Автопортрет России в конце XX века
«Не дай мне Бог сойти с ума <...>
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака...»
Александр ПУШКИН
«Черная ночь, душный барак, Жирные вши...»
Осип МАНДЕЛЬШТАМ (по-видимому, последние его стихи)
В сущности, я уже выразил все, что хотел, заглавием, «сшибкой» эпиграфов и автопортретом Пушкина, здесь воспроизведенным.
На Черной речке погиб в 1837 году Пушкин. Вторая Речка — лагерь под Владивостоком, где спустя сто лет погиб Мандельштам.
«Умному — намек, глупому — дубина» не поможет.
Но все-таки надо объясниться.
Лет сорок назад меня вдруг обожгла мысль: а что было бы, если б Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов, Толстой дожили до 1917 года? Как бы они ко всему этом у отнеслись? И второй вопрос: как бы Великий Октябрь отнесся к ним?
Ответ был страшнее, больнее, чем вопросы. Ответ подсказывался Петрушей Верховенским из «Бесов»: «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями <...> Мы всякого гения потушим в младенчестве...»
Но, главное, ответ был подсказан реальной судьбой десятков, сотен людей, которых веками вынашивала, выращивала русская культура и которые стали ее духовным цветом. Всех их — побивали, низводили, душили. У всех, таких единственных, одна судьба...
Мысль эта по тогдашним временам была настолько еретической, безумной, что я ее испугался. И долго пытался убежать от нее, абортировать ее, но она — догоняла, жгла, сверлила, она хотела жить во мне — как я потом понял, чтобы спасти меня...
В 1974-м случайно я увидел в юбилейной «Неделе» несколько десятков автопортретов Пушкина, напечатанных безобразным буро-фиолетовым цветом, каждый величиной в стандартную почтовую марку. Один из них меня потряс. Чтобы лучше разглядеть его, я его «зачернил» и увеличил.
Автопортретов Пушкина очень много, без малого сто. Светлых, озорных, «сериозных», даже торжественных. Но такого автопортрета — мы не только не понимали, не только не задумывались над ним, но даже и не заметили, мимоходно — проглядели. То есть просто не знали его.
24-летний Пушкин рисует себя человеком, которому за шестьдесят, если не под семьдесят.
Автопортрет — словно из его собственного грозного пророческого сна. Написан пером не легким, как это обычно у Пушкина, а каким-то беспощадно-трагическим.
Что в нем поражает? Парадоксально — меньше всего возраст. А глубже всего — запечатленная в этом лице мысль-мука: за себя, но вместе и за Россию.
Об этом мы говорили с Альфредом Шнитке, когда я подарил ему фотокопию портрета. Не сумею описать точно его реакцию на такого Пушкина, но в его рассуждениях было что-то моцартиански-реквиемное...
Вот — Пушкин, который словно прочитал и второй, сожженный, том «Мертвых душ», и ненаписанный Гоголем третий, и «Бесов», и, может, начал догадываться о неизбежности всего, что будет описано в «Архипелаге ГУЛАГ».
Вот — Пушкин, который заглянул к нам, в Россию после 1917-го. И увидел, что стало бы с ним, живи он в наш век...
Долго не мог представить Мандельштама — сошедшего с ума, умирающего в бараке от голода. И еще долго всматривался в страшный автопортрет молодого Пушкина — прежде чем разглядел в нем портретное сходство с Мандельштамом.
«Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка,
Дразнить тебя придут...»
И никак не избавиться и, наверное, до смерти не избавлюсь от мысли: и Пушкин мог оказаться не на Черной речке — на Второй Речке. Сойти там с ума и — погибнуть. И не было бы даже могилы...
Хотите знать самое ненаучное определение сути научного коммунизма?
ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ.
Теория проверяется на практике.
Юбилей 1937-го — ПРАЗДНИК ЕГО СМЕРТИ — чем был отмечен? Да вот же — убийством Мандельштама. Повальными убийствами лучших.
Юбилей 1949-го — Сталин сделал прологом к собственному 70-летию. Чем отметил? Избиением Пастернака и Ахматовой. Борьбой с «космополитами». И памятник Пушкину глумливо переставили через улицу Горького, на место взорванного монастыря.
Даже в «бескровном» 1974-м: изгнание Солженицына, травля Сахарова...
Чудесно, лучезарно, мечтательно объяснение Гоголя в любви к Пушкину и к России: «Пушкин... это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Только где он, этот русский человек? Не дают ответа...
Загадочно и тревожно объяснение в любви Достоевского: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и унес с собою в гроб великую тайну, и вот мы без него эту тайну разгадываем».
Может быть, хоть отчасти, разгадка — и в этом автопортрете. Вот это и есть русский человек через 200 лет.
Давным-давно думал (и опять-таки трусил себе признаться), лишь совсем недавно прочитал у Солженицына: а может быть, останется от России одна лишь тоскливая мечта о России?..
А как же Блок — «веселое имя Пушкин»?!
— Да, мы веселые!
— Веселые? Ты оглянись! Позади, рядом да и впереди — какая веселость?
Да. Да. Да.
Нет. Нет. Нет.
Ну когда мы поймем, что каждый из нас — уголок потаенный, искорка, нетерпеливо ожидающая вспыхнуть, уголок и искорка сердечной веселости... тогда и найдем идеал и спасение!
Тогда и будем достойны другого — молодого, веселого автопортрета.
Снова Достоевский: не смотрите на глаза, не смотрите на губы, смотрите, как люди смеются.
Кто-то из современников Пушкина, в мемуарах: смеялся так, что кишки видать.
Смех, неподдельная искренность чистоты душевной, давным-давно догадавшейся о том, что зло — вовсе и совсем, ни капельки — не демонично.
Что ежели снять с него, зла, все его атрибуты, ордена, погоны — то, глядючи на него, со смеху околеешь.
Что Данте, Рабле, Сервантес, Вийон, что Пушкин, Ахматова, Пастернак, Шостакович... и Мандельштам, конечно, — самые веселые люди на этой земле.
Понять бы: зло — смехотворно, ничтожно.
Понять бы: благородство — скромно, стыдливо, гонимо... но непреклонно.
Юрий КАРЯКИНИз «Дневника русского читателя»
Переделкино, 19 мая 1999 г.