Чудные люди

ДЕЛО АРТАМОНОВА

Таких мастеров, как он, в России больше нет

Учитель

— Звали его Николай Иванович Яковлев. До революции он был студентом Академии художеств, потом воевал на мировой войне, потом еще на гражданской — насколько я понимаю, не на стороне красных, потому что затем побывал на Соловках... В Москве жил он в Новодевичьем, в одной из бывших монашеских келий, — у той стены, за которой старое кладбище, где кое-кто из моих близких лежит...

Отец мой был убит на фронте летом 41-го. Соответственное было и детство мое. Мы, пацаны из Кривоарбатского, Плотникова, Сивцева Вражка, повадились бить мальчишек из Новодевичьего монастыря. Начиналось с кидания снежками, потом кто-нибудь в снежок закатывал ледышку... Тогда уж кое-что посерьезнее начиналось. Однажды мне пришлось удирать — и я забежал в первую попавшуюся дверь. Гулкий коридор, холод, мрак, а там еще одна дверь, незапертая, приоткрытая... и за ней — огромный дубовый надгробный крест, распятие, навершием положенное на спинку продавленного дивана... и старик. Он довольно мрачно поглядел на меня и спросил: «Чего тебе надо?» — «Ничего». — «Значит, пошел вон!» Не помню, что уж я пробормотал в ответ, но он, поняв, что дело мое худо, сказал: «Тогда входи». И прибавил: «Стоять в дверях без толку — зряшное дело»...

Теперь я согласен с этим. А тогда как-то над его мудрым замечанием не задумался, потому что все внимание приковано было к надгробному кресту. Меня изумило то, как простирался он всеми четырьмя своими концами в пределах комнаты, где, кроме него, была еще масса непривычных, удивительных вещей: старик Яковлев зарабатывал на пропитание тем, что чинил иконы, киоты, шкатулки, всякие вещицы из кости...

Вот он — кроме того что попросту подкармливал — и научил меня иконы резать. Передал кое-какие секреты. И дал понять, что такое «канон». В рамках канона, то есть традиции, человек может быть бесконечно свободным. Это я с детства усвоил...

Учеба

До эмиграции Артамонов успел побыть и солдатом, и рабочим, и электромонтером, и журналистом. Умеет и избу срубить, и печь сложить... А после отъезда в 74-м пятнадцать лет преподавал разговорную русскую речь.

— У меня есть некоторое количество терпения, чтобы дать другим возможность говорить, сколько угодно ошибаясь, не поправляя их каждую секунду, а помогая молчанием. А в перерывах между лекциями сидел и что-нибудь резал. Но никого этому не научил. Хотя из числа моих учеников появились вскоре заказчики. Почему я там стал этим заниматься? Говоря очень кратко: вне российского мира я задумался о том, что могу рассказать о нем людям нерусского мира.

Но, поскольку в Париже очень много наших, я что-то и им тоже хотел сказать. Одна из удивительных для меня психологических загадок — недоверие России к своей истории. То, чем я занимаюсь, отчего-то захирело. Таких мастеров, как я, по-моему, в России нет. А почему? Советская власть виновата? Или дурновкусие в церкви? Подумайте: ведь Владимир Святой позвал византийцев крестить Русь в страну, где каждый мужик строил себе из дерева и жилище, и всю утварь, и чашки, и ложки, и своих богов. Писать иконы мы научились не хуже греков, а то и получше, но, сохраняя в характере доселе много языческого, почему-то совсем утратили свое родство с деревом. В годы армейской службы на Беломорье я видел много еще живых вещей в домах старообрядцев, заходил в их непорушенные часовни — и там ощутим был этот древесный дух. Наверное, что-то такое люди чувствуют, видя мои вещи. Спрашивают: «Разве в России может быть скульптура?» Я говорю: «Да как ей не быть — руки-ноги есть, лес рядом...»

Кстати, французы всегда интересуются, из какого дерева та или другая моя икона вырезана. «О, черешня! О, маслина!» При выборе материала — а там такие специальные магазины, где продаются доски, которые сушатся по-настоящему, а не механически, когда выгоняются из дерева все смолы, все живые соки, — так вот, я чаще полагаюсь на интуицию. Есть и прагматические моменты — большую икону просто тяжело резать из твердой породы; так что я, конечно, беру липу. Недостаток у нее один — она белая, так я ее тонирую наваром из луковой шелухи, как делали русские мужики, к празднику подкрашивая тесаные стены жилья, отчего изба сразу веселела.

Но главное — чтобы доска была цельная, а не склеенная. Люблю, когда есть сук. Не сучок, но именно спиленный большой сук: этот след всегда наталкивает на тот или иной образ. Продавец удивляется: «Мсье, имейте в виду, что доска с недостатками». — «Значит, будет стоить дешевле?» — «Разумеется». --«Ну, раз дешевле, то и хорошо...»

Уроки

Артамонова слушать — что разглядывать его иконы: говорит — будто узор по дереву режет. Мне всегда казалось: реликтовая русская речь — достояние тех серебряных старцев, которых вынесло на чужбину «первой волной». По счастью, привелось ее слышать изустно. Звук этот слышишь, наткнувшись сегодня в парижской «Русской мысли» на некролог: «26 декабря в Монморанси на 100-м году жизни тихо скончался кадет Петровско-Полтавского Кадетского корпуса, Николаевского кавалерийского училища, 12-го Гусарского Ахтырского полка, Георгиевский кавалер, корнет Георгий Георгиевич Мартос...» Ах, голова идет кругом: кадеты, корнеты... Но вот сижу с Артамоновым, таким своим в доску, — и тот же звук сквозь дым родимой «Примы»...

— Отсюда туда увез я лишь одну вещь — голую дощечку от переплета древней книги со следами сафьяна, которую подобрал в разрушенной церкви около Арзамаса и посмел на ней вырезать образ Богородицы. Подарил Наташе, жене. На обороте дощечки штамп таможни: «Уплачено три рубля», что мне иногда нравится, когда ее беру в руки... А первая выставка... понимаете, ведь важно, чтобы между работами разных месяцев или, допустим, лет существовали известные отношения. ...Я показал их лишь в 84-м...

Всего я сделал более пяти сотен икон, их неплохо покупают, есть они и на некоторых островах Великой Британии, и в Германии, в Италии, в Бельгии, в Америке, в Канаде... Есть и в Москве.

Но выставками с продажей я не ограничиваюсь. Я прихожанин храма Воскресения Христова в Медоне и член приходского совета. Это один из приходов Русской Зарубежной Церкви, к которой я принадлежу. И там, в этом храме, очень много моих работ: деревянный семисвечник в алтаре, мощевик — такой ящичек с частицами мощей угодников Божиих, там я вырезал все их фигуры. На Престоле моя резная дарохранительница, над входом — большая икона Воскресения. Все это — мои вклады. То есть приношения храму. Лет 15 назад он перестраивался из купленного на частные деньги ангара, и каждый кто как мог старался это помещение украсить. Я также не мог не поучаствовать.

Почему не мог? Видите, в чем дело... В эмиграции ведь очутилась не «реакционная часть», а чудом выживший и до сих пор сохранивший свои черты сколок со всей России — все сословия, все партии, все движения, и им пришлось преодолеть все разногласия ради главного: любви к Родине, ее культуре. Живя тут уже довольно долго, я вижу, что ничего в обществе не склеивается. Разбитые черепки один к другому не подходят. Пока некуда положить клей, чтобы нечто из этих черепков получилось...

Жизнь Артамонова с первого взгляда кажется склеенной из множества кусков — разной формы и всяческих оттенков. Мальчик, берущий уроки резьбы по дереву в бывшей келье Новодевичьего монастыря у старика Яковлева. Юный солдатик, бродящий по Эрмитажу, то и дело отщипывая от батона, спрятанного за пазухой. Лицо с группового портрета столичной богемы начала 60-х — он через четверть века далече, а большинства, с кем приятельствовал, — уж нет: Окуджавы, Левитанского, Максимова. Ревностный прихожанин храма под Парижем, смолящий «Приму» на кухне в Москве, близ обувной фабрики «Красный богатырь»...

Приглядишься — нет, цельная доска.

Снежок — с ледышкой внутри.

Да это и по его иконам видно.

На фото Л. Шерстенникова:

• Богородица Владимирская
• Распятие
• Пророк Иона во чреве китовом
• Св. Параскева Пятница
• Св. Никита-Бесогон
• Преп. Сергий Радонежский с медведем
• Сошествие во ад
• Тайная вечеря
• Св. Троица