ИСПОВЕДЬ БЛАЖЕННОЙ ЕЛЕНЫ
«Тихое искусство Елены Черкасовой, — заметил художественный критик Вильям Мейланд, — на первый взгляд кажется простым до наивности, если под наивностью понимать веру в светлое божественное начало» |
— Почему?.. Родители — добрые, милые люди (папа — профессор, мама — преподавательница английского) — давали мне все: учили музыке, языкам. Рояль я забросила, от языков отказалась. Когда же начала рисовать, отец отвел меня к своему другу, известному художнику Лактионову. В результате закончила художественную школу. А потом меня «запихнули» в родительский (папа и мама там преподавали), строительный, институт — МИСИ. Но я и оттуда сбежала. Поступила в Строгановку и... там не стала учиться. Не могу объяснить, почему я вгоняла в гроб своих родителей. У мамы случился инфаркт. У меня в душе — полное отчаяние. Мне все не нравилось. Даже то, что я рисовала, было, по сути, отрицанием самой красоты: в пейзажах, к примеру, все выглядело серым — и небо, и трава, и река. А тут еще несчастная любовь — травилась, вены резала... Чудом спасли. А все равно попала в психбольницу.
В доме скорби она познакомилась со священником, навещавшим свою родственницу. Он посоветовал ей отправиться в Троице-Сергиеву лавру, к старцу Науму. Старец, выслушав Лену, посоветовал взять в помощь постоянного духовника. И указал на отца Сергия, в то время еще молодого священника, ныне настоятеля московского храма Святого князя Владимира, что в Старосадском переулке.
|
В церкви творчество Черкасовой назвали бы «Веселием о Господней Любви». Но это не церковное искусство. «...Я росла и расцветала до семнадцати годов», — поется в народной песенке. «Я росла и мучилась до девятнадцати», — признается Черкасова. |
— После исповеди и бесед с отцом Сергием я стала светлые картинки писать, — рассказывает Елена. — Тогда он предложил мне писать иконы. Взялась. Но вскоре поняла, что работать строго в каноне — не для меня. Много читала, пела на клиросе. Выучила Устав. Составляла церковные службы из трех кругов — октоиха, миней и Пасхальной триоди. Так и жила, пока не умер мой отец. Встал вопрос: на что существовать? Отец Сергий предложил шить рясы. Шить я не любила, да и не умела. Но десять лет подряд шила и этим зарабатывала на хлеб насущный. А рисовала лишь по случаю. Пока однажды не прорвало — так вдруг захотелось писать! От одного запаха красок или скипидара едва в обморок не падала. Он благословил. Посоветовал перейти с акварели на масло. Отныне пишу маслом — и словно крылья выросли.
...Слова покаяния Давида, похитившего чужую жену, стали одной из самых горячих молитв, известной как 50-й псалом. Я никогда не думал, что однажды увижу этот псалом на картине — в сюжете и в красках, выраженный с такой любовью и силой, что у меня перехватит дыхание. Увидел на «Арт-Манеже» — коммерческой ярмарке, где подлинные откровения являются почти чудом.
Ее пейзажи, навеянные стихами Иосифа Бродского, мерцают каким-то матовым, балладным светом. В них слышится далекий голос ушедшего в небеса поэта:
Под вечер он видит
в застывших дверях:
Два всадника скачут
в окрестных полях...
Два всадника скачут
над черной рекой.
Два всадника скачут —
Тоска и Покой.