ПРАВИЛА ЛЮБВИ

Часть третья. Лирическое отступление

За то время, пока мы не виделись, в жизни Андрея Максимова произошло два важных события. Первое — он стал лауреатом премии телевизионных академиков ТЭФИ: как лучший ведущий информационной программы. И еще у него состоялась премьера: на театральной площадке Музея Высоцкого он поставил «Моцарта и Сальери», одну из пушкинских «Маленьких трагедий». И я в связи с этим решил дать Андрею отдохнуть от наших напряженных бесед. Сделаем маленькое лирическое отступление. Перерыв. Антракт

Выпил пятьдесят коньяку, вошел в зал, поздоровался со знакомыми, сел, оглянулся, расслабился... Ну-кась, что там придумает теперь этот вечный ежевечерний затейник Максимов, чем повеселит бедную душеньку?

И поплыл от первого же движения, от первых же жестов. Ничего не понимаю! Что же они ЭТИМ хотят сказать? В страшном напряжении провел весь спектакль, пытаясь разгадать мучительную загадку. Давайте хоть вам ее расскажу. Перенесу на вас этот ядовитый вопрос.

...Моцарт обнимает Сальери. Простой шерстяной плед. Распущенные женские волосы. Прозрачная тишина. Ощутимая почти физически (наверное, из-за этих роскошных волос) — ночь.

Дальше все будет вроде бы как обычно. Сальери полезет в шкапчик, долго и занудно начнет зажигать свечку, чистить перо, раскладывать бумагу, якобы что-то писать. Противно и высокоумно говорить.

Но первая-то, первая молчаливая сцена! Она ведь никуда не девается! Она ведь все равно висит в воздухе! И Сальери... этот золотухинский Сальери, который должен вызывать поначалу уважение своим интеллектом, своим чудовищным порывом... нет, ничего не понимаю.

О чем он говорит, этот старик? О музыке, об искусстве? Да нет же! Он говорит о своей страсти к этой женщине. О том, как он ее обожает, как дышит ею. И потому его безумно, нестерпимо жалко с самого начала. И потому ничего другого, кроме восхищения, он не вызывает.

И тем не менее то, что делают Валерий Золотухин, Ирина Линдт (молодая актриса Театра на Таганке), режиссер Андрей Максимов, — оно ведь страшно далеко от «современной тематики». То есть никаких мыслей по поводу того, не был ли Сальери, скажем, гомосексуалистом или Моцарт — гермафродитом, здесь не присутствует. Страшно далека постановка и от классического психоанализа как такового — склонность к убийству, роль жертвы, маниакальная идея и так далее. Страшно далеко и от Голливуда и от народа. Все идет как и должно идти. Классические диалоги, Моцарт в необычайном красном камзоле, то умирающий, то возрождающийся Золотухин, гений и злодейство, яд в стакане. Просто классическая такая пьеса. Но первая сцена все-таки продолжает висеть в воздухе. Ломая мое привычное восприятие привычных слов.

...Максимов-режиссер — согласитесь, это что-то новенькое даже для преданных поклонников нашего героя, к которым, конечно, я себя отношу тоже. Да, был несколько лет назад скандальный «Борис Годунов» в Ермоловском театре, была работа в Пушкинском с Верой Алентовой, были работы в Питере и Таллине ( в частности, в Таллине Андрей ставил пьесу не какого-нибудь малоизвестного драматурга, а самой Екатерины Второй). И все-таки это, наверное, первый спектакль, который Андрей поставил уже в качестве очень знаменитого человека.

Знаменитому легче преодолеть паутину финансово-денежных отношений. Легче собрать публику. И гораздо труднее ответить на внутренний вопрос этой собравшейся публики — а зачем, собственно, весь этот странный эксперимент?

Мне кажется, Андрей (может быть, даже невольно) заговорил в спектакле о самом скрытом, о самом больном и глубоком, что есть в любви: о потаенной зависти мужчин и об их фантастическом желании власти.

Сделано это как бы элементарно. Ирина Линдт почти не играет Моцарта. Это просто красивая, молодая и заряженная энергией женщина, которая заранее знает, что рано или поздно ее убьют. Казалось бы, ничего общего с пушкинским Моцартом эта история не имеет. Но... Но вдруг задаешь себе вопрос: а его легкая, красивая, заряженная энергией музыка — разве не создает этого же ощущения обреченности?

Разве музыка Моцарта — не женщина? Разве в каждой женщине нет этой абсолютной естественности, этой свободы жизни, этой врожденной любви?

И все-таки, все-таки Моцарт был мужчиной. Зачем ломать голову над загадкой, которой нет в природе?

...Когда я смотрел в спектакле на Ирину Линдт, на эту роскошную блондинку с изумительно яркими глазами, со звучным голосом, с победительно-небрежной походкой, то вдруг подумал вот о чем... Ведь это поколение молодых актрис появилось как-то совсем внезапно. Вот их не было, не было — и вдруг... Почти в каждом театре, даже маленьком, есть такое небесное создание, вокруг которой кипят театральные страсти, на которую ставятся премьеры, закручиваются проекты. Всем им лет от двадцати и выше, все у них еще впереди, но самое главное — все они красивы абсолютно классической, ясной, романтической, прозрачной красотой. Если говорить об отпечатке времени, которое всегда накладывало опеределенный флер на советских красавиц, — то здесь его практически нет. Нет ни фирменной наивности 60-х, ни простонародной гармоничности 50-х, ни угрюмой подавленности 70-х, ни сексуальных комплексов 80-х. Зрители со стажем, вспомните всех наших записных красавиц — Самойлову, Фатееву, Чурсину, потом Неелову и Гурченко, и вы сразу почувствуете, что не только они подстраивали время под себя, но и время накладывало на них свой четкий грим. Заставляло иначе ходить, говорить, чувствовать.

А сегодня такое ощущение, что время отступило. Расступилось вокруг этой женской внезапно вспыхнувшей красоты. Оно — бандитское, тревожное, уродливое время — не касается своими руками этих девушек, оно их не трогает. Как бы оставляет про запас, как невесту для будущего.

Вот это поколение барышень, поколение хрустальных невест, романтических красавиц — оно не только в театре, оно и в жизни таково. Как будто эти девушки готовятся отнюдь не к сегодняшней — к другой жизни. Что их ждет — с их победительной уверенностью в своей власти? Власти красоты? На какие компромиссы им придется пойти? В чем уступить?

Биологическое, чувственное начало становится сейчас настолько безусловной, главной ценностью искуственного, насквозь вторичного ХХI века... что это природное женское начало априори ломает все мужские комплексы, идеи, всю мужскую культуру, наработанную в проходящем уже веке. Наверное, так сыграть эту драму поздней ломки, позднего отчаяния и возрождения мог только великий Золотухин. И только в паре с Ириной Линдт.

Настолько много он пережил, переиграл, перечувствовал от 60-х до 90-х, был и народным героем, и милиционером-неудачником, и простым советским парнем, и диссидентом, перебрал все грани героизма — от античной трагедии до политического спектакля — что сейчас его привычный певучий голос, морщины на высоком лбу, сверлящие глаза — все воспринимается совсем иначе. Это человек, который как бы освободился от прошлого и может теперь позволить себе задавать безумные вопросы.

И один из них вот какой: а может ли человечество отдаться безраздельно этому поклонению перед природным естеством женщины? Перед ее биологической гармонией? Все вроде бы к тому идет — и под интересы женщины постепенно подстраивается весь разумный мир. Но есть ли та черта, которую нельзя переходить? Можно ли отказаться от последнего — от нашей этики, нашей привычной нравственности, в которой мужчине-созидателю отводится все-таки главное место с его ответственностью перед семьей и государством, с его чувством долга и чувством вечного одиночества?

Золотухин дает свою разгадку этой загадки: в мужчине заложена зависть к красоте и естественности женщин, стремление подавить ее, властвовать над ней любой ценой.

Пушкин дает свою разгадку: в мыслях Сальери есть много справедливого, хотя сам Сальери ужасен. Например, об опасности полной безотчетной свободы.

Но ничего, успокаиваю я себя, выходя из зала. Сейчас еще коньяка, и напряжение пройдет.

Маленькие дети вырастут, женщины пополнеют и станут играть в длинных-длинных и скучноватых сериалах про любовь и кровь, человечество перестанет сходить с ума, и покатится наша обычная жизнь.

И только иногда вспомнишь этого Моцарта в женском обличье, и станет не по себе. Все-таки самое главное чувство, которое испытывает любой мужчина, когда приглашает женщину на свидание, — это страх. Страх быть недостойным, жалким, непрочным. Страх несоответствия себя и того великого, плавного, гармоничного, что есть в любой женщине. Именно этот страх и мучает беднягу Сальери.

Ну, а наш режиссер... Он, как всегда, задает вопросы. Только теперь не «гостям в студии», а зрителям в зале. Дурацкие вроде бы вопросы: как вы считаете, какое начало в человеке главнее — мужское или женское? Дурацкий вопрос, а щеки горят. Отчего-то. Душно. Напряженно. Страшно. А действительно — какое?

Но фото:

• После премьеры Золотухин сказал: всю эту затею я придумал для Ирины Линдт.
• Сальери терпеливо ждет, когда моцарт закончит с раздачей автографов.
• Слева направо: Ирина Линдт, Андрей Максимов, Валерий Золотухин. Как всегда после премьеры — полная любовь между режиссером и актерами. Жаль, правда, что нет на этой фотографии художника дмитрия крымова, никиты высоцкого и...пушкина.
• Наверное, это самый необычный моцарт, который когда-либо был сыгран на сцене или в кино за всю историю этого образа. Не потому только, что этот моцарт — женщина. Но еще и потому, что этот моцарт хранит в себе какую-то невысказанную тайну: тайну любви к своему сальери.

(Продолжение следует.)
Начало в № 17 и № 18