившая литературную редактуру «Малыша и Карлсона», имевшего бешеный успех. Первое впечатление — глаза. На увядающем пухлом усталом лице с седеющими рыжеватыми волосами, неряшливо собранными в пучок на затылке и неровной челкой спадающими на лоб, — небольшие, но ясные и светлые глаза, сияющие доброй иронией, душевным теплом и любовью. Взгляд, однако, был прямым и твердым, как у человека, привыкшего скорее оказывать милости, чем принимать их.

— Вы, конечно, есть хотите? — люди, подобные мне, были ей, кажется, хорошо знакомы. Она знала, что есть мы хотим всегда. Но у меня встал поперек горла финансовый вопрос. Ужасно хотелось честно заработать первый рубль. Будто читая мои мысли, Александра Исаевна объявила мне буквально следующее: она намерена платить мне за каждый час, проведенный на даче.

— Согласитесь, вы же теряете время, а время — это самое дорогое...

К тому знаменательному дню где только я не успел потрудиться — но подобных условий не встречал еще ни разу.

Итак, вместо того чтобы сесть за работу, мы отправились обедать.

Нет смысла говорить о том, как она готовила. Сама ела что попало. Мне тоже было все равно. А вот мальчик ел плохо. Она пыталась кормить его с ложки — это в девять-то лет, а он вертел головой, отказывался. Он не хотел пользоваться ложкой, он хотел есть прямо из тарелки, как животные. Я вообще-то человек не робкого десятка, но мне, помню, стало не по себе.

— Слушай, — обратился я к мальчику, — ты давай-ка ешь, что бабушка дает, а я за это тебе расскажу, как я ловил пингвинов. Я работал там, где они живут. Ты ведь был в зоопарке...

— Он вас не понимает, — сказала Александра Исаевна. — Он болен. Постепенно это пройдет у него. Уже проходит. Его нужно развивать.

Так я познакомился с бабушкой Мушкой и ее внуком Петей, который, если верить семейной легенде, не кто иной, как прямой потомок фельдмаршала графа Румянцева, а значит, и самого Петра I, потому что фельдмаршал, победитель Фридриха Великого, считается незаконным сыном Петра. Но оставим легенды в покое.

В тот момент бабушка Мушка переводила объемистый роман какого-то немецкого писателя-коммуниста, не помню фамилии. Книга была скверной во всех отношениях — художественном, идеологическом и нравственном. Она содержала множество страниц такого текста, который мы в те далекие времена, еще не вдаваясь в нюансы, именовали обыкновенной похабщиной. Эти физиологические изыскания последователя Карла Маркса издательство требовало по возможности смягчить, не меняя смысла. Сделать это было нелегко. Александра Исаевна и сердилась, и смеялась, и даже пыталась брать у меня — больше в шутку, конечно, — консультации по этим вопросам. Потом вдруг облокотилась локтем о стол и сказала:

— Вы знаете, я уже начинаю браться за любую работу. Плохо. Нельзя этого делать. Вы сами никогда так не делайте. Но это нужно Пете...

Может быть, это единственный раз, когда я услышал, как она оправдывается.

Мы сидели в «мансарде», на втором этаже, который она надстраивала с начала лета, и разговаривали о литературе и о жизни. Помню этот сумбурный разговор, помню запах хвои из распахнутого окна, травы, жасмина, стук проходящих неподалеку электричек. Внизу на участке бегал Петька. Время от времени она спускалась к нему — то за тем, то за этим.

Двадцать лет прошло с тех пор. Ей было тогда столько, сколько мне, когда я это пишу. Сейчас я подумал, что этот текст она не будет править — всегда простым карандашом, обкусанным обломком, резко черкая до сих пор непонятные мне редакторские значки. И я никогда не услышу:

— Хронический алкоголизм не предполагает, что вы имеете право издеваться над русским языком.

— Вы напрасно гордитесь незнанием грамматических правил — они не только функциональны, они имеют глубокий смысл, и с каждой ошибкой вы его теряете.

Ну что зря вздыхать. Она умерла...

История Мухи сама по себе очень проста.

Дочка ее, замечательный детский поэт, молодая, красивая, умная, уже известная, с великолепным будущим, при родах тяжело заболела и долгие месяцы была вынуждена проводить в больнице. Внук остался у бабушки на руках.

Петька рос вундеркиндом. В два года сочинял стихи. В два с половиной замолчал. Перестал обращать внимание на окружающих, быстро терял простейшие житейские навыки, что превращало уход за ним в тяжкий труд. Диагноз — детская шизофрения. Для ясности — такого больного нельзя поместить в интернат для умственно отсталых, поскольку этого не позволяет симптоматика заболевания: он время от времени приходит в сильное возбуждение. В психиатрическую же лечебницу его также не возьмут — нет в лечебнице условий для содержания ребенка.

В ту первую встречу с Александрой Исаевной, услышав от нее все это, все, что составляло обстоятельства ее жизни, я воскликнул:

— Но помилуйте, ведь бывают же обстоятельства непреодолимые!

Глядя на меня своими светлыми, открытыми глазами храбреца, она ответила:

— Бывают. Но с такими обстоятельствами не следует соотноситься.

Это было, кажется, в начале октября. Вскоре ударили морозы, дача оказалась непригодной для зимовки, часть помещений не отапливалась. Газ в то время был еще баллонный. За водой приходилось ходить едва ли не за полкилометра на колонку — ближайшая постоянно выходила из строя.

Она идет с ведрами (коромысла у нее не было, да она и не сумела бы им воспользоваться) — маленькая генеральская дочка, по тем временам богачка, баловень судьбы.

— Миша, вы хороший мальчик?

— Александра Исаевна, я не мальчик, я пьяница...

— Это не важно. По-моему, мы становимся друзьями. Не так ли? Петька не боится вас, а вы его и умеете ухаживать за ним. Живите с нами здесь. Тогда я уж платить не буду, а просто станем проедать деньги, что у нас есть. Учтите, я в Москву не поеду. Там соседи против, и с Петькой негде гулять, а он должен развиваться.

К моему удивлению, перевод продвигался споро. Даже я умудрялся уставать, хотя печатаю на машинке довольно быстро.

Существенная часть ее профессии состояла в хождениях по редакциям. Она возвращалась из города за полночь в тридцатиградусный мороз с двумя огромными сумками — в одной продукты, в другой рукописи. Кухня согревалась газовой плитой. Я отпаивал ее чаем.

— С Петькой все в порядке? Тогда будемте читать стихи!

Глухой ночью, под гуденье газа, мы читали друг другу Пастернака, Ахматову. Она читала мне и свое. Читала прекрасно, только иногда голос прерывался от волнения. Просыпался Петька. Она шла успокаивать его.

— Да что вы все удивляетесь, — говорила она мне, вернувшись. — Просто так делается литература, вот и все.

Я в тот год перезимовал в Краскове. Могу этим гордиться, хотя приходилось работать и в Гренландии. Клянусь, условия в Краскове не были легче.

Весной я уехал — и вернулся через много лет, с женой. Петьке было под тридцать. Дача была достроена и снова начала разваливаться, потому что нельзя отремонтировать как следует засыпной домишко полувекового возраста. Каждую зиму вода в трубах замерзала.

Однако Муха многого добилась. Петька может кое-что сказать. Например, однажды его спросили, чем занята бабушка, и он ответил:

— Принимает меры!

Именно тогда она переводила ночами великолепный роман Энде «История, конца которой нет». Это был первый полный перевод книги на русский, изданный уже после ее смерти. Она часто путала нумерацию страниц и просила меня разобрать рукопись. Петька кричал, я боролся с ним, боролся за него, впервые в жизни боролся безнадежно. Теперь я знаю, какая страшная цена, какая дорогая цена такой борьбе.

И мы часто ссорились. Возможно, иногда я был прав, но в последний раз, после которого уехал, был я совершенно не прав, не извинился и не возвращался в Красково почти полтора года.

Она умерла, не закончив перевода — несколько последних страниц.

И вот, не успев с ней помириться, хочу теперь написать о ней что-то настоящее, хорошее — и не знаю что. Не знаю, к чему это все вообще пишу. Может, лишь затем, чтобы процитировать здесь — впервые опубликовать — ее стихи?