СОЛЬ ОСОБОГО РЕЖИМА

Как только в России надвигается смутное время, неважно, мнимое или настоящее, в магазинах сразу повышается спрос на СПИЧКИ, СВЕЧИ и СОЛЬ. Три панацеи спасения, три жизнеутверждающих смысла.

Произнося названия этих веществ (вряд ли подберешь другое определение — ВЕЩЕСТВА), можно остро почувствовать наше столетие. Революция — спички, свечи и соль; Великая Отечественная — спички, свечи и соль; кризис 17 августа 1998 года — спички, свечи и соль. Они всегда лежат где-то там, в глубине шкафчика, где-то там в простоте...

— Мама, ну что же это такое? — вопрошает круглолицый парень с золотым перстнем на пальце и золотыми часами на запястье. Я должен договориться с ним о смете на строительство вокруг его дома забора, найти рабочих и уложиться в эту смету. Дом у парня обычный, двухэтажноноворусский особняк. Парень только что открыл самшитом благоухающий шкафчик работы мастеров-краснодеревщиков, и возмущению его нет предела:

— Мама, я дурею!

На парня из мягкого, золотистого чрева шкафчика смотрят с верхней полки сотни коробков спичек, со средней полки — штабеля пачек соли. Гораздо больше пятидесяти пачек.

— Ма, ну зачем ты столько соли накупила?! — кричит он в гулкую глубину еще только обживаемого дома. — Я тебя, наверное, в Италию на местожительство отправлю, чтобы ты отвыкла от своих сталинских заначек. Мы что, к осаде готовимся?

— Олух! — сообщает парню незаметно подошедшая мать. — Ты думаешь, это главное? — она обвела рукой выпукло-дорогой дизайн «новорусского» замка. — Это все временно в России, а это вечно! — и мать ткнула рукою вглубь шкафчика.

— Ну ладно, ладно, — в отчаянии замахал парень руками. — Что хочешь, то и покупай, пошли... — Он кивнул мне головой: — Посмотри, сколько человек тебе нанимать придется...

«Новорусского» парня особенно раздражали материнские запасы соли:

— Она мне еще в зоне, — объясняет он мне, — эта соль, въелась во все что можно: и в почку, и в печень.

Я промолчал, лишь искоса покосился на «замок» из кирпича под старину.

— Что смотришь? — парень усмехнулся. — Мне государство должно было за беспредел, и оно мне заплатило...

Весь российский фольклор подсолен, даже интеллигенцию не миновал сей жребий: «соль земли русской», хлеб-соль, недосол на столе, пересол на голове — влюбилась вертихвостка; несолоно хлебавши ушел... Но мало кто знает, что все стоящие на русских столах солонки наполняются усилиями зеков самой жестокой ориентации, особо опасными рецидивистами. Так что на наших столах всегда она — Лучшая — соль особо опасного режима. Прерогатива зеков — добывать для своей страны соль, уран и... блатную всемирную славу. Разговоры о соли я помню хорошо...

Вы когда-нибудь видели «воблу»? Это похлеще, чем ужасы по телевизору, — засоленный и завяленный труп человека. Это еще при «руководящей и направляющей» в 1986 году, в соляных шахтах, захоронение рецидивистов.

— Слава богу, вырвался, — говорит отправляющийся этапом из соляной колонии в заполярный Салехард зек о/о режима (особо опасный) по кличке Трускавец. — А то бы умер.

— Наконец-то добился, теперь подлечусь, — говорит прибывший из Салехарда в соляную колонию зек о/о режима по кличке Хомяк. Они столкнулись в одной камере пересыльной тюрьмы. После обмена репликами они с недоумением смотрят друг на друга, два «тигра» в полосатых робах. Есть у блатной соли тайна, и вряд ли кто с нею справится. Не одна, кстати, тайна: здесь их вагон и маленькая тележка.

Засоленный труп. Почему если ты здоров, полнокровен, в теле, внутри никакой гнили и вдруг взял и умер, зарезали тебя, например, то она тебя съест, разъест до последнего откровения, обглодает кости? А если у тебя внутри живет рак или туберкулез — ты болен! — соль тебя не тронет. Сохранит. Я в недоумении.

— Да, — говорит мне полосатик о/о режима, похлопывая по плечу. — Молодой ты еще пацан, многого не знаешь. У нас так и хоронят в зоне: здоровых закапывают, а больных в ниши ложат, для науки. Они все, когда подвялятся, на Ленина становятся похожими. Два кореша у меня там лежат засоленные, один умер, а второго я сам зарезал, чтобы не мучился. Я к ним раз в неделю приходил, чтобы бороды клинышком, как у Владимира Ильича, подстригать.

Одни говорят, соль — это белая смерть. Вторые утверждают, что соль — это белая жизнь, потому что в ней высокая концентрация стерильной безжизненности. Я в этом ничего не понимаю. Эта она — соль — в упаковке только белая и в солонке, когда хлеб-соль — «к нам приехал, к нам приехал... дорогой!», — как приехал так и уехал. Соль же чаще всего бывает серая, почти что черная, глыбистая — «Как дам сейчас по башке каменюкой!» — это там, где соль о/о режима (статья 18 УК РФ) — для больных туберкулезом. Соль из этих краев в Оренбуржье йодированная — полезная.

Добыча соли в открытых карьерах на Каспии... даже не хочу описывать. А хотя, извольте. Жара за пятьдесят, вокруг одна соль и никаких иллюзий, никакой тени и деревца. Питьевая вода теплая и отдает ржавчиной. Что это такое по-вашему? Правильно — АД.

Знаменитый своей прочностью и претензиями на вечность мореный дуб, случайно «уроненный» на стеклянную поверхность соляного озера, вскоре увлажнится, затем начнет расслаиваться волокнами и через некоторое время превратится в грязную кашицу плесени, вот вам и вечность: глубинная соль моря вступила в спор с солнечностью поверхностной соли и проиграла. А слабая, мягкая древесина тополя через некоторое время так «заледенеет» на соляной поверхности, что даже топор будет отскакивать от нее в недоумении... Все это рассказывает мне «академик» особо опасного режима Вася Тоненький, и поэтому к этому нужно относиться с хорошей долей здорового скептицизма. Все академики склонны к преувеличениям и длиннотам. Васе Тоненькому восемьдесят лет, шестьдесят лет жизни он посвятил изучению пенитенциарной системы изнутри. Он и сейчас жив, изучает особенности русской соли в соляных копях Оренбуржья...

Вот и получается со слов особо опасных рецидивистов, что наша соль хранит больных, хрупких и несчастных, а высоких и рассчитанных на вечность превращает в грязноватую кашицу плесени. Может быть, и правы медики — белая смерть?! Или все-таки не до конца удавшаяся жизнь?

Фото Юрия Козырева, «Capital's eye»