ТРИ ПЕЛЕВИНА + 1

Вместо интервью

Мне нечасто везет на общение с Пелевиным, и говорить с ним о литературе я избегаю. Но по случаю окончания романа он дал мне нечто вроде интервью, которое излагается опосредованно, — за точность изложения я ручаться не могу, и вообще сама мысль о том, чтобы интервьюировать Пелевина, кажется мне довольно абсурдной. В своих текстах он высказывается до конца, выговаривается вчистую, проговаривая вслух то, о чем все догадываются, но вслух сказать не решаются.

«Все в руках Аллаха». — «Но позвольте! Все находится в сознании Будды!» — «Но вся фишка в том, что сознание Будды тоже находится в руках Аллаха».

Ни в одной прежней пелевинской книге не было такого отвращения к современности, такой духоты, такой плоской и ограниченной реальности. Пелевин адекватен эпохе как никогда. Написал роман о нашем времени и закрыл тему. Лучше бы закрыл время.

Пелевин рассказал, что сочинять роман начал давно, но только кризис 17 августа дал ему достойный финал. Кризис этот представляется ему не только концом виртуальной экономики, но и концом виртуальной жизни как таковой. Страна, занятая главным образом продажей, проплатой, рекламой несуществующих вещей, была обречена. Никакой надежды на то, что кризис что-то изменит в сознании бывшего среднего класса, если уж употреблять это дурацкое самоназвание, нет. Это сознание не меняется в силу все того же фактора вытеснения.

Ему всегда проще выдумать древний культ, нежели изучить его. Это касается и моллюска орануса, на которого ссылается Че Гевара, уподобляя его обществу потребления. Оранус честно составлен Пелевиным из латинских корней, обозначающих ротожопу.

У Пелевина была идея переписать некоторые священные тексты новорусским языком — в частности, дать определение Будды как человека, который сумел слить все, что пыталось его развести, и развел всех, кто пытался его слить. К счастью, пелевинская затея не осуществилась. Зато близка к осуществлению другая — завесить Москву социальной рекламой нового образца. Например: в роскошной машине сидит роскошный нувориш и упирается пальцем в зрителя. Слоган: «Ты отогнал лаве?» Второй: бронированное стекло «Мерседеса» чуть опущено. В глубине салона машины мерцают два холодных глаза. Подпись: «Большой браток видит тебя!» Вечность исчезла — считает Пелевин вместе со своим героем. По крайней мере исчез ее советский вариант, действительно возможный в человеческом сознании либо при прямой государственной поддержке, либо при столь же прямом конфликте с государством. «Нынешнее время не только не предлагает, но и не предполагает никакого второго плана».

Пелевин не любит задерживаться за границей, хотя сейчас находится в Америке. «Там очень хорошо, но у каждой страны свой идиотизм. Американский идиотизм в отличие от русского способен достать примерно за три месяца — дольше этого времени в Штатах находиться невозможно». Шереметьево-2 Пелевин сравнивает с родовыми путями, по которым проходит младенец, покидая чрево матери. Есть буддийская гипотеза о том, что в утробе ребенок еще помнит свою прежнюю жизнь, но в процессе рождения обо всем забывает. Именно так происходит в Шереметьеве: только что ты был там и еще полон заграницей, но, проходя через родовые пути таможни, очереди за багажом и паспортного контроля, ты испытываешь ощущение, словно и не покидал Родину. В этом благотворная функция знаменитого аэропорта.

На возможность военного переворота в России (как, впрочем, и на все остальное) Пелевин смотрит иронически. «Главным историческим достижением нашей страны является тот факт, что она достигла положения, при котором никакой переворот ничего не может изменить. Можно переворачивать ее как угодно, но никакого изменения жизни не наступит».

Пелевин сам однажды попробовал себя в копирайтерстве, о котором написал свою новую книгу: некий банк заказал ему рекламный слоган. Попытки Пелевина этот слоган произвести воспроизведены в эпизоде, в котором Татарский рекламирует пирожок. Перед «новыми русскими», с которыми Пелевин иногда общается, у него сохранилось подобие комплекса: люди заняты крутыми разборками, в отличие от него, занятого какими-то, в сущности, играми. «Правда, денег у меня как не было, так и нет. Это последний аргумент, с помощью которого я убеждаю себя, что не стал полным дерьмом».

Группу «Сплин», на «Гранатовом» альбоме выразившую ему благодарность, Пелевин уважает. Он познакомился со «сплинами» зимой прошлого года в Петербурге, их свел БГ, и Пелевину нравится минимализм стихов Васильева.

К наркомании Пелевин относится в высшей степени отрицательно. Перефразируя начало своего давнего рассказа «Хрустальный мир», он тем не менее вполне серьезно замечает: только тот, кто употреблял ЛСД в послекризисной Москве зимой 1998 года, чувствовал себя по-настоящему отвратительно. Вообще он считает ЛСД наиболее опасным наркотиком, а культ «кислоты» в среде модной молодежи вызывает у него искреннее омерзение.

Фраза, приписываемая Березовскому в романе — «Спасибо, ребята. Только вы еще позволяете пожить какой-то параллельной жизнью», — была им произнесена реально. Однажды на банкете по случаю театральной премьеры Березовский именно в таких выражениях предложил выпить за людей искусства.

Пелевин полагает, что если его роман заставил нескольких его друзей три-четыре раза на протяжении чтения от души рассмеяться — цель книги можно считать достигнутой.

Еще он любит кататься на велосипеде. Однажды, когда он поехал в лес, расположенный неподалеку от его дома, чтобы в покое и одиночестве прослушать альбом БГ «Навигатор», велосипед у него украли, а он, погруженный в музыку, этого не заметил. С тех пор Пелевин считает «Навигатора» самым тяжелым альбомом БГ.

В заключение позволю себе привести недавний ответ Пелевина на анкету «Что я ненавижу». По сути, это готовый манифест, из которого составители анкеты опубликовали всего несколько фраз. Между тем именно этот текст характеризует Пелевина лучше любого интервью.

Тест о старухе

У Козьмы Пруткова есть стихотворение «Древней греческой старухе, как если б она домогалась моей любви». Герой стихотворения, стильный мужчина и кавалер, никак не может поверить в происходящее — в то, что эта поганая воображаемая старуха, с которой сыплется штукатурка засохших румян, действительно лезет к нему — к нему! — за любовной лаской. Смешно это потому, что ситуация изначально фарсовая — никакой старухи нигде, кроме как в воспаленном воображении Пруткова, не было. Но этой старухе еще повезло — ее просто отшили, дав ей как следует прочувствовать всю отвратность ее воображаемого тела. Другой воображаемой старухе повезло гораздо меньше. Сначала ее заставили заниматься ростовщичеством и вытягивать из бедных людей последние портсигары, а потом взяли и к-а-к долбанули воображаемым топором по воображаемой косичке.

Больше всего меня поражает человеческая (и своя собственная) способность испытывать настоящую — с выделением адреналина и сжиманием кулаков — ненависть по воображаемому поводу. Если я начну считать своих старух, то выяснится, что я воображаемый военный преступник. Но, сколько бы воображаемых старух я ни перебил, я никогда не делал зла в тот момент, когда я его делал.

И не я один. Весь Голливуд тоже. Этот принцип лежит в основе всех «крутых боевиков». Нормальный человек не способен испытать ненависть, не убедив себя, что он испытывает ее ко злу. Это хорошо понимают кинематографисты ужасов и писатели боевиков — именно поэтому перед тем, как какой-нибудь жан-клоп вам дам начинает крушить черепа, зрителям долго и терпеливо объясняют, с какими суками жан-клоп имеет дело, так что от праведной ненависти у них сами собой начинают сжиматься кулаки. Но изнутри ненависть всегда выглядит праведной, даже у Ленина, Гитлера или банкира, которому не дают нормально прокрутить шахтерский триллион. А ненависть, которой не удается найти для себя праведного обоснования, оборачивается вовнутрь и превращается в стыд.

Лучшая возможная реакция на замеченную в себе ненависть — это спросить себя: «А была ли старуха?» В девяноста девяти случаях из ста выясняется, что ее не было.

Мой воображаемый собеседник может спросить — а как же быть с абстрактным маньяком-убийцей, который изнасиловал пятьдесят семь Красных Шапочек и из фрейдистских побуждений хотел сбить ракетой «Стингер» самолет премьера? На это я могу посоветовать своему воображаемому собеседнику разжать кулаки и забыть про своего воображаемого маньяка, а себе самому — забыть про воображаемого собеседника. И в мире опять станет спокойно и тихо. А если мой воображаемый собеседник не захочет заткнуться, я выну из-за воображаемой пазухи воображаемый, но очень тяжелый гаечный ключ. Честное слово, без всякой ненависти...

...Любые принципы и убеждения, которые приводят к чувству ненависти, — полное говно. То же можно сказать и о людях, которые разжигают ненависть в других, особенно за зарплату. Эти люди — самые опасные и отвратительные, их лучше сторониться, потому что сделать с ними ничего нельзя — они сами уже все с собой сделали.

И последнее. Если мой воображаемый собеседник спросит, что делать в случаях, когда старуха не воображаемая, а настоящая, то я отвечу следующее: со всеми старухами, воображаемыми и настоящими, надо разбираться без всякой прутковщины и достоевщины, а по методу Даниила Хармса — просто не мешать им свободно выпадать из окон на мостовую.

Двигатель инженера Пелевина

Прежде всего надо условиться: Виктор Олегович Пелевин — вполне реальное существо, проживающее в Чертанове. Так что те, кому больно расставаться с образом виртуального автора «чумовых» романов, могут сразу переходить к чтению последнего из них. Мы же окинем беглым взглядом проделанный Пелевиным путь.

ПУТЬ Он родился в 1962 году и детство с юностью провел в подмосковном городе Долгопрудный, который был воспет группой «Дюна», а еще раньше прославился на весь ученый мир своим Физико-техническим институтом. Кстати, став известным литератором, Пелевин как-то сознался, что студентов Физтеха они с приятелями почему-то били.

Может быть, поэтому он и не стал поступать в МФТИ, а выбрал Московский энергетический институт, факультет электрооборудования и автоматизации промышленности и транспорта. Потом Виктор поступил в аспирантуру и стал работать над проектом электропривода троллейбуса с асинхронным двигателем, что должно было завершиться не только усовершенствованием городского «сохатого», но и защитой Пелевиным кандидатской диссертации.

Но к тому времени он уже начал писать совсем другие тексты. Поэтому неудивительно, что в 1988 году Пелевин поступил на заочное отделение Литературного института. В те веселые годы Пелевин забавлялся тем, что натягивал на лицо резиновую обезьянью маску и дурачился, пугая девчонок. Спустя годы эта шалость будет квалифицироваться чуть ли не как одно из проявлений пелевинского мистицизма. (Еще он любил вставить в рот пластмассовые зубы «вампира».) Также рассказывают и о том, как Пелевин открывал двери — по-каратистски подпрыгнув и выставив вперед ногу.

«Он тяжело сходится с людьми, — говорят о нем. — Зато для друзей готов сделать что угодно. Когда кто-то из них потерял по пьяни деньги, Витя тут же собрал все, что нашел дома, и привез».

В Литинституте Пелевин пробыл недолго. Ушел, не окончив. Зато сблизился с новыми интересными людьми, которые позвали его работать в издательство «Миф».

МИФ В «Мифе» он занимался редакторской работой. Главным его тогдашним достижением были переводы Карлоса Кастанеды. Точнее сказать, он переписывал, перерабатывал переводы, и этот его опыт всем показался удачным. Тогда же Пелевин познакомился с древнекитайскими трактатами Лао-цзы и Чжуан-цзы — в русскоязычной их версии, разумеется.

На вопрос, почему Пелевин не фотографируется, да и вообще скрывает свое лицо, принято отвечать: все из-за его буддизма. Однако на «Чапаеве», на маленькой фотографии, его лицо, повернутое в три четверти, открыто всем желающим.

Кроме того, для дзэн-буддиста у него, пожалуй, слишком алкогольная репутация. Оказавшись в Нью-Йорке и употребив необходимое количество спиртного, наш буддист решил послать себе испытание и ночью пройти через Сентрал парк, когда он становится прибежищем криминальных элементов. Никто не посмел тронуть отчаянного русского парня с бутылкой виски в руке!

Подобно Гребенщикову Пелевин посещает буддистские святые места. Хотя те, кто хорошо знаком с ним, намекают на то, что очередной монастырь может быть очередной легендой. Пелевинские приятели вспоминают, как однажды он дал обет молчания на месяц. И действительно — общался посредством записок. К телефону же Пелевин всегда подходит, лишь выслушав автоответчик. Причем устройство обращается к позвонившему на английском.

Пресловутая загадочность Пелевина обременительна для его друзей. Литературовед Вячеслав Курицын и музыкант Александр Ф. Скляр отказываются говорить о нем: отстаньте, надоело! Еще бы. Им интереснее о себе, а тут все про этого модного писателя — кто он, да что он?

Зато Виктор Олегович может позвонить друзьям среди ночи и, находясь в состоянии особого благодушия, вести многочасовые беседы.

Во время виртуальной конференции в WWW писатель сообщил, что однажды лежал в коме после употребления клофелина. Поэтому никто из молодых читателей Пелевина не сомневается, что кумир знаком с наркотиками. На самом же деле клофелином Пелевина отравила официантка в уличном кафе, после чего писателя банально ограбили.

О взаимоотношениях Пелевина и компьютера тоже слагают легенды. Он действительно относится к нему с большой теплотой и пристально следит за электронным прогрессом. Даже зарубежные литературные агенты писателя иногда покупают ему по его просьбе последние достижения компьютерной техники. Так что слухи о том, что Пелевин быстро раскалывает самые сложные компьютерные игры, не лишены оснований. У него особый дар.

ДАР Приятель Пелевина рассказывает, как тот время от времени сообщает: «Я сейчас пишу новый роман. Это будет бомба». Так оно и получается. «Самый загадочный писатель» аптекарски рассчитывает заряд «бомбы».

«Пелевин сумел что-то такое угадать, — замечает редактор его последнего романа. — К нему сейчас относятся так же, как когда-то к Стругацким».

Стругацкие в 60-е, 70-е годы действительно «угадали», что надо умученному советской пропагандой вольнодумному читателю, и интеллигенция наслаждалась фантастическими повестями про другие миры, хихикая над всяким актуальным намеком. Возможно, это были последние писатели, которых цитировали в непринужденной беседе.

Пелевин, в свою очередь, чутко уловил вибрации культурной публики, подавленной текстами Черномырдина, Радуева и «нового русского». Его инженерная мысль билась над созданием такого «двигателя», который позволял бы перемещать в иную реальность, оставаясь на месте. Собственно, этим же свойством обладают компьютер и наркотики, столь лелеемые нашим криэйтором.

«Электроприводом» пелевинского успеха служит и такой интересный фактор: читая писателя, представитель среднего класса как бы приобщается к модному буддизму, к кафкианским сумеречным фантазиям, к актуальной наркотической субкультуре, к трудам загадочного Кастанеды, к древнекитайской философии, к русскому мистическому бездорожью, а заодно и к «настоящей литературе» — не Маринина, чай, окаянная!

Для этих ребят имя Пелевина порой важнее его текстов. Они поддерживают мифологию своего культового писателя, передавая из уст в уста байки, почерпнутые о нем из Сети.

Название последнего романа «Поколение «П» явно подразумевает не только обозначенные в тексте расшифровки про «Пепси» и смачное русское словцо. Это ведь еще и первая буква фамилии. Отнюдь не Примакова и не Пугачевой.

Полный «П»

Когда-то кто-то задался целью постичь феномен интересного и пришел к выводу, что интересуют людей две вещи: либо действительно лихо закрученная фабула, либо самоидентификация, узнавание в тексте собственных проблем. Кому из нас не хотелось когда-нибудь увидеть свою жизнь со стороны, как бы глазами Бога, — и понять, что в ней чего стоит? Пелевин дает такую возможность.

Два кита, два быка, на которых стоит его проза — черный юмор и сознание того, что все тлен и суета. Людей, надувающих щеки, мы все втайне ненавидим, а Пелевин остроумно и решительно низводит их с пьедесталов. Неважно, кто эти высокомерные существа, знающие что-то, чего не знаем мы: буддисты ли это, наркоманы, политики, модные литераторы или «новые русские». В мире Пелевина всему их апломбу цена копейка: замечателен в его новой книге портрет «кислотного» журналиста. Снобы — любимые герои Пелевина: он их раздевает с нескрываемым наслаждением. Он вообще договаривает до конца все, о чем думаем мы, и у него хватает цинизма додумывать наши повседневные коллизии до гротеска. Только он мог написать (и напечатать в «Огоньке») «Папахи на башнях», где захват Кремля чеченцами оборачивается тотальным хэппенингом и гулянкой с очередной фекальной инсталляцией художника Бренного: вся попса съехалась в заложники, делает себе имидж и на чеченцев не обращает внимания. Вспомним, как хоронят американскую поп-звезду в «Желтой стреле»: труп выбрасывают из окна поезда (в котором все мы едем), он прикован к плите с рекламой кока-колы, а вместо цветов вслед певице летят презервативы... Пелевин не боится посягать на сакральное, кратко и изящно формулирует, и при чтении его прозы всякий читатель испытывает драгоценное облегчение: наконец кто-то сделал то, что так давно хотелось — нам!

Именно Пелевину принадлежит счастливое открытие: как бульдозер снимает плодородный слой и проваливается в яму, так и XX век в своем богоборчестве проваливается в древние языческие культы, которые просматриваются и в пионерских отрядных обрядах, и в развлечениях «новых русских». Остроумно обнаруживая оккультную подкладку во всех наших действиях и представлениях, Пелевин свободно странствует по всей мировой культуре, во всех стихиях обнаруживая одно и то же. Это тоже утешительно, ибо наглядно демонстрирует, до какой степени мы не первые и не последние. Тут, впрочем, особенного разнообразия приемов не наблюдается: Москва предстает в виде танка с Останкинской телебашней вместо антенны, Вавилонская башня отождествляется с водонапорной, реалии Древнего Рима и Хаммурапии ничем не отличаются от современных китайских или российских (впрочем, эпизод с ментоскопированием из «Омона Ра», бывший ранее отдельным рассказом, написан все-таки через десять лет после горинского «Свифта» с его Рыжим констеблем, а «Жизни насекомых» предшествовал рассказ Арканова «В этом мире много миров», — просто Пелевин циничнее и точнее).

Эта счастливая способность соображать чуть быстрее обычного человека, обобщать чуть храбрее, чем он, и насмехаться чуть милосерднее — и обеспечили Пелевину его заслуженную славу. Цинизм ведь гораздо гуманнее идеализма. Он не требует от человека невозможного, а лишь подсказывает ему, чем он МОГ БЫ стать. «Человек задуман прекрасным». Пелевин мягко напоминает ему об этом, попутно подчеркивая, до какой степени иллюзорны все наши поводы для самоуважения, кроме этого.

Евгений ПОПОВ: — Говорить о феномене Пелевина и культовый ли он писатель нашего времени я не хочу, потому что к его творчеству никак не отношусь. И нет у меня для него слов — ни плохих, ни хороших, хотя еще неизвестно, каких именно слов он больше заслуживает. Пелевин мне неинтересен.

Виктория ТОКАРЕВА: — Я мало что могу сказать о писателе Пелевине. Как-то начала читать его книжку «Чапаев и пустота», но до конца дочитать так и не смогла — не мой автор. Правда, читая, поняла, что имею дело с очень интересным мышлением, с талантливым человеком, но не мой это человек. Понимаете? Мои — Искандер, Чехов... Сейчас важно быть молодым. Мы-то уже «уходящая натура». Феномен Пелевина в его молодости.

Вячеслав ПЬЕЦУХ: — Про Виктора Пелевина, к сожалению, я ничего сказать не могу, потому что не читал. Вообще в последнее время не читаю текущую литературу. Но я очень много слышал о Пелевине от своих товарищей, и судя по их словам, писатель этот никакого интереса не представляет. Повторяю: сам я его не читал.

В оформлении использованы фотографии Сергея Петрухина, Натальи Логиновой, Александра Басалаева, Натальи Медведевой, Марка Штейнбока и из архива «Огонька»