РЫБА-ФИШ

Вот так и получилось, что материал о приготовлении традиционного еврейского блюда рыба-фиш (рецепт прилагается) мы получили не из Израиля и даже не из Москвы, а из далекого по нынешним временам и невероятно промерзшего Петропавловск-Камчатского. Автор этого развернутого в пространстве и во времени литературного рецепта — москвич, геолог, но остался на Камчатке, где продолжает жить и сейчас

Рыбу-фиш мама делала из карпа. Много позднее, после того, как я с любопытством и без всякого энтузиазма впервые попробовал кусочек этого блюда, я где-то вычитал, что настоящую фиш вообще-то делали всегда из щуки. Но свежих щук в рыбных магазинах в районе нашего старого дома не водилось. Наверное, щук употребляли только рыболовы-охотники, а нам с сестрой довелось отведать маминого фаршированного карпа, когда мы стали уже вполне взрослыми детьми: я закончил пятый класс, а моя почему-то светловолосая сестра — третий.

Стоял теплый июнь послевоенного года. Наше зарешеченное окно полуподвальной комнаты с широченным подоконником, служившим мне столом для всяких школьных писаний, открывало скупой вид на стену противоположного дома и на асфальт переулка. Ни одного деревца не виднелось из нашего окошка, но тополиный пух пролетал и кружился в воздухе и неживыми серыми вилками и кучками скапливался у бордюров тротуара.

Мама целую неделю готовилась и волновалась, советовалась с соседками о рыбе, о сервировке стола: о вещах непривычных и нам незнакомых настолько, что я, очень любопытный мальчик из породы «скверных мальчиков», оставался глух к маминым волнениям и не искал их причин. Стол пришлось в этот день раздвинуть, чтобы сели московские и иногородние родственники, для которых наша комната в тринадцать квадратных метров в центре Москвы представляла собой необыкновенную ценность. И все они, рассеянные на необъятных просторах от Сахалина до Минска и от Ленинграда до Евпатории, периодически оказывались на полу под столом нашей комнаты, где для них гостеприимно расстилалась постель. Ведь Москва — это средоточие всего и конечный пункт в поисках справедливости, и когда вы уверены, что у Розы вы всегда получите ночлег, крепла надежда в благополучном исходе начинания. Видимо, потому что у других отсутствовали такие благоприятные возможности для пребывания в столице.

И кто только не спал у нас на полу или на диване вместе со мной в сороковые и пятидесятые годы. О военных я и не говорю. С фронта и на фронт — все пути наших воюющих мужчин лежали через нашу комнату, и мне ведомы были вши рядовых родственников, и я знал, как пахнет одеколоном и потом давно ношенный офицерский китель, и каков был восторг души, когда моя ладонь охватывала рукоять настоящего револьвера! После войны поток гостей не уменьшился. Взрослая моя двоюродная сестра Ася поступила в институт и несколько лет делила ночами со мной диван, не подозревая о давно созревшем, как теперь говорят, либидо десятилетнего мальчика. А ведь она училась, чтобы стать педагогом. Родственники из Крыма приезжали за сахаром, а в Минске не хватало детской одежды и белья. А тете с Сахалина предстояло сдать экзамены за четвертый и пятый курс медицинского института, со студенческой скамьи которого она ушла на фронт и четыре года проработала полевым хирургом. Тетя Соня приезжала из Ленинграда давать взятки продажным судьям, чтобы отсудить лишние квадратные метры в свою пользу. Майор дядя Вольф, получив назначение в Читу, переживал у нас безвременье, а дядя Фима приехал обследовать свою простату. А ведь родственники имели знакомых... И бедные наши безропотные соседи по коммуналке с одним краном на кухне и одной маленькой уборной.

Нет, я, правда, не знаю, по какому поводу мама готовила рыбу-фиш, почему на эту рыбу пришло так много гостей, по какой причине так волновалась моя мама. Ведь не из-за гостей. Гость в нашей тогдашней жизни, я повторяю, — явление заурядное. А может быть, праздник? Ну, не знаю. Но только не гости. Если бы моя мама готовилась к встрече каждого гостя, у нее не хватило бы ни скудных ее средств, ни времени, ни сил. Кроме работы в швейной мастерской, она подрабатывала стиркой занавесок в этой же мастерской. Еще она училась у своей подружки Раи маникюру и перед праздниками ходила по ближайшим квартирам и правила ногти за пятерку с носа. Кормила она нас супом, жареной картошкой, рисом с кроликом из большой кастрюли, стоявшей все на том же прохладном подоконнике.

Нет, причина, по которой мама наша изготовила рыбу-фиш, которую до этого на моей памяти не готовила, покрыта мраком... А этот мужчина, коренастый такой, с выпуклыми карими глазами, широкими, как пещеры, черными ноздрями справа от меня за столом, кто он? А мама как раз напротив. Я не знаю, кто он. Не новый ли мамин жених? Просыпайся мое воспоминание, просыпайся.

Помнится я сидел слева от него у его толстого и горячего бедра, обтянутого светлыми полотняными брюками, которое грело меня ненужной в этот жаркий день теплотой. Я, видимо, тоже ему мешал, потому что он поглядывал на меня искоса. И тогда я видел его круглый коричневый глаз и черную волосатую дыру ноздри. Я его не знал, совсем не знал, однако догадывался, зачем он здесь за тесным от многочисленных гостей столом. Это сватовство! Меня осенило, и я понял, почему здесь нервная тетя Ида и ее маленький муж дядя Ной с улицы Маркса-Энгельса, тетя Галя и Володя с площади Киевского вокзала. А вон майор дядя Вольф. Он сейчас в рубашке, а не в кителе, и даже за столом не выпускает из рук историю вэкапэбэ. А вон подошла Аська, моя двоюродная сестра, студентка, такая наглая. Мало того, что спала со мной на диване, а не под столом на полу, так еще и учить меня вздумала. То найдет за диваном во время уборки спрятанный от мамы дневник с двойкой, то еще хуже, там же обнаружит эту резинку, которую легко надувать, делать пищалки.

В общем, тесно стало за нашим столом, застеленным нынче поверх обычной клеенки чистой накрахмаленной скатертью. А на скатерти часто стояли плоские тарелки, взятые у тети Маруси. Этот стол с чужой посудой стал совершенно неузнаваем. А тут еще эта рыба-фиш, которую все пробовали и, попробовав, ахали: «Ах, Фаина! Это нечто...» Я тоже потянулся вилкой к рыбе и, когда уже ткнул кусок вилкой, с ужасом понял, что я залез в тарелку чужого дяди. Он отреагировал на это мгновенно, отвесив мне оплеуху тяжелой волосатой лапой. Я сызмальства знал, еще с эвакуации, еще с военного времени детского назад знал: в чужую тарелку не смей заглядывать. А тут само получилось, будто черт толкнул под локоть. И смотрины сорвались, сломались, скукожились. Сестра сползла со своего стула и убежала играть в свои скакалки и мячики во двор. Все родные тети и дяди сделали вид, что ничего не произошло, а мама вышла на кухню и вскоре принесла еще рыбы. Лишь Аська, хоть и училась на педагога, одобрила оплеуху. Это было видно по ее мстительной улыбке.

Мама больше не пыталась выходить замуж.

В памяти очень отчетливо запечатлелась оплеуха и вот эта рыба-фиш, за которую так хвалили маму. Но нам с сестрой, сформировавшим свой вкус на картошке с простоквашей во время эвакуации, тогда это ароматное блюдо с необычным запахом и цветом не понравилось.

Пролетели годы, такие медлительные в полете, когда вам меньше двадцати трех, я окончил институт и уехал, чтобы приезжать раз в год или в два года домой к маме. А больше по-настоящему не к кому было приезжать. Видимо, жизнь чему-то учила меня, или я сам созревал, потому что мамина рыба все больше нравилась мне. И я наслаждался этой рыбой, я держал во рту холодную ароматную массу, сдобренную черным перцем и корицей, чуть-чуть отдающую лавром, ощущал языком редкие безвредные осколочки мягких рыбных костей. Я чувствовал удовольствие и прищелкивал языком и, уже умудренный кой-каким опытом, чувствовал, что здесь не помешало бы белое сухое вино. Однако моя мама о вине не хотела и слышать. Вино, прекрасное вино, в чем оно провинилось перед мамой?

Лишь к большим праздникам, когда в нашей комнате становилось тесно от гостей, мама приносила бутылку муската, крымского вина, потому что кто-то из ее подруг сказал, что это вполне «приличное» вино. Неприятие вина шло из маминого далекого немосковского детства, о котором она никогда не рассказывала. Я уверен в этом, потому что осознал это «табу» задолго до того, как окончательно спился Леша-танкист — тети-Марусин племянник, вернувшийся с войны с орденами и нашивками за ранения на зеленой гимнастерке и с печалью в глазах...

А потом пришло время, и мы вдвоем пробовали мамину рыбу, и Богом данная мне женщина поднимала вилкой небольшой кусочек серого рыбного фарша к своим губам. И она говорила:

— О, — говорила она, — какой необычный вкус. Какой непривычный вкус...

О, моя незабвенная мама, о, незабвенная рыба-фиш, которую я уже никогда не попробую.

...Заканчивался наш очередной отпуск. Мы с Таней закрутили бесконечную цепь визитов, опутавших и утомивших нас, как самые настоящие вериги. Почему-то мы считали обязательным посещение родственников, подруг и друзей, так сказать, всей семьей, удваивая тем самым эту визитерскую каторгу. Мы три раза побывали на симфонических концертах, два раза на вокальных вечерах и бесчисленное количество раз в театрах, в музеях и на выставках. Наглотались культуры про запас. И вот надо уезжать.

Вчера мы съели прощальную фаршированную рыбу и простились с мамой. Я запретил ей плакать, на прощание она раз десять повторила: «Берегите себя. Берегите здоровье. Здоровье — это главное». Мне вредны долгие прощания с мамой. Я не мог ей помочь разделить горе разлуки. От неразделенного чужого несчастья в груди образовывался тяжелый ком, похожий на камень, и охватывало чувство, близкое к чувству стыда от того, что не можешь чувствовать, как мама, и любить, как мама любит меня. Пожалуй, я это правильно написал. Я не создан, видимо, для прощаний.

Наш самолет улетал вечером. Из дома нам выходить не раньше пяти, целый день можно проваляться на диване, подарить этот день себе и никому больше. Это только так кажется, что в отпуске все дни твои... Я уложил в рюкзак продукты, которых у нас там нет и которыми моя Таня будет наслаждаться недели две: московской копченой колбасы и сыром рокфор, а в чемодан сложил обновы и бутылку водки «Кристалл», обернутую в новый тренировочный костюм. Потом полез на антресоли, нашел там страшно пахучую рисовую водку в глиняной бутылке, которую мы с Герой не смогли выпить в ресторане «Пекин». Два раза тогда пробовали, но ничего не получилось. И сейчас комнату наполнил ее аромат. Я обмотал сосуд газетами и сунул его в карман рюкзака.

— Фу, — сказала Таня, поведя носом. — Дальше домодедовских грузчиков эта бутылка не проживет в твоем рюкзаке. — (Тут в скобках можно заметить, что так и получилось: рюкзак долетел без ханши.)

Все. Я растянулся на диване. Два часа не трогайте меня. Я буду слушать, как проникает через меня время, как протекает во мне моя жизнь, и буду думать, что есть жизнь. Что это? Это поток, входящий в меня и исходящий из меня, или это нечто, циркулирующее во мне. И в дремоте, почти обессмысленный, я лежал на диване, чувствуя себя как массу, своим весом давящую земной шар, как некий центр, притягиваемый земным шаром. И эти ощущения успокаивали меня, рождали чувство понимания вечности и постоянства. На какие-то мгновения. И тут прогремел телефонный звонок.

— Сынулькин...

— Да, мамочка? Как ты там? — спрашивал я как неживой.

— Вы собрались уже? Как чувствует себя Танечка?

— Хорошо. Ты знаешь...

— Послушай, сынуля, — заторопилась вдруг мама. ? Ты знаешь, вы не докушали вчера рыбу...

В окно сыпануло мокрым снегом, который прилип и поплыл вниз по стеклу. Озябшая черная береза, переросшая за тридцать лет пятый этаж нашей хрущобы, закачалась, положила на ветер тонкие гибкие ветки, и я вдруг воспротивился маминому желанию приехать, хотя и высоко ценил рыбу-фиш.

— Мама, не делай этого!

— Почему? Тебе не нравится моя рыба?

Господи! Ну как объяснить, что не надо меня перед отлетом тревожить. Я же сейчас меняю кожу. И я сказал:

— Мама, посмотри, что делается на улице!

— Ничего, сынуля. Я рыбу положу в маленькую кастрюльку и поставлю в сумку...

— Мама...

Положила трубку. Может быть, обиделась и не приедет. Теперь на душе скребли кошки.

Через пятьдесят минут она позвонила в нашу дверь.

— Мама! Я же просил тебя! Не надо, не надо было этого делать!

Хотя в словах ничего такого нет, но меня самого можно испугаться: лицо искажено, глаза выпучены и ноги притоптывают. (Мама знала меня такого и говорила про такого меня «как дядя Борух, что муж тети Геси». Ни этой тети, ни дяди я не знал и в глаза не видывал.) И это на маму...

— Ну что ты кричишь, — устало сказала Таня. Она, бедная, устала от моего грубого характера. Я очнулся и замолчал, а мама прошла на кухню со своей сумкой.

Поставив сумку на табурет, она вытащила из нее кастрюльку и стала выкладывать рыбу на тарелку, накалывая ее серые кусочки в фиолетово-свекольном желе. Она придерживала кусочек большим пальцем, чтобы он не свалился, и постепенно палец испачкался в желе. «Ну, когда же мы теперь съедим эту рыбу?» — думал я, а мама уже простила меня, и я, глотая рыбу, старался не видеть и все время видел виноватые мамины глаза. Ну, хоть бы капельку обиды на меня разглядеть в них. Нет, только вину, что рассердила своего сынулика.

Мама недолго посидела с нами и ушла, оставив на моей душе тяжелый груз вины. Я еле держал его, а Таня все не шла мне на помощь. И я сказал ей: «Ну и гад же я», — и она легко согласилась: «Редкостный».

Вот тогда-то я и съел самую последнюю мамину рыбу-фиш. Тут зачем-то мою щеку обжигает та забытая дядина оплеуха, полученная мною за праздничным столом. Может быть, сама судьба двигала волосатой рукой дяди. Как поздно просыпается в нас душа. Надолго ли?

Так бывают наказаны эгоисты на севере и на юге, западе и востоке, в прошлом, настоящем и будущем. А затем жизнь проходит.