СТРАСТИ ПОД РОЖДЕСТВО

В каждом городе есть свой чудик. В Зарайске — это Владимир Пименов. Он художник. Когда-то, окончив ВГИК, он снял мультфильм. «Слишком много аллегорий», — сказали в Госкино и положили фильм на «полку». Пименов очень удивился — он всегда рисует только то, что видит.

Однажды под Рождество заявилась ко мне подруга моего приятеля Толика Анна Стронциановна.

— Здравствуй, папочка. Ты обещал меня окрестить.

«Папочкой» Анна звала меня из-за разницы в возрасте в 12 лет, хотя ей самой было сорок. В свои сорок она была как юная гимнастка. Но красавицей ее назвать нельзя — нос что надо, этакий носяра с раздвоенной шишечкой на конце. И надобно быть художником, видящим мир смещенным зрением, чтобы влюбиться в нее. Ну, я таким и был.

Взял я бутылочку коньяка, до коего отец Георгий, настоятель нашей церкви, большой охотник, и договорился с ним о крещении сорокалетней рабы божией Анны.

Снег в то утро, вернее ночь, падал огромными влажными хлопьями. Облеплял ветви деревьев и провода. На улице — ни души. Лишь мы вдвоем в полной тишине печатали черные следы на нетронутой белизне тротуаров.

В крестильне было холодно. Обнаженная Анна стояла в тазу с водой (я из озорства сказал, что креститься в трусиках нельзя — она поверила). Руки и ноги синели на глазах. Отец Георгий медленно кружил вокруг нее, подходил к иконостасу и что-то неразборчиво бубнил густым басом, время от времени спрашивая у меня, стоявшего в уголке: «Как зовут рабу-то?» — и тут же забывал и спрашивал опять (должно быть, давал знать принесенный мной вчера коньяк). Потом он брызгал ее водой и снова бормотал. Длилось это довольно долго, руки и ноги обращаемой покрылись мурашками, и ее трясло. Я смотрел на эту хрупкую женщину, и горячая волна нежности накрыла меня. И хотелось мне, чтобы за защитой от зла жизни она обращалась ко мне, а не к каноническому Богу, которого — я был убежден — нет. Потому что влюблен я был в нее тайно.

За время крещения мир преобразился. Улицы и крыши сияли белизной, деревья превратились в сказочные букеты.

— Вот теперь ты мне — крестный отец. Теперь ты будешь учить меня жить и дарить подарки на именины.

— Ну да, тебя поучишь.

— Я плохо живу, папочка. Очень плохо. Научи меня правильно жить.

Ну, я и научил. Разберись, сказал, в себе, разведись, что ли, для начала.

И начали мы поезживать друг к другу к гости. Жила она в типовом микрорайоне научного центра под Москвой. Все они друг на друга похожи, эти центры — Пущино, Фрязино, Протвино. Будто кто-то огромный и неряшливый бросил кубики многоэтажек с руки, да так и оставил стоять, как упали. Потом по своей непонятной прихоти прочертил дороги и тротуары, а людишки, которые поселились в этих домах, стали протаптывать свои тропы. Так и живут они в путанице путей и пронизывающем ветре неуюта. Вот и она там тоже проживала, в квартире с родителями, сыном и нелюбимым мужем, а работала учительницей по эстетике в школе, где уюта еще меньше.

Шло время. Анна развелась. Мой приятель, мелкий юбочник, приволокнулся за другой, и они тоже вроде бы расстались. И мне показалось, что мое время пришло.

Однажды я приехал в этот сильно научный микрорайон по поводу чьего-то дня рождения. Неряшливое застолье, куда гости приходят когда попало, тостов не слушают, сбиваются в междусобойчики, пьют, закусывают — шум, гам, дым... Но меня это не задевало. Я был как бы на охоте, в засаде, и следил за своей крестницей. Улучив момент, я увел ее прогуляться.

— Аня, выходи за меня замуж.

— Ты что, обалдел? Ты же мой крестный.

— Аня, я не говорил тебе, но ты и так знаешь, что я люблю тебя.

— Ну и что? Это ничего не меняет.

— Это может изменить все: судьбу, место жительства, работу и прочие мелочи жизни.

— Папочка, но брак с тобой — это как бы инцест?

Тут меня понесло. Вообще-то я малоразговорчив. А тут я не мог остановиться. Я плел золотую паутину невозможно счастливого будущего. Я раздвигал горизонты, убирал горы, наводил мосты, прокладывал пути. Я убеждал, она возражала, но все слабее и слабее. Когда зажглись фонари и вокруг них замельтешила белая мошкара, сопротивление было сломлено.

Я забежал к Толику за своей сумкой, сказал ему, что сделал Анне предложение, и мы с ней сбежали в мой городишко.

А потом было лето. В палаточном лагере под кронами на берегу реки, дружеские попойки, костры, купания и прочие грибы-ягоды. И, конечно, любовь. Мы отдавались ей в палатке и в лесу, в надувной голубой лодке и в травах под голубым небом. Ночью спали каждый в своем спальнике, с нами был ее подросток-сын, и он ничего не должен был знать, и никто ничего не должен был знать. Слово «да» еще не было сказано.

Но мне-то что было до того! Прочищенный лучами солнца, окруженный буйствующей вовсю зеленью, населенной птицами, зверьми и насекомыми, я чувствовал себя счастливой каплей мироздания. А потом случилось то, что обычно и происходит. Я узнал, что моя Анна продолжает встречаться с Толиком и завела тайный роман с Юричем, другим моим приятелем, часто приезжавшим к нам. Я почти сошел с ума. Да вы, должно быть, и сами знаете, как может внезапно обрушиться счастье и внутри разрастается жгучее желание убить и ее, и себя, и весь мир взорвать к чертовой матери. Через все это я прошел, вернее, прополз.

Я пытался ее вернуть, умолял, унижался — не вышло. Тогда я попросил ее хотя бы попозировать для портрета на память — отказалась наотрез. А картину с ней я задумал давно. Мысленно отбирая детали пейзажа, позы, убирая все лишнее, я довел воображаемую картину до совершенства. В ней моя Анна лежала на холме, на лоскутном одеяле, навзничь. Ее прянично-медовое обнаженное тело раскинулось свободно, только лицо закрыто тонкой книжечкой стихов, которую листает ветер — мне казалось, что лицо будет отвлекать от созерцания этой абсолютной гармонии. Но без позирования я писать не решился — не хотел врать. И потихоньку подыхал.

В начале новой зимы, под Рождество, я вернулся туда, где был счастлив летом. Черный лес на противоположном берегу ощетинился в угрюмой задумчивости зверя, припавшего к реке. Я стоял и смотрел на тот, такой недалекий, но недосягаемый теперь берег. Я стоял под ситцевым застиранным небом и тихо ревел. Я давно перестал стыдиться своих слез. Что я оплакивал? Уплывшее счастье мое, уходящую ли жизнь — не знаю.

А облезлый рыжевато-умбристый кот пересекал косогор (откуда он взялся?). Дошел до густых зарослей чертополоха и сел в засаду на мышей.

И тут я увидел ангела. Он был сверкающий и чуть розоватый — из-за слез я плохо его разглядел. А он улыбался, прижав пальчик к губам:

— Плачь, плачь. Это хорошо. Это значит, что ты выздоравливаешь.

С тех пор я знаю, что он где-то рядом. Я иногда встречаю его, но мельком, и пытаюсь нарисовать в своих картинах.

А память о той любви уже улетает от меня в пространство времени, порхая белой бабочкой над зеленым лугом прошедшей жизни, и я уже не могу проследить ее полет. Но я готовлюсь к новому Рождеству.

В оформлении использованы работы автора