Парк культуры

Новая российская оперная звезда головой думает. А поет совсем другим местом

Татьяна КУИНДЖИ

ГОЛОС ПЕВИЦЫ

должен быть здоровым и сытым, что бы с певицей ни происходило

Идея была такая: чтобы о примадонне рассказали «мужчины ее жизни». Наблюдающие ее не из зала, но с короткого расстояния. Стало быть, видящие без иллюзий. Композитор Гия Канчели, скрипач Гидон Кремер, пианист Михаил Аркадьев, режиссер Дмитрий Бертман... Однако все, что мы слышали, не отличалось разнообразием. То же самое мог бы сказать о примадонне любой меломан. Пришлось от затеи отказаться — просто набиться в гости к примадонне, сесть с ней на диван и обо всем услышать из первых уст... и каких уст!..

Нет, не обо всем.

Потому что есть вопросы, которые в принципе задавать нельзя...

— О чем категорически не будем говорить?
— Не будем обсуждать работу певцов, режиссеров и дирижеров.

— Значит, про личную жизнь можно?
— Можно.

— Она есть?
— Ее нету. Поэтому про нее можно сколько угодно говорить. Я вам сейчас подробно ее опишу. Вечером я полчаса смотрю телевизор, параллельно лежа на кроватке с мужем, утром полчаса завтракаю с тем же мужем... Да нет, вру, конечно. Вчера был выходной, после четырех спектаклей и двух концертов подряд. Я удрала к друзьям в Шереметьево... Моя личная жизнь — то, что я с вами сейчас поговорю и поеду к маме мыть полы. Мама тяжело больна, вот я к ней съезжу, вымою полы, схожу в магазин. Потом заеду в театр, потом будет репетиция с пианистом Михаилом Аркадьевым, потом сяду в поезд и поеду на концерт в Питер. В поезде буду спать. Моя личная жизнь — сон.

— Есть анекдот про генерала и денщика: «Ну зачем тебе, болван ты эдакий, голова дана?!» — «Я ей ем!» По-моему, вам голова дана совсем не для того, чтобы ею петь, — это так?
— Да, голос у меня действительно располагается гораздо ниже головы.

— Что происходит в процессе пения с головой?
— Я как-то слушала по телевизору интервью одной певицы, которая, закатывая глаза, говорила: «Ах, как ужасно быть у-умной! Как хорошо жить глу-упым певца-ам!» — никогда ничего подобного не скажу. Умный певец, как и всякий умный человек, — это прекрасно! Доминго умный, что совершенно очевидно. Шаляпин был умный. То есть умный певец — тот, кто может в музыке, помимо пения, еще как-то функционировать. Я могу функционировать как концертмейстер — это, слава богу, дает образование мое... Единственно чему мешает голова — что она, зараза такая, слушает и оценивает пение. Не выспалась я, или больна, или не нравится то, что пою, — в голове плывут мысли: «Господи, зачем я это делаю?! Пошла бы домой, отдохнула, и все бы от меня отдохнули...»

Бывает, конечно, чудо природы — голос такой божественной красоты, что его хочется просто слушать, ни о чем не думая. Но это уходит из оперы. Уходит то, что изначально было базой: наслаждение физиологическим процессом звучания, кульминация — Паваротти. На смену «птичкам божиим» приходят певцы с техникой и с головой.

— Как вы, спустя три года, относитесь к сюжету с «Золотой маской», после присуждения которой многое в вашей жизни изменилось?
— Поскольку премия театральная, все тогда было правильно. В «Доне Паскуале» все как-то совпало: легкость, детскость, игривость — это и в музыке было, и в постановке, и в Анзоре Шомахиа, прелестном дядьке, и мне оставалось лишь как-то всему этому соответствовать. Конечно, если б мы конкурировали, скажем, со спектаклями Гергиева, никогда бы «Маску» не выиграли. Но с Мариинской оперой конкурировать вообще бессмысленно — кто-то предложил дать Гергиеву на все годы вперед одну большую-пребольшую «Маску», два на два, раз и навсегда решив проблему...

— А был в жизни, кроме «Маски», еще какой-то перелом — или так и шло, по нарастающей?
— Перелом? У меня есть четкое объяснение, почему я уехала в Пермь. Я вполне успешно работала у Олега Кудряшова в театре песни «Третье направление», пела в «Предложении» Дмитрия Сухарева и Сергея Никитина, в спектаклях по песням Галича и Кима... Попала на конкурс имени Андрея Миронова, прошла два тура, зрители — мои, жюри — мое... Перед третьим туром — концерт в зале «Россия». Пою знаменитый хит Лайзы Миннелли из «Кабаре», сама за роялем, зал в отпаде — «Браво!»... и вдруг понимаю: здесь я никогда ничего другого делать не смогу. Всю дорогу буду вот так выходить и петь, как Лайза Миннелли...

— Разве то «Браво!» сильно отличается от сегодняшнего?
— Принципиально! Там «Браво!» кричали за эксплуатацию того, что мне Бог дал, и в том виде, в котором дал. Не удери я тогда, мне бы назавтра предложили сделать программу, катать на стадионах, и все бы пошло, как у всех эстрадных звезд...

Сегодня мои зрители кричат «Браво!» прежде всего музыке Верди, Бизе, Римского-Корсакова. Мне хлопают за то, что материал настолько выше меня, что дотянуться до своей идентификации с ним — дело всей жизни, вот я на глазах у всех и тянусь, и что-то строю в себе, что-то преображаю. Кричат «Браво!» за тяжелую и сложную работу.

Для меня эта бесконечная пахота — стержень, благодаря которому все реалии нашей жизни перестают быть кошмаром. В репетиции ли, в спектакле всегда есть кайф изменения жизни. Мне хлопают за этот кайф. Как позавчера в «Царской невесте», где в финале и мне тяжело, и всем тяжело, подвал, смерть, и я пою про златые венцы — и вдруг этот кайф. Есть такая формула: «Сделать тяжелое легким, легкое — приятным...» — я почти научилась делать тяжелое легким.

— И всю голову как рукой снимает?
— Нет, голова тоже кайфует: «Слава тебе, Господи, наконец-то хорошо!» Но главное — публике тоже хорошо. Самое мучительное — следить за виражами певицы: «Дотянет-не дотянет? Ё-мое, уж сама бы ей подпела, только бы не мучилась...»

— Про коллег вроде решили не говорить.
— А я не про коллег — я про себя. Про то, как мне хорошо на сцене, когда я чувствую, что от меня идет энергия и зрители ее получают.

— Все-таки у вас очень «по уму» все получается. Голос голосом, а голова не отключается... Ваши любимые Юнг и Кастанеда, похоже, постоянно идут в копилку примадонны.
— Они и многие другие туда идут просто потому, что любая моя партия — психоаналитический этюд. Я не верю в театр, где режиссер говорит: «Ой, детки, зачем вы меня про умное спрашиваете, вы делайте что я вам скажу!» — марионеток сразу видно, марионетки быстро надоедают. Сегодня, когда все знают, что такое голливудское кино, что такое школа Михаила Чехова, актер не имеет права быть марионеткой. К сожалению, в этом я не всегда совпадаю с режиссерами...

— Но, чтобы с ними совпало, надо чтобы еще много чего совпало — как в случае с «Маской» или с проектами Гидона Кремера и Алексея Гориболя...
— В случае с Кремером, я считаю, как раз не совпало. Мы с удовольствием отработали, но собой-то я недовольна, притом, что он мне очень много дал. Будет ли это иметь продолжение? Гидон считает, что будет, при встречах говорит: «Возникнет проект с певицей — тебя зазову». Да и я считаю, что теперь это может быть полноценно. А тогда — с его стороны, в общем, имела место благотворительность.... Вот с Михаилом Аркадьевым — да, совпало: он, пианист-виртуоз, у которого созрела потребность быть дирижером, — и я, достаточно зрелая, чтобы он меня не подавил. И возник синтез, а не то чтобы он мне подыгрывал или я ему подпевала...

Совпадает, не совпадает — весь вопрос в том, чего ты у Бога просишь. И в том, как научиться просить именно того, что тебе действительно сегодня надо. Не запрашивать большего — потому что Бог даст, а ты-то съешь ли, еще вопрос. Как в «Огоньке» написал Битов про любовь: «Оказаться в нужное время в нужном месте». То, что у меня далеко не все совпадает, — лишь моя вина. Значит, не умею молиться правильно.

Вдруг совпало с «Геликон-оперой»: Дима Бертман — ультрасовременный режиссер европейского уровня и стиля, это совершенно другой театр, чем в Перми — большой, старый, академичный... У меня сразу расширился репертуар: четыре партии за один сезон — очень много. Хотя как раз о «Геликоне» я Бога не просила — просила о другом. Значит, нужен именно «Геликон».

— Трудно в «Геликоне» петь несколько дней подряд одну партию?
— Трудно. И опять же надо к этому привыкать. В Европе серии по восемь-десять спектаклей подряд практически в одном составе, такой оперный Бродвей, — норма. Всю жизнь думала, что назавтра после спектакля ничего не работает, а здесь наоборот: на следующий день пою лучше. Снимаются какие-то зажимы, появляется свобода. Работы бояться — сами знаете что...

— А вообще ленивая?
— В детстве была. Сейчас — нет. В Перми завелся у меня второй внутренний голос. Первый, который в голове, нашептывает: «Надо отдохнуть», а второй, который не знаю где, отвечает: «Нет, надо сначала сделать, а потом отдохнуть». И мой педагог Гертруда Михайловна Троянова начинает уже сердиться.

— То есть главный, третий голос требует еще и еще?
— Да, но тут уже должна включиться голова: «Не по чину берешь!»

— Хороший поворот: может, все русские беды — от того как раз, что при обилии и блеске талантов нам головы не хватает?
— Конечно. Я считаю, с первого курса, если не со школы, надо ввести в России курс психоанализа — чтобы мы немножко научились себя видеть со стороны, а не как нам хочется. То есть не дурацкая наша рефлексия: «Ах, я убогий бедняжечка!» (за которой прячется: «Меня никто не понимает, никто не ценит!»), а трезвое видение реальности: «Я не убогий бедняжечка, я одаренный, но мне не хватает вот этого, этого и этого, значит, надо больше работать».

Почему музыканты все едут и едут на Запад? Не потому, что там жизнь сытнее и стабильнее. Потому что они там попадают в реальную ситуацию: вот тебе импресарио, вот оценка твоего таланта и труда в долларах, вот партнеры — вперед! У нас же в чем вся беда? Поскольку денег все равно не платят — какая разница, кто и как поет?

— Комплимент дилетанта: одно из наибольших удовольствий от вашего пения — что я все, каждое слово понимаю.
— Вот это как раз от «Третьего направления»: там ведь был драматический театр с музыкой. Чему Кудряшов меня научил — это жадному вниманию к слову. Интересный эффект: когда я пою по-итальянски или по-немецки, сначала вообще не понимаю, что пою. Как попугай. Потом проявляется смысл. И партнер спрашивает: «Ты, что ли, понимаешь, что поешь?» Для него это открытие. Но я действительно понимаю, что пою. С партнером я ведь общаюсь не нотами, а словами — как сейчас с вами. Жду от партнера естественной реакции. Когда вижу его стеклянный глаз при красивом пении, начинаю злиться...

Тут надо еще сказать об уникальной школе Трояновой, которая считает, что дикция певца зависит не от согласных, как всегда утверждалось, а от гласных. Когда гласные выпеваются в чистом виде, тебя всегда поймут. Да и голос красивее звучит...

— Есть такая советская «наработка» для интервью с актрисой: «Вы хотели бы воплотить образ нашей современницы?»
— Ой, да они на мое ощущение все современные — и Виолетта, и Марфа, и Микаэла в «Кармен», и даже кукла Олимпия в «Сказках Гофмана». Опера — искусство вневременное. Что и дает возможность Дмитрию Бертману в «Геликоне» актуализировать классику, как бы его постановки ни шокировали кого-то. Вот в мае готовлюсь петь Шемаханскую царицу — судя по разговорам с Димой, это будет женщина весьма современная!

— Быт заедает? Пытается проникнуть в пение? У голоса с бытом какие отношения?
— Антагонистические! В схватке быта с голосом я на стороне голоса: на последней «Травиате» быт обнаглел настолько, что я, промочив ножки, бегая весь день по Москве, получила дикий приступ цистита. Заменить меня было некем, а Виолетта должна была непременно умереть, так что вместо чахотки в тот вечер у нее случился цистит — вот вам образ моей современницы.

На самом деле, кроме смеха, такие ситуации должны быть исключены, и положение певца в России катастрофическое. Ненавижу фразу про голодного и больного художника! Может, голодный художник и в состоянии рисовать, а певец голодный петь не может, ему попросту воздуха не хватает...

— Как отдыхаете вы, мы выяснили в самом начале. А как голос отдыхает? Он отдыхает когда-нибудь вообще?
— Голос отдыхает в абсолютной тишине. Мало того, чтобы он молчал, надо чтобы вообще все кругом молчало. Есть такой термин «самовозбуждение аппарата».

— Это что ж такое?
— Это когда ночью под окном что-то ездит, кто-то землю роет или, наоборот, свадьба с песнями и плясками. Голос отдыхает, когда тебе комфортно, когда ты стабильно занимаешься с грамотным педагогом, когда, как младенец, питаешься и спишь по строгому режиму. Вот еще почему я не порываю с Пермью: в провинции голос восстанавливается так же, как у западного певца, купившего виллу на море — именно с этой целью. В Москве — чтобы все знали — живут замордованные певцы с измотанными голосами, сплошь и рядом выходящими из строя. Певец должен быть здоровым, сытым и счастливым. Пение — это работа ангелов, это ликование души. Восторг и избыток энергии, который дарится зрителям. Сохранять в России оперу сегодня, вопреки всему, — героическое действие. По тому, как жизнь сегодня у нас устроена, оперный театр сию минуту должен умереть и потом завозиться заново из Италии, как двести лет назад...

Но он почему-то все не умирает.

Что не предмет для нашей гордости.

На фото Л. Шерстенникова:

• «Кое-кто думает, что нашей жизни часто недостает остроты...»
• «Если у меня и есть свой фан-клуб, то это школьные друзья Ивана». Сын певицы и скрипача , как вам ни покажется странным, готовится к поступлению на факультет психологии
• «Весь вопрос в том, чего ты у бога просишь... И в том, чтобы не запрашивать большего. Бог даст, а ты-то съешь ли... Еще не известно. Ну скажи, Саша, разве я не права?..»
• «Золотую маску» сделал художник олег шейнцис. почему-то именно мою он через год решил взять за образец для новой серии масок. и так долго ее держал, что, когда вернул, я обрадовалась почти так же, как при вручении...
• «Дайте мне точку опоры, и я...». Сегодня и ежедневно моя главная точка опоры, мой главный учитель жизни, конечно же, «Гертуся» — мой педагог Гертруда Михайловна Троянова