XX век: люди

Татьяна Тарасова и Илья Кулик: история любви

ИЗМЕНА

Мое знакомство с Илюшей началось намного раньше, чем я стала его тренером. Однажды я приехала в Лужники на «Кристалл», репетировать там со своим театром. Я слышала, что у Вити Кудрявцева есть мальчик Кулик и что на юниорском чемпионате мира он то ли выиграл, то ли стал призером. Я всегда приходила на полчаса раньше на работу, такая уже привычка. Выхожу на лед, там Кудрявцев работает и мальчишка на катке сидит в высоком волчке. Я спрашиваю: «Ты что, парень, ниже не садишься?» «Ноги болят. А что?» — «А ты суровый мальчик». Виктор мне объясняет: «Вот такой он — Кулик. Я ему это сто раз говорил».

Тогда у них с Кудрявцевым встал вопрос о музыке и программе на следующий год. А у меня всегда в запасе есть какая-то музыка, которую я отложила до лучших времен. И тут Витя Кудрявцев меня попросил помочь, и Илюша подошел такой собранный, внимательный, глаза живые, видно, что слушают не только уши, но и глаза. Спросил: «Что, вы считаете, нужно мне сделать?» Он все мои слова запомнил, очень собранный оказался мальчик. Еще раз подходил, я не помню уже деталей, о чем беседовали, но договорились, что будем работать вместе, когда я снова приеду в Москву.

Я уехала на гастроли, но заболел папа. Я примчалась обратно домой и стала ходить к Илюше на тренировки для разрядки. Полдня у папы, полдня с Илюшей, делала ему программу. Мы начали с произвольной. Я что-то стала предлагать, он — пробовать, но и он начал предлагать свое. Я вообще люблю давать не столько задания, сколько направление. То есть проводить тренировки таким образом, чтобы и у спортсмена мозги работали. В общем, мое дело предлагать стиль, расставить правильно элементы — это же акценты в музыке. Илья меня поразил тем, что сам компоновал для себя музыку. Он вообще самостоятельный, даже коньки точит себе сам.

Витя Кудрявцев меня к Илюше не ревновал, так, во всяком случае, мне казалось. У них с Витей не складывались отношения. Витя мало к нему подходил, говорил только мне: «Ты обрати внимание на это, ты там посмотри, ты там подумай». Вите нравилось то, что я делала. С Кудрявцевым мы проработали всю нашу длинную тренерскую жизнь и относились друг к другу очень хорошо. Так было и до Илюши, так есть и сейчас. Мне все говорили, что Кулик тяжелый мальчик и к нему никто не смог найти подхода. Но я вроде как пришла только затем, чтобы делать программу, и никакой тяжести в отношениях не чувствовала...

Илья мне позвонил в Германию, к нам домой в Ганновер. Спросил: «Вы ко мне приехать можете?» Я ответила: «Могу» — и сразу полетела в Москву. Пришла к нему на тренировку. Он к борту подъехал (я хорошо помню тот момент); понимаю, что обстановка такая — ни поговорить, ни спросить. Я его голову обняла и говорю: «Терпишь?», а он так по-детски головою затряс, я ему: «Терпи, терпи, когда проигрываешь, надо терпеть». И мы так с ним постояли: он — уткнувшись в меня, и я — его обняв. Я ему была нужна.

Так мы начали потихонечку знакомиться. Я стала его расспрашивать: что ему мешает выступать, чем он занят перед соревнованиями? Не перепрыгивает ли он на тренировках, не выходит ли из него на них весь жар — потому что мальчик он эмоциональный? Как он проводил этот день? Как он проводил предыдущий день? Как он спит в этот день, сколько он спит? Может ли он заснуть или что-то его беспокоит? Казалось, какое это имеет отношение к фигурному катанию? И, возможно, для перворазрядника подобные вопросы неуместны. Но я только могу повторить: в большом деле мелочей не бывает.

Я его спрашивала про семью, про родителей, он говорил о них очень хорошо. В какой-то день я поймала себя на том, что начала за него волноваться, что полюбила его, как любила своих великих и невеликих учеников, как вообще я всегда своих учеников любила. Он был не мой ученик, но уже протянулась такая ниточка, которая шла от моего сердца к его сердцу.

И вдруг в последний день перед моим отъездом, когда он меня должен был везти с тренировки домой и мы сели в его машину, он взял меня за руку: «Возьмите меня тренировать». Я ему: «Да что ты, Илюша, дружок, ты сейчас об этом не думай». «Нет, мне нужно, мне важно знать перед тем, как я уеду на чемпионат мира, возьмете ли вы меня тренировать». Я говорю: «Давай хотя бы посмотрим, как дальше будет складываться жизнь». «Нет, я все равно от Виктора Николаевича уйду. Меня здесь не любят». Я: «Да это неправда, просто у тебя такой характер, ты или терзаешься, или букой стоишь. Ты, Илюша, поезжай на чемпионат, думать сейчас о переходе некогда». «Нет, вы скажите». Я сломалась: «Хорошо, я буду тебе помогать»...

Я с Бестемьяновой на коньки не вставала. А тут снова их надела, ведь ходить человек не может разучиться. Но только ноги сильно болели от новых ботинок, потому что мои ботинки потеряли артисты. Все забрали, когда в Австралию летели, а коньки мои оставили в аэропорту, в такси. Им не надо, да и мне вроде ни к чему. Ботинки трудно менять — это у любого фигуриста, хоккеиста проблема, а тем более менять на старые ноги — очень больно.

Он так себя смешно вел. Каждый день, когда приходил, перед выходом на лед целовал меня в щеку, как обычно это в фигурном катании дети делают. Я на него налюбоваться не могла, у нас так хорошо тренировки проходили. И прыгать он стал стабильнее. Стали пробовать прыгать вопреки законам с руками вверх, все как-то с шутками, со смехом. Мы тренировались радостно. Мне еще очень хотелось сделать ему показательный номер. И я поставила танец «Грезы любви». Илюше только исполнилось восемнадцать лет.

А в день рождения он забавно так пробурчал: «Вы знаете, я свой день рождения буду справлять у вас». Мы стояли вместе с Наташей Ульяновой, моей подругой со школы и хореографом, я говорю: «У кого из нас? У меня?» Накрыли у меня в гостиной стол, сели втроем, пообедали. Потом он спал. А когда проснулся, мы поехали на вторую тренировку. Такая влюбленность друг в друга, такое проникновение друг в друга. И он менялся прямо на глазах. Его не надо было заставлять работать, но он терпеть не мог переделывать. Но когда начались настоящие нагрузки, начались прокаты, он мне сорвал подготовительный период. Он хотел готовиться так, как раньше готовился. А я хотела готовить его так, как это нужно.

Мы собирались в Америку, так как я не сомневалась, что там будут лучше условия. Каток нам выбрали под Бостоном, в маленьком городке Малборо. Нам обещали хорошие условия, что мы будем работать одни на льду, а это серьезное преимущество. Правда, с моей точки зрения, это, с одной стороны, преимущество, но, с другой — всегда хорошо кататься в компании. Однако Илюша этого категорически не любил. Он вообще не любил тренера с кем-то делить. Такой типичный одиночник, а одиночник должен быть эгоистом.

Мы поселились вначале в гостинице, где в номерах была кухня. В моем номере я завтраки и обеды готовила. И оттуда, с гостиницы, пошло, что мы и дальше питались вместе. Мне это нетрудно, все друзья и ученики знают, что я люблю и умею готовить.

Мы вставали около семи утра, в семь пятнадцать я накрывала завтрак, без пятнадцати восемь мы вскакивали в какую-то старую машину, взятую напрокат (потом он уже купил себе машину, и мне дали машину). Нашли рядом с катком старый заброшенный стадиончик, на котором он столько набегал, столько напрыгал и так его перепахал, что на этот стадиончик потом люди собирались смотреть на «показательные» выступления — как русского мучают.

Я никогда не тренировала одиночников, и может возникнуть вопрос, откуда я знаю, как готовить прыжки. Четверной прыжок — вообще ультра-си фигурного катания. Не боги горшки обжигают, я много смотрела пленок, как его прыгать, много думала потом. Я наблюдала все время некий недокрут, прыжок не получался, никак не получался. Он больше боялся, чем делал, не попадал в толчковую ногу. Потому что от природы мальчик резкий и плечи перекручивались.

У нас впереди были контрольные прокаты в Москве. Он должен был откатать и короткую программу, и произвольную. И, конечно, все ждали, какие мы из Америки приедем, полный шухер у тренеров, потому что никто, конечно, не верил в мою педагогическую деятельность с одиночником, говорили: «Она бы еще хоккейную команду взяла тренировать». Я же думаю, что если бы я взяла хоккейную команду тренировать, то, может быть, это звучит нескромно, но хуже, чем сейчас, точно не было бы.

Он терпел, прокатывал программу целиком, огрызался. Мои старые ученики, Климова — Пономаренко, когда навещали меня в Малборо, говорили, что он перебирает, что он наглый. Я и сама видела это, но не обращала большого внимания. От недостатка воспитания и знаний происходили разные фырканья и мальчишеские выбросы. Я к нему была так хорошо настроена, что никаких обид не держала.

Он начал отдыхать от атлетизма, остался только зал и немножечко подкачки. И через несколько дней он прыгнул четверной. И не успел этот мерзавец прыгнуть — вот он, стоит! (я помню, в каком это углу катка, потому что я рядом, мой конек всегда почти на его следах, потому что я смотрю за плечами, за толчком), как, еще выезжая, снизу, мне уже крикнул: «Мы их всех будем драть как котят!» Я говорю: «Не сглазь. Как ты можешь такое говорить?» И кинулась целовать лед в том месте, где он прыгнул.

...Слишком много мы с ним спорили. Как мне кажется, у него развились совершенно неправильные взгляды на свое место в жизни и спорте. Я думаю, что их корни шли, наверное, из семьи, где странно смотрели на фигурное катание. Я так думаю, потому что я раза два в семье Куликов гостила и, кроме как им, никто за столом больше не восхищался.

Дома восхваляли только Илюшу, других фигуристов не замечали. И он такой, и он сякой, и вот это он умеет, и вон то. Для меня все это выглядело немножко странно, потому что у меня в доме никогда не было принято хвалить своих, и отец никогда не отмечал нас с сестрой. Мы знали: что можем, то мы и делаем, а делать нужно еще лучше. И никто не говорил, какие вы замечательные, талантливые, гениальные девочки. Если я жаловалась: «Папа, меня засудили», он отвечал: «Нет, это ты плохо катаешься».

Он очень обижался, когда его называли материалом, он частенько, если не сказать все время, обижался. Он надувал свои розовые щечки и отворачивался. «Материал» ему не нравился, а мой папа говорил о таких мальчишках — «полуфабрикат». В чем-то он оставался еще подростком, поэтому мне приходилось следить за речью. Хотя он сам с хорошим чувством юмора, но не по отношению к себе. Его шуточки и прибауточки без конца сыпались в мой адрес. Это тоже для меня оказалось новостью, потому что обычно народ меня побаивался. Что меня настораживало, друзей у него не было, никого из тех, с которыми идут по жизни рядом. То ли времени на друзей не нашлось, то ли он такой бука, что все как-то больше один.

...Мы готовимся к чемпионату Европы. Тяжелые переезды, тяжелая акклиматизация. Из Америки в Россию, из России в Японию, из Японии в Америку, потом — Россия, из России — снова Япония, опять Россия и — во Францию. Перед отъездом во Францию стала сдавать координация — следствие усталости от бесконечного мотания. Соревнования идут подряд, а он еще подросток, не выдерживал. Его надо было снять с каких-то стартов. На последних тренировках, когда он стал немножко мазать, я ему сказала: «Илюша, давай отдохни, возьми два-три дня. Походи, погуляй, сходи в театр, отвлекись». Но он — не привыкший к отдыху человек и не знавший, что это такое уже много лет. У него каникул не было никогда.

Недовосстановился, съехала слегка координация. Во Франции, вижу, прыжки буквально на волоске, но делает, старается. Тут появилась какая-то у него девочка, француженка. Молодость, любовь. А любовь требует много эмоциональных сил. Девочка — фигуристка, они давно знакомы, но мне понятно, что он с таким мощным отвлечением уже не справится с катанием. Скандалить не хотелось, но скандалила.

А по Европе гулял тяжелейший грипп, и он умудрился его подхватить. Он вышел на произвольную программу уже заболевшим, прокатался плохо, и мы тяжело переживали эту неудачу. Для него эти соревнования стали шоком. Мы вернулись в Америку, он долго болел. Этот грипп отнял и у него и у меня много сил. Тяжелый кашель перерос в бронхит. Первый раз в жизни он пил антибиотики, он, оказывается, их никогда не пробовал. Почти три недели провел в постели. Дорого ему стоила эта влюбленность, очень дорого.

А к первенству мира он уже готовился абсолютно нормально, без всяких закидонов. Мы поехали в Европу пораньше (чемпионат проходил в Швейцарии), чтобы немножко отоспаться и акклиматизироваться. Он окончательно пришел в себя и хорошо катался. Ничто не предвещало будущего кошмара. За три дня до квалифайна у нас тренировка на основном катке. Все заинтересованные собрались на него посмотреть. Он прыгает каскад совершенно уникально, взлетает, как на пятый этаж по высоте. Идеальный полет... приземляется — и как подкошенный — нога подворачивается — он на руки падает с резким вскриком «ой!». И я понимаю, что ноги у него нет. И он, выбираясь из падения, издалека, видя, что я уже приготовилась упасть в обморок, кричит: «Конек!» Я в ответ: «Нога, Илюша, нога», а он кричит: «Конек». Все вокруг замирают. Он добирается до меня. Сломался конек на приземлении. Если бы Илюша попал в прорезь на льду, он мог сломать ногу.

Мы с ним дохромали до раздевалки. Слава богу, нога цела. Но что такое поменять конек? Мне трудно об этом на пальцах рассказывать. Конек делается с разными отверстиями, и надо достать именно тот номер конька, какой у Илюши, а мы находимся в Лозанне. Мягко выражаясь, это не самый крупный центр фигурного катания. Там каток 1905 года рождения, я даже не понимаю, как они на таком катке решили проводить чемпионат мира. Но у меня одна задача: срочно — конек! Я бегу к Питеру Крику, это президент немецкой федерации фигурного катания, мой давнишний товарищ. Питер — человек деятельный и способный оказать помощь. Бегу звонить в Англию, потому что еще не все приехали на чемпионат, и я ищу своих английских приятелей, потому что именно в Англии та фирма, которая делает коньки. Но конек сломался в субботу, во второй половине дня. Понятно, что ближайшие полтора дня никого нигде не найдешь.

В лучшем случае конек может быть доставлен послезавтра, в невероятном варианте — на следующий день. Значит, за день до квалифайна. Конек нужно переточить, Илюша на это потратит четыре-пять часов. И тут он вспоминает, что, кажется, у него в Москве лежит вторая пара точно таких же коньков. Это стечение обстоятельств — чистая случайность. Он созванивается со своей мамой, которая передает коньки в федерацию, оттуда звонят Тамаре Николаевне Москвиной, которая еще не вылетела в Лозанну. Мама подвозит коньки к самолету. А мне параллельно достает конек Питер Крик, ему его привезли из маленького городка в горах, из Баберсдорфа, где в субботу еще был открыт магазин, а в нем залежалась одна пара коньков с нужным нам номером. И эти коньки, довольно острый предмет, передаются с самолета на самолет, и экипажи везут эти коньки из Германии в Женеву, из Женевы в Лозанну.

А я жду Тамару Николаевну с коньками. Жду, жду, дергаюсь, что время проходит. Наконец Тамара приезжает, но коньков у нее нет, она их передала руководителю делегации, который приехал вместе с ней из Петербурга и уже два часа аккредитовывается в другой гостинице. Я как пробка вылетаю и несусь туда, где живут спортсмены и руководители. Для тренеров там места не нашлось и я, хоть приехала выступать в двух видах, живу на другом конце города и бегаю по три километра, чтобы быть все время вместе со своими спортсменами. А руководители делегаций живут в том же отеле, что и спортсмены. То есть у нас так ничего и не меняется, то же отношение к тренерам, как и при советской власти. Руководители же без зазрения совести селятся в лучшие гостиницы: ведь они приезжают с женами...

Я влетаю, совершенно разъяренная, в его номер: «Почему вы сразу коньки не отдали?» «А вы почему в таком тоне со мной разговариваете?» Я, трясясь: «Вы уже здесь три часа, и вы...» Он спокойно объясняет: «Коньки у меня, а я принимал душ». Значит, они сначала фотографировались, потом получали пропуска, потом селились, принимали душ, а потом я нарушила этот праздник жизни. Ни один профессиональный человек не может себе такое представить. Да если бы мне дали коньки передать участнику, попавшему в такое положение, то я бы бежала, ломая ноги, их отдавать, потому что понимала бы: у него каждый час на счету. Наступает ночь, нигде уже нельзя покататься, а ему еще нужно пять часов для того, чтобы наладить коньки.

Я думаю, что настоящая любовь, которая к нему пришла в конце предыдущего года, ему очень помогла. Его окрылила любовь, ему она помогала жить, помогала переносить тяжелейшие нагрузки. Было видно, что это не просто увлечение, а серьезное чувство, и что рушить эту любовь нельзя. Конечно, разные потом складывались ситуации, наверное, он выдержал недовольство родителей, наверное, не только им, но и мной, потому что это знакомство произошло в моем доме. Но для меня ничье неудовольствие не имело значения, я видела, как это чувство ему приносит силы. Та француженка канула, будто ее и не было. Я ему говорила: ты и имя ее забудешь. А познакомился он у меня дома с дочкой моей подруги Иры Люляковой Машей Аникановой, девочкой, которая выросла у меня практически на руках, которая у меня каталась, которая потом стала актрисой театра «Современник».

Ситуация все больше раздражала Илюшиных родителей, Маша ведь старше. Когда это случилось, мудрая Марина Неелова мне сказала: «Разведут они тебя, Таня, с ним, разведут». Я спрашиваю: «Манюня, кто, когда?» «Никто, так, жизнь»...

В один из дней я велела Илюше не пропускать тренировку, а сама уехала встречать кого-то в аэропорт. Приезжаю домой, машина Илюшина стоит, а его самого нет. Потом ко мне вваливается — я уже забеспокоилась — целая делегация: Паша Грищук, Женя Платов, Леня Райцер. Я сразу: «Что случилось?», они мне: «Сядьте, Татьяна Анатольевна, Илюша на тренировке пробил ногу». Он бы никогда ее не пробил, если бы я была рядом и внимательно за ним смотрела. Он въехал в трещину во льду, въехал в чужой след. В трещине пятка застряла — и он пробил себе коньком ногу. Сразу — в больницу, в одну, во вторую. Зашивать. Пятнадцать минут зашивают, двадцать минут зашивают, тридцать минут, через час вывозят его абсолютно белого. И вижу, что в ноге стоит металлический штифт на пальце.

А время на дворе — август. И пять месяцев до Олимпиады.

Огромная спица в большом пальце. Врачи выходят, дай бог им здоровья, и говорят: «Шесть недель штифт должен стоять».

Правая, толчковая нога. Он спит под наркозом, утром проснулся, я рядом сижу. Проснулся, на ногу смотрит, на меня смотрит: «Что?» Страшно ему: «Что? Сколько?» «Шесть недель». Шесть недель — это со штифтом, а потом разрабатывать ногу надо, снова ставить его на коньки. В общем, десять недель улетает. На первые соревнования, на первые этапы «Гран-при» не успеваем. А не участвовать в них, пропустить «Гран-при» в олимпийский год — это поставить на себе крест. Звоню на всякий случай в Москву, в Спорткомитет, спрашиваю, на какие этапы еще можно успеть. Придумываем с Леней Райцером ему работу, сажаем на велоэргометр — на третий день в зал пошли, два раза в день тренировки. Он уже катается на машине, правая нога справа на сиденье лежит, левая — на педалях, благо в Америке их только две. Заматываем как можем ему не только палец — всю ногу, потому что врач предупредил, не дай бог дотронуться до спицы, если сломаете, прощайтесь со спортом. Надеваем Илюше ботинок с открытым носом, отвинчиваем от велосипеда педаль, прикручиваем ногу прямо к педали. Целую систему придумали. И начинаем его подгонять хотя бы функционально.

Как только сняли спицу, он тут же, как ненормальный, помчался на лед. Даже старые ботинки и те всегда снашивают ноги в кровь, а тут новые, любая потертость может вызвать бог знает что. В конце концов уговариваю его перейти на старые ботинки, которые он не хочет видеть, потому что правый ботинок пробит. Это уникальный случай — ударившись в ботинок, конек прошел между блочками, такого просто не бывает, прошел в тот единственный миллиметр, который не защищен.

...Заставляю его, плачу иногда, меня его катание не устраивает, кричу: «Как ты это не можешь понять, что ты вращаешься не в полную мощь? Ты экономишь, ты экономишь свои силы». Пристаю к нему по-страшному. Зато поправились выезды из прыжков. Они стали ниже, нога в идеальном положении. Правая рука нашла свое место. На выездах уже получается красота.

По дороге в Москву я предлагаю: «Давай три дня отдыхай». «Нет, три дня много». Начал волноваться, впереди чемпионат Европы, я ему: «Да нет, как раз хорошо. Еще лучше, если даже пять дней отдохнешь». «Нет, я завтра вам позвоню. Вам что, лень пойти на тренировку?» Я ему: «Мне не лень, я могу и сейчас прямо с чемоданами на каток прибыть и там уже тебя дожидаться». Не послушался, не отдохнул как следует. Начали тренироваться — и вдруг заболела спина. Она, конечно, заболела не вдруг, потому что он неслух, потому что хотел больше, чем я ему давала, прыжков. А когда надо было прыгать больше, хотел меньше. Любил сделать наоборот, хотя не терпел и моего отсутствия на тренировках. Я говорю: «Вот теперь, Илюша, ты будешь отдыхать». Нужен вольтарен, известно же, что принимать, не он первый, не он последний. Пять дней отдыха и уколы. Он мне заявляет: «У нас в семье таблетки не пьют». С этим уже тяжело бороться. Я врачу сборной говорю, что нужно массированно браться за спину Кулика, а он мне в ответ — подождем, потому что Илюша его уговаривает не делать ему уколы, потому что у них в семье не только не пьют таблеток, но и уколов не делают... Я понимаю, что сама по себе спина не пройдет, положение только усугубится. Короче говоря, возвращаемся к теме уколов через неделю. Устраиваю его в Институт нейрохирургии. Соглашается Илюша на уколы только потому, что выхода нет.

Принимаю решение не везти его на первенство Европы. Конечно, все сразу говорят: «Испугалась». Я уезжаю с Платовым и Грищук на чемпионат Европы, звоню ему оттуда по восемь раз в день: как? что? Спине лучше, но не настолько, чтобы можно было говорить о полноценном катании. Раз в день тренируется. Вот какая, говорят у меня за спиной, хитрая, не пустила его, чтобы борьбы не было. Какая борьба? Я думаю только об Олимпийских играх, а они думают бог знает о чем. Понимаю, что сейчас мы в Москве уже не останемся. А ведь собирались тренироваться в Москве, все же от нас ближе к Японии, чем от Восточного побережья США. «Собирай чемодан, завтра вылетай в Америку». Я не сомневаюсь, что все это время будут ходить к нам на тренировки, смотреть, мешать, дергать, будут интриговать. Говорю: «Акклиматизируйся и сразу иди к врачу, который лечил тебе ногу».

Большое спасибо президенту НОК Виталию Георгиевичу Смирнову и председателю федерации Валерию Писееву, которые прислали мне в Америку массажистку. Нашу Тамару Гвоздецкую, которая в сборной тысячу лет. Высочайшего класса профессионал, фантастические руки, может мертвого оживить. Клиника американская плюс Тамара. Через неделю пропадает боль.

...Кто скажет, когда ехать на Олимпийские игры в Японию? Где найти человека, который точно определит, как попасть в акклиматизацию, не потеряв формы? У тренера построено все на интуиции, сотню раз я привозила своих вовремя только по интуиции. Я предполагала, что мы с ним приедем впритык, и вдруг за две недели до Игр вижу, что он вышел из травмы и вроде бы все элементы восстановил и функционально хорош, нужно его срочно туда везти, чтобы он акклиматизировался.

Не хочет ехать. Тяжелый мальчик, тяжелый. «Ну зачем? Ну объясните». Ну объясняю, объясняю. Наконец меняем билет. Мне же все верят, никто во мне не сомневается, кроме него. Все, едем. Я его провожаю: «Илюша, ты сумку сам не неси, тяжелого не поднимай. Приедешь, как следует выспишься. Выйдешь, лед попробуешь — и я как раз приеду». Так оно и получилось, я приехала, он лед попробовал. В хорошем настроении меня встретил, но очень их много, олимпийцев, на одной жилплощади собралось. Крошечная квартирка, у всех разное расписание, спать нормально невозможно. Но мы забирали его к себе, и днем он спал у нас, так сказать, создали нормальный режим труда и отдыха. Жили в одной комнате я, Тамара, Наташа Павлова и Жанна Громова.

Он хорошо проводил тренировки, а тренировки выигрывают полсоревнования. В Японии я увидела в очень хорошей форме Элдриджа, но через два дня Илюшиных тренировок четверной не прыгал уже никто, только он один. Ничего не делали лишнего, тренировки вымерены, двадцать пять — тридцать минут, мы уходили всегда раньше. Только пробуем, чтобы не выплеснуть силу, чтобы только почувствовать свою мощь.

И, наконец. О, счастье! Теперь не только я одна, стоя у борта на тренировках, понимала, что мальчик у меня вырос, а все люди на всем земном шаре увидели, какой он гений. Как он мог справиться со всем, что у него было в программе, на все сто процентов. Насколько я знаю, на всех телевизионных станциях говорили, что это лучшая произвольная программа и лучший прокат за все Олимпийские игры олимпийского чемпиона. Выступать после него было трудно.

Вторым стал Стойко, я смотрела все это по телевизору, курила беспрерывно. Вышел Элдридж и тоже ничего не сделал. Стало ясно, что Илюша — олимпийский чемпион, сбылось то, о чем мы мечтали. И он спросил меня сразу: «Вы таким меня хотели видеть?» Я сказала: «Сегодня — таким».

А завтра уже не было.

В Москве я посадила его рядом и начала с ним обсуждать, какую музыку мы выберем для следующего сезона. Он мне: «Какая музыка — неважно, важно, кто катает!» Я ему: «Ну ты, Илюша, и наглец». И тогда он так спокойно говорит: «Вы знаете, Татьяна Анатольевна, я от вас устал, вы все время на меня давите».

Больше мы с Илюшей Куликом не встречались.

С того дня, как Кулик ушел от Тарасовой, он не выиграл ни одного соревнования.

Фото А. Бочинина

В издательстве «Вагриус» готовится книга воспоминаний Татьяны Тарасовой.