ОДИН ДЕНЬ ЛЮБВИ

Фрагменты киноповести

Она была плотной и ладно скроенной. Тридцатилетняя круглолицая и румяная блондинка с полноватыми, но тренированными ногами, с пушком на верхней губе, она напоминала деревенскую девушку, которая своим здоровьем и силой может поучить жизни любого горожанина.

Дом, в котором она обитала, стоял на горе, и чтобы спуститься на велосипеде в долину, ей нужно было долго петлять по ленте шоссе, ухитряясь со всего маха не свалиться в тартарары... Но она и не думала жать на тормоз. Молодой ветер обжигал ее лицо, она летела, как птица, вниз. И вдруг запела во весь голос какую-то опереточную чушь. Свернула на тропку и с хохотом затряслась по кочкам. Лихо осадила велосипед у голубого озера.

Положила велосипед на землю, села на полотенце и, достав из сумочки деревянный гребень, расчесала сбившиеся от полета волосы. Из той же сумочки вытащила театральный бинокль и начала внимательно разглядывать окрестности. В скалах над ней и в долине она без труда обнаружила окуляры оптических приборов, на линзах которых играло солнце. Все они были направлены в ее сторону.

— А пошли вы к чертовой матери!

Бросив бинокль в сумочку, она одним махом скинула с себя ситцевое платье и дерзко вошла в ледяную воду. Кожа сразу покрылась белой сыпью, плечи передернула судорога. Вскрикнув, как будто кидалась в пропасть, окунулась и быстро поплыла, отодвигая от себя жгучую воду, смеясь и фыркая...

Воротясь в дом с букетом полевых цветов, она обнаружила, что другие обитатели его уже встали и, более того, приступили к сервировке длинного стола. Но более всего изумило ее то, что в вазу были поставлены листья какого-то растения, весьма напоминающие крапиву.

— Доброе утро, Кенненбергер, — приветствовала она мажордома. — Что это такое?

— С добрым утром, фройляйн Ева. Это крапива.

— Какая крапива?!

— Обыкновенная, — сказал Кенненбергер. Его широкое, как лопата, лицо было непроницаемо. — Крапива. Urtica. Растение со жгучими свойствами, первые побеги которого появляются в мае...

— Да я сама знаю, когда они появляются! Наставили в вазу какого-то сорняка!..

— Крапивы, — уточнил Кенненбергер.

Ева с подозрением вгляделась в его лицо:

— Вы или пьяны, или я помешалась... Выбросьте ее к чертям собачьим!

— Невозможно, фройляйн Ева.

— Это почему же?

— Получена информация. Крапива сегодня может оказаться небесполезной. И даже более того... приятной.

Ева несколько умерила пыл:

— Вам было дано об этом письменное указание? — вкрадчиво осведомилась она.

— Нет.

— Радиограмма?

— Ни в коем случае!

— Тогда в чем дело?

— У меня имеется устная информация, полученная через специальные каналы.

— Засуньте себе в одно место! — грубо отрезала Ева.

— Что засунуть, простите? — невозмутимо спросил Кенненбергер. — Информацию, крапиву или каналы?

— Все засуньте, все! — она даже топнула от возмущения ногой. — Я здесь хозяйка и не позволю, чтобы в доме произрастал какой-то сорняк!

Кенненбергер развел руками в фальшивом недоумении.

— Я тоже имею здесь кое-какие права. Я все-таки мажордом-интендант...

Тут их странный разговор был прерван появившимся в дверях слугой, который пробормотал:

— Сука...

Оба вздрогнули и в замешательстве уставились на вошедшего: каждый принял сказанное на свой счет.

— Сука, — повторил слуга. — Ощенилась.

Кенненбергер торжественно поднял указательный палец:

— Это великий знак!

На псарне лежала здоровенная овчарка, в изнеможении откинув голову на солому. Три слепых щенка тыкались мордами в живот мамки и были, похоже, скорее озадачены, чем обрадованы своим появлением на свет из небытия. Над ними с любопытством склонились три человека.

— Всегда происходит что-нибудь такое в день его приезда, — благоговейно произнес мажордом. — То корова отелится, то на кухне вырастет гриб...

— Это естественно, — ответила Ева, успокаиваясь и оттаивая.

Слуга Ханс взял в руки одного щенка, и Ева погладила его по лобастой голове. И даже поцеловала в морду.

— Он будет ужасно рад и счастлив! — выдохнула, зардевшись.

— Недаром его называют дающим жизнь, — пробормотал Кенненбергер. — А помните, фройляйн Ева, как перед его приездом три года назад Гюнтер упал с крыши и повредил позвоночник?

— А это здесь при чем? — не поняла Ева.

— При том. Дающий жизнь ее же и забирает!

Ева не нашлась, что ответить на это замечание.

По дорожке усадьбы шли четверо мужчин и одна женщина. Один из них, в сером плаще до пят и в мягкой фетровой шляпе, все время забегал вперед, и остальным приходилось суетиться, чтобы не отстать. Дама в элегантном бордовом костюме на своих высоких каблуках никак не поспевала за спутниками, оступалась, пытаясь скрыть неловкость принужденной улыбкой. Кроме этого состязания в беге, была заметна некая борьба, происходящая по ходу и на ходу. Борьба эта заключалась в том, что один из четверых, мясистый, низкорослый, с бритой головой и потным лицом, оттеснял от господина в шляпе другого, элегантного и худощавого: едва худой пристраивался слева от господина в шляпе, сразу же в зазор между ними врывался толстый, и худому ничего не оставалось, как перебежать на правую сторону. Однако и там повторялось то же: толстяк оттеснял худого к даме, на задворки, в позорный бельэтаж. Единственный, кто не участвовал в этих играх, был высокий молодой человек секретарского вида в очках и с папкой под мышкой, непроницаемый и равнодушный ко всему.

Ева и прислуга выстроились у дверей дома, а Кенненбергер с Хансом даже вынесли во двор ощенившуюся суку вместе с ее потомством для встречи дорогих гостей.

Увидев встречающих, господин в сером плаще снял шляпу. Несмотря на взлетевшие вверх в партийном приветствии руки, он поздоровался с каждым персонально, мягко пожимая ладони и заглядывая в глаза.

— Вы плохо спали, Лизи, — попенял он служанке. — Следите за нервами и пейте на ночь пустырник.

— От вас ничего нельзя скрыть, мой фюрер, — зарделась и потупила глаза служанка.

— А вы, Кенненбергер, раздобрели, — заметил он мажордому. — Для вас полезны будут бег на месте и приседание пятьдесят раз.

— Слушаюсь, мой фюрер, — заорал тот во всю глотку.

Господин в плаще отшатнулся от этого крика.

— А может быть, и шестьдесят, — сказал он задумчиво.

— Стареем, Ханс, стареем, — вздохнул он, здороваясь со слугой.

— Ничего, мой фюрер. Старое дерево скрипит, да не ломается.

Господин в сером плаще сокрушенно махнул шляпой.

— Нет. Надо уходить. Пора уступать дорогу молодым... — он оглянулся, придирчиво осмотрел своих спутников, но не нашел среди них никого, кто бы сгодился на роль молодого.

— А вы... — он наконец дошел до Евы. — А вы...

Сердце у Евы рвалось из груди.

— Вы... Не нахожу слов. Не нахожу... Античная красота!..

— Полная и законченная, мой фюрер, — ввернул свое слово толстяк.

— Помолчали бы, Мартин, — в голосе шефа послышался металл. — Вы разве специалист по античности?

— Нет, мой фюрер.

— Может быть, археолог? Историк? Лингвист?

Мартин отрицательно покачал головой.

— Вот именно. Не археолог. Не историк. И не лингвист.

Эта простая мысль вдруг вселила в него уверенность, мир стал яснее и упорядоченнее от нее. Но, увы, ненадолго.

Он встретился взглядом со слепыми щенячьими глазами. Сука у его ног заскулила, признав хозяина.

— Это что? — пробормотал господин в сером плаще.

— Прямо перед вашим приездом, — доложил Кенненбергер. — Родились...

Офицер совал щенков под нос господину. Все ожидали, что это зрелище ему понравится, более того, умилит. Но произошло непредвиденное: к горлу его подступила тошнота. Он вытащил из кармана белоснежный носовой платок, приложил ко рту и быстро вошел в дом.

Толстяк Мартин бросился со всех ног за хозяином, а щенков и собаку взяли в оцепление офицеры охраны, которые шли сзади.

— Здравствуй, Ева, дорогая моя.

— Здравствуйте, Магда!

Дамы обнялись и расцеловались.

— Вот вам новые журналы из Берлина и Европы, — Магда подала Еве глянцевую стопку.

— Как вы добрались?

— Без приключений, — ответил на вопрос Евы худощавый господин. — Только на одном из перевалов фюрер заговорил о свойствах высокогорных козлов, но не развил своей мысли, так как колесо у машины сдулось...

— По-моему, Ади очень устал в пути... Как он? — с тревогой спросила Ева.

— Как вулкан! Полон новых идей! — воскликнула Магда. — И все такие оригинальные, такие странные... Я, признаться, ничего не понимаю.

— Это потому, что ты дурочка, — нежно пробормотал Иозеф, обнимая жену за талию.

— По-моему, Ади едва держится на ногах, — тревожно продолжила Ева.

— Это из-за Мартина. Он сегодня пахнет как-то... по-особенному, — раскрыла тайну Магда.

— Он воняет ипритом, — кивнул Иозеф.

— Как же так... Пахнуть ипритом рядом с фюрером! — расстроилась Ева. — Не поверю, чтобы такой осторожный человек, как Мартин, мог себе это позволить...

— А ты сама понюхай, — предложила Магда...

В белоснежном боксе чьи-то руки в резиновых перчатках опустили слепых щенков в раствор кислоты.

Оставшись наконец одни в приготовленной для них комнате, Иозеф и Магда бросились друг другу в объятия и зашлись в страстном поцелуе.

Кенненбергер у окна в гостиной делал шестьдесят приседаний.

Молодой человек по фамилии Пикер, приехавший вместе со всеми, раскрыл толстую тетрадь и вывел на чистом листе: «Мысли фюрера о важности оперы и дирижерского мастерства».

Мартин у себя в комнате, воровато озираясь, достал из кармана штанов батон копченой колбасы, откусил кусок и, жадно прожевывая жесткий фарш, спрятал свое сокровище за зеркало...

Ева поднялась на второй этаж, отперла дверь и, не раздеваясь, бросилась на свою постель. У ее изголовья находилось пустое кресло. Она посмотрела на него и прикрыла глаза. Подложила руки под голову, расслабилась...

— Сколько я тебя просила, чтобы ты хоть что-нибудь написал моим родителям, — пробормотала Ева самой себе. — Они же очень волнуются... Я для них ослушница, отрезанный ломоть... Хоть несколько слов, как ты меня любишь или просто так... что у нас все хорошо. И что ты меня не бросишь никогда...

Ева разомкнула тяжелые веки и еще раз посмотрела на кресло. Оно оставалось таким же пустым.

— Ты, наверное, вообще не помнишь, как их зовут, а спросить меня стесняешься, чтобы не обидеть... Потому им и не пишешь. Фриц и Франциска... это очень просто, сразу запоминается... Но ведь можно даже и не писать имен. Просто, «мама и папа»... Сентиментально, пошло?.. Наверное. Ты всегда боялся пошлости.

Ева положила руку на глаза, чтобы солнечный свет не мешал ей.

— Нашей малышке Уши исполнился годик... Она осталась в Дрездене, окруженная заботами нянек... Ты не скупишься в средствах, спасибо. Мы ни в чем не нуждаемся. Но страшно представить, что ребенок всю жизнь не будет знать, кто его отец... А может быть, тебе этого и не надо? Может, сердце твое очерствело в борьбе, чувства погасли... Может быть, ты вообще монстр?

Вздрогнула и пробудилась от этой мысли. Села на кровати. Напротив сидел фюрер.

Ева зажала глаза ладонями, как это делают маленькие дети. Почувствовала, что Ади склонился над ней. Сквозь щелку между пальцами увидала, что он рассматривает ногти на ее ногах, рассматривает почти в упор.

— Знаешь, что сказал мой папа в 29-м году, когда мы с тобой познакомились в фотоателье — помнишь, я там работала бухгалтершей? «Этот молодой человек — полнейшее ничтожество». Вот что он сказал. И он жестоко ошибся. Ты утер нос не только ему, но и миллионам таких, как он, обывателей. Но если даже и ничтожество — что из того? Я люблю тебя со всеми твоими слабостями, со всем твоим ничтожеством! Пожалуйста, будь ничтожным!

Ади, склонившийся над ней, вытащил из нагрудного кармана очки, напялил их на нос и продолжил внимательный осмотр ее тела. Потом сделал требовательный жест, и Ева перевернулась на живот.

— Я даже хотела изменить тебе. Два раза! — зловеще прошептала она. — Один раз с твоим фотографом, а второй с совершенно незнакомым человеком на железнодорожном вокзале. Он так смотрел на меня... От одного его взгляда мне стало тепло внутри... И еще на мне страшный грех... Я однажды перерезала кабель у твоего оперативного телефона, потому что приревновала тебя к нему. Ты, по-моему, тогда проиграл какое-то сражение.

Призрак снял с себя очки и глубоко задумался.

— Я хочу сказать тебе, что устала скрывать свою любовь. Я не выдержу этого напряжения! Может, тебе лучше убить меня? Никто не узнает. А родителям сообщат, что я погибла, выполняя гражданский долг...

Ева открыла глаза. Кресло перед ней было пустым.

Умелые руки быстро зарядили пленку в проекционный аппарат. Специальным рычагом раскрутили механизм и запустили мотор.

Зазвучала торжественная музыка. Раздался шум авиационных моторов, и разрывы бомб сотрясли маленький кинозал.

Ева сидела за черной драпировкой экрана и внимательно наблюдала сквозь небольшое отверстие за фюрером. Над головой ее бледно светилась изнанка фильма. Лучи проекционного аппарата, отражаясь от простыни экрана, падали на лицо Ади. Ева даже замечала на нем тени бомб и пожаров.

Поначалу Ади был скучен и слегка раздражен. Военный марш и стук сапог вызвал ироническую гримасу. Моторы танков несколько успокоили. А шум авиации даже слегка приободрил. На патетическом музыкальном эпилоге он зевнул.

Вдруг раздался истошный смех и шорох юбок. Ева задрала голову и увидала над собой исподнее гигантских пейзанок. Она поняла, что начался второй фильм — оперетта...

Она вышла на улицу. Догорала бархатная полоска заката. Двор был освещен яркими фонарями. Ева направилась к забору и, надев специально приготовленные резиновые перчатки, нарвала крапивы.

Возвратившись в гостиную, нашла там скучающую Магду.

И Ева поставила крапиву в вазу.

— Ужасно разболелась голова от этой кинохроники, — сообщила Магда подруге. — У тебя есть что-нибудь от головной боли?

Ева, кивнув, достала из сумочки пистолет и подала его Магде.

— Убери эту гадость! — испугалась бедная женщина.

— Ладно, приму сама, — смиренно согласилась Ева.

Заскрипели половицы. В гостиную вошли фюрер с разомлевшими после просмотра Мартином и Иозефом. Позади шел Пикер.

Фюрер был одет по-вечернему — во фрак. Элегантный и свежий, он походил на персонажа из журнала мод.

— О-о! Душица! — обрадовался он, увидев в вазе крапиву.

— Великолепный фильм! — поделился Иозеф впечатлениями от просмотра и нетерпеливо поддел вилкой салат.

— Жуткая галиматья, — не согласился с ним фюрер. — В жизни не видал более тошнотворного зрелища.

— Действительно... — пробормотал Иозеф, — какое-то сырое... несложившееся произведение.

— Когда еще ехали танки... было не так скучно. Но второе кино... Это же хлам! Если сценарист не может или не хочет, если оператор валяет дурака и свистит, если режиссер занят самовыражением, а у звукооператора ничего не слышно, — то скажите, что нам делать с таким кино?

— Отправить в Освенцим, — ответила Ева, глядя на него наивными детскими глазами.

— Куда? — не понял фюрер. — Осве... где это?

— Нигде, — ответил Мартин. — Такого названия нету.

— А если нету, почему она говорит...

— Мало ли, что может сказать женщина, пусть даже и обворожительная, — кашлянул Мартин в кулак.

— Это правильно, — согласился Ади, улыбнувшись. — Точное замечание. Если, скажем, все красавицы с картин старинных мастеров начнут трещать, как сороки, что тогда будет? Джиоконда, например? От Леонардо просто не останется ничего... Присаживайтесь к столу, прошу вас...

Он сделал широкий жест. Магда, как бывало и прежде, села рядом с ним, но Ева не последовала ее примеру. Она демонстративно расположилась рядом с Мартином.

— Разрешите мне поухаживать за вами, партайгеноссе? — пропела она тихонечко. — А то вы какой-то одинокий...

— Почему это? — вздрогнул Ади.

— Я имею в виду — в интеллектуальном смысле... В интеллек-туальном! — пояснила свою мысль Ева.

И принялась накладывать Мартину салат, оставшийся от обеда.

— Может быть, кто-то хочет что-нибудь... трупное? — машинально пошутил фюрер, пристально следя за Евой.

— Трупного чая, например? Нет, мой фюрер, никто не хочет! Можно поговорить о чем-нибудь другом.

— Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, почему среди финнов столько сумасшедших и почему у чехов усы всегда смотрят вниз? — обратился ко всем фюрер.

Все отрицательно замотали головами, как бы наперед открещиваясь от возможности обсуждения столь сложных вопросов. Ева сделала намеренно восторженное лицо, тихонько положив под столом руку на колено Мартина.

— А я задавал, я задавал... — пробормотал фюрер, и в голосе его послышался надрыв. — Ночами не спал от этих вопросов, еще в юные годы трепетал, предчувствуя открытия... Эти бессонные ночи детского счастья, эта свежесть организма, не обремененного ответственностью за судьбы мира... Эти перлы, этот восторг!..

Карандаш в руке секретаря Пикера треснул и сломался.

— У вас есть другой карандаш? — люто прошептал Мартин, убирая со своего колена руку Евы.

— Финны сумасшедшие оттого, что у них все время зима и северное сияние, — отрубил Ади. — Все северные народы безумны именно от этого. Снег излучает тоску. Тоску...

Глаза его помутнели. Всем показалось, что он сейчас завоет.

— У чехов же усы растут книзу оттого, что они произошли от монголов, — продолжал оратор. — Немцам повезло, сильно повезло. Северное сияние их не коснулось, а монголы прошли стороной. Теплый климат был колыбелью древних германцев. Он благоприятен для биологических мутаций, он высвобождает скрытые силы у человека! Но любые мутации — дрянь, детская забава, если нет движения... Нет плетки, которая заставляет народ двигаться! — и Ади взмахнул невидимым кнутом. — Любой народ в своих национальных границах подобен стоячей воде. Он загнивает, покрывается плесенью, илом и водорослями. Такой воды не попьешь. Такой водой не умоешься. Даже лодка застрянет, а субмарина пойдет ко дну... Только движение заставляет народ омолаживаться, выдвигать на передовые позиции самых нахальных, дерзких и умных! Ломка национальных границ подобна весеннему половодью! Река разливается и течет, как ей заблагорассудится! Народы идут, сами не зная куда! С Запада на Восток и с Востока на Запад! Образуется протока. Вода очищается и становится родниковой. Цель этого движения неважна сама по себе. Какая у движения может быть цель? Только само движение!..

Фюрер прервался, обессилев от своего монолога.

— О чем это я говорил? — спросил он после долгой паузы.

— Вы говорили о народах, — подсказал Иозеф, неожиданно став серьезным.

— Не только. Я говорил о войне, — выдохнул Ади. — И не жалуйтесь друг другу после этого, что вам не ясны ее цели.

Где-то в темноте завыла собака. Все, ощущая важность произнесенного монолога, даже не решались жевать.

Ади вошел в спальню, зажег лампу на ночном столике и начал выворачивать сцепленные в ладонях руки, разминая суставы и что-то бормоча под нос. Он все еще не мог успокоиться после разговора, с чем-то не соглашался и что-то оспаривал. Как будто с огня убрали кипевший чайник, поставили его в холодное место, а он все еще пузырится и крякает.

Вдруг он ощутил, что в углу спальни кто-то прячется, не сводя с него глаз. Чтобы получше разглядеть гостя, Ади напялил очки...

Это была Ева, которая, как-то странно сжавшись, держала перед собою в вытянутых руках пистолет. Его дуло было направлено фюреру прямо в сердце.

Ади снял очки, закусил дужку краем рта... Задумался.

Руки Евы дрожали, пистолет ходил снизу вверх, как поплавок на воде.

— Бабушка Гитлер, — вдруг сказал Ади трескучим голосом.

— Дедушка Гитлер... Папа Гитлер, мама Гитлер... — губы его исказила брезгливая усмешка.

— Дочка Гитлер... — с особым чувством произнес он, — Доченька, дочура... Тютюша!.. Ведь Тютюша? — спросил он Еву требовательно.

Пистолет поплыл куда-то вбок, и Еве стоило огромных сил снова направить его в сердце фюрера.

— Тютюша, — сказал Ади. — Сынок Гитлер... Сынуля!.. Лапа, бутуз... И все Гитлеры! — горько добавил он. — Целая семейка Гитлеров! Все смердят, храпят, пердят и рыгают, сидя за одним столом... Рыгают! — правая рука его сжалась в кулак. — Стоят в очереди в нужник. Чешутся. Ковыряются в зубах и в носу! Спокойствия захотелось?! — страшно спросил он. — Уюта?! Плюшевых кресел?! Семейного бульона?! Супружеских трусов?!

Плечи Евы передернул озноб.

— Чтобы бюргер жирел и разлагался от жира, а его половина брюхатела каждый год, как последняя сука?!

Ади задергался. Изо рта его полетели слюни.

--Чтобы по вечерам все пили чай, по воскресеньям ходили в церковь, а потом сосали пиво под деревом и жрали сосиски?! Сосиски! — с отвращением выдохнул он. — В натуральной слепой кишке! С жиром и специями! С сыром! Вы подумайте, с сыром... — простонал Ади, изнемогая от подобной перспективы. — Чтобы каждые четыре года они выбирали бы какого-нибудь жидовина себе в начальники, а он бы разворовывал казну! Напивался бы в дым на дипломатических приемах! И заражал бы сифилисом их дочерей! Сифилиса?! Сифилиса хотите?!

Он клокотал, как вулкан.

— Не будет вам спокойствия! Не будет семейного бульона! Не будет супружеских трусов! И сифилиса не будет! А будет плетка! Вам, сволочам, будет плетка! — Ади уже махал этой невидимой плеткой, и на стене метались огромные тени. — Я не дам вам покоя! А буду стегать вас и стегать! Тридцать лет! Сорок лет! Пока вы из скотов не превратитесь в людей! А-ну, пошли! Вперед — и не разговаривать! Потому что небо уже близко! Небо близко!..

И здесь Ева не выдержала.

— А-а-а! — истошно закричала она и, вместо того чтобы выстрелить, бросила в фюрера пистолет.

Бросила удачно. Как в свое время пастушок Давид угодил в одно место силачу Голиафу. Гитлер упал на ковер. Ева набросилась на распластанное тело и в исступлении начала топтать ногами.

Ади ухитрился все же выскользнуть из-под ее каблуков, вывалился в оконную дверь, побежал по балкону, хромая и оступаясь. Фалды фрака развевались, как крылья. Ева пустилась следом, схватив в руки лампу-ночник со столика и потрясая ею, как булавой.

На улице светила луна. Веселые звезды мигали в густом воздухе.

Она настигла его в своей спальне, свалила на пол и уселась на фюрера, как на дикого жеребца, которому требуется узда.

Он стонал, изнемогая под тяжестью этого здорового неуемного тела. Ева закатила глаза и стала похожа на одержимую. Быстро и резко задвигала бедрами. Из края губ ее скатилась длинная слюна, упала на белоснежную рубашку фюрера. Он хрипел и плакал от восторга...

Оба забились в конвульсиях, став похожими на гигантского моллюска, который невесть каким образом оказался в спальне. Ева заплакала.

В глазах Евы потемнело. Луна погасла, и они провалились в темноту — как прыгнули в омут.

В оформлении использованы редкие фотографии из семейного альбома Евы Браун и Адольфа Гитлера, предоставленные SIPA-SEL