Даю вам честное слово: вчера в половине второго я видел Диброва, с эфира ночного идущего по Королева. На своих двоих... Не по той, причем, стороне, где телецентр, а через улицу, где прежде был общественный сортир. Дибров спрашивает меня, зачем он там был, сортир, ну кто туда ходил, кругом ведь парк был; а когда вырос телецентр — тем более непонятно зачем, столько в телецентре сортиров... На месте сортира ночной ресторан «Твин Пигз», где мы с Дибровым в без четверти два ночи пьем крепчайший «эспрессо». Сценарист кино Мережко, с которым Дибров только что говорил о любви, поехал отмечать с детьми День кино. Дорогие россияне по совету Диброва продолжают разговор о любви в постели — надо запомнить число, через девять месяцев оценим вклад «Антропологии» в решение демографической проблемы. 27 августа, без четверти два, мы за чашкой «эспрессо» повторяем только что проделанное в эфире: я — вроде как Дибров, а Дима — он и так Дибров.
А ГОВОРИТЬ НАДО — КУДА ДЕНЕШЬСЯ...
— Дима, когда мы выходили из 5-й студии, ты сказал, что никогда не готовишься к передаче, порог телецентра переступаешь в 24.00. Это что: доверие команде? доверие себе?
— Это называется разговор с полуночным таксистом. Только без такси. Это стремление настолько точно услужить зрителю, чтобы повести себя так, как он повел бы себя на твоем месте, на деревянном стуле в 5-й студии, один на один с апостолом духа, который знает о Древнем Риме больше, чем все древние римляне вместе взятые, или с юным гением Интернета Темой Лебедевым — ей-богу, с ними невозможно говорить. А говорить надо — куда денешься, ты в эфире. Ни я, ни гость, ни зритель никогда не знают, что у нас сегодня сложится. Может, ничего и не сложится... Мои неудачи, которые гораздо чаще случаются, чем хотелось бы, — они тоже ведь играют позитивную роль, ибо это всегда ходьба по канату без страховки. Сюжетные повороты рождаются так же, как рождается искра доверия между пассажирами ночного поезда «Москва — Петербург». Можно ж оказаться в одном купе с Битовым...
— Запросто: Битов в этом поезде полжизни проводит.
— И что, ты будешь с ним говорить о Пушкине? Битов попросит чаю, как и ты, он так же посетует на качество постельного белья... Но как он это сделает — очень поучительно, поскольку не отрепетировано.
— Хороший пример — с постельным бельем... Тебя многие обвиняют в развязности, в ерничестве. Мне-то видно, что никакое это не ерничество, ты просто ловишь кайф. Но тебе-то каково это слушать?
— Должен тебе сказать, что, когда меня еще семь лет назад стали называть самым провокационным ведущим, я искренне недоумевал: в чем здесь дело? То, что я не упускаю случая похохмить? — ну просто у нас в Ростове-на-Дону такая манера. На Юге все громко говорят, на московский слух просто кричат. Но это ж не значит, что люди при этом друг друга бьют пивными кружками по башке. Да если и бьют — они же не больно, потом после этого поцелуются... Ерничанье... Меня то в чванстве обвиняют, то в педерастии, то в сионизме, бог знает еще в чем. Я искренне люблю всех, с кем общаюсь, — нет, оказывается, против каждого Дибров имеет шпильку...
Мне кажется, тот из моих коллег, кто полагает, будто главный герой на ТВ — информация, жестоко ошибается. Невозможно не только в рамках 45 минут, но и в процессе тысячелетних размышлений выяснить: как бы сделать, чтобы вылечить рак, чтобы вывести Россию из тупика, чтобы шахтеры не бастовали — это не-воз-мож-но! Кто намерен выучить испанский по телевизору — идиот, а тот, кто ему по телевизору преподает, — шарлатан. Единственное, что мы можем сделать для зрителя, — потешить, позабавить его в страшно трудном, сером и жалком быте. Достаточно его, бедного, за восемь рабочих часов (а иного и за восемнадцать) пичкают информацией. Зачем он включает телевизор? Он хочет почувствовать себя наконец не винтиком-шпунтиком в громадной машине, где он, скажем, «лоджистик», по-нашему грузчик, нужный Цивилизации лишь затем, чтобы перетащить мешок цемента из пункта А в пункт Б, подноска более двухсот метров — плюс три рубля. Нет, он хочет, чтобы ему Алиса Фрейндлих пела, Башмет играл на альте, как нам с тобой, сидящим в девятом ряду консерватории. Я не умею играть на альте. Все, что я умею, — вводить зрителя в такое состояние, когда он пихает жену локтем: «Смотри, Зин, парень из моей деревни, только в отличие от меня хорошо выучился».
Я не боюсь казаться дураком. У меня одна задача: чтобы зритель ассоциировал себя со мной. Ведь он не может ассоциировать себя с Пельшем или с Леней Якубовичем — великими клоунами...
— И уж тем более с Киселевым...
— С Киселевым — вообще нереально. Ты должен быть, во-первых, красавцем, а во-вторых, знать всю казуистику политическую — как это возможно? А со мной ассоциироваться просто. Ведь я ни в чем не замечен: ни в актерских данных, ни в энциклопедизме... Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом, клянусь своим дурацким лбом...
— Ну-ну! Дибров знает всех и вся!
— Так это вроде анекдота: «Врешь, Василь Иваныч, когда надо, ты первый...» Василь Иваныч хрумкает яблоком и говорит: «Так это когда на-а-адо!» И режиссер дает яблоко на весь экран!
МЕЖДУ ПРОЧИМ, ВСЕ МЫ...
— Правда, Дим, один умный человек сказал, что ты — главный эрудит на ТВ, главнее всех «знатоков»...
— Этому умному человеку хочу признаться: по мне эрудиция — гиря для интеллекта. Эрудиция — то, против чего предостерегал Будда, рекомендуя освободиться от желания подслушать слово Истины. Эрудиция, книгочейство ведут к привычке полагаться на внешний опыт, вместо того чтоб искать ответы самостоятельно. Другое дело — дабы знать, как это выразить словами, стоит изредка книжки почитывать. Но почитывать — ни в коем случае не зачитываться...
Был у меня в юности приятель, он окончил Мелитопольское локомотивное училище, стал помощником машиниста электровоза. Потом решил, что должен стать министром, и поступил в университет. На журналистику. Через рабфак. И попал в странную атмосферу: вокруг были люди, которые говорили, как герои Ремарка, любили, как у Хемингуэя, с преподавателями обращались, как в романах Воннегута. Мой приятель понял: «Про жизнь все в книжках написано!» И стал читать. Он позеленел, а ведь приехал на учебу спортивным парнем, разбивающим арбуз ударом кулака. На четвертом курсе он забыл, как пахнет пиво, но прочел все — даже Пруста, по крайней мере тома три из шестнадцати осилил. Я заснул на четвертой странице, а наш помощник машиниста пока потерянное Прустом время не разыскал, не успокоился...
Не так давно я встретил его. В одном из восхитительных крымских городов он продвинулся на исполкомовский уровень. Я записал за ним две фразы.
Первая: «Дима, я курирую тремя районами».
Вторая: «Ну, а ты — манипулируешь общественное сознание...»
— Тем не менее ты зовешь в гости все больше тех, кто книжки читает. И сам ты читатель замечательный. Критики сравнивают «Антропологию» с твоими прежними проектами — от «Монтажа» до «Старого телевизора». Забывают «Представление», фильм по маленькой поэме Иосифа Бродского. «Входит Пушкин в летном шлеме... входит Лев Толстой в пижаме...» — это ж «Антропология»...
— Офиги-и-ительно! Спасибо, что помнишь. О «Представлении» сегодня мало кто даже из коллег помнит. Мне кажется, никогда — ни до, ни после — не было в Останкино такой технически сложной работы. Мы ж ее в 92-м с Андрюшей Столяровым на жутких ай-би-эмах клепали. Плату вывода изображения нам собрали в одном «почтовом ящике» доброхоты. Полгода мы делали эти 24 минуты, без копейки денег, и следы нашей китайской пахоты видны сейчас в каждом кадре, но почему-то никто — при всех теперешних возможностях — не хочет нечто подобное для телевидения сделать... Никогда не задумывался — но правда, «Антропология» напоминает поэму Бродского: входят известные персонажи, но далее происходит вещь, которую Дюша Романов, сооснователь «Аквариума», сидя на этом самом месте, назвал «мифологизацией человека»...
— Притом, что мы десять лет развенчивали мифы...
— Да. На глазах у всех ты создаешь миф — то есть заново создаешь человека. Перед этой задачей отступают на задний план все журналистские приклады — мол, как же ты не сказал, что Хадсон убил свою третью жену... Задача действительно сравнима со стихами Бродского: «Се — великий муж России, хоть и правящего класса! /Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо»...
С Бродским вот что еще было...
— А он-то ваш фильм видел?
— Видел. Мы через Евгения Рейна ему передали пленку, Бродский тем же путем нам передал одобрение... Да, так я тебе вот о чем хотел рассказать. В «Представлении» поразительный полет — во многом благодаря языковой свободе. Там немало ядреных словечек, в 92-м году для слуха русского зрителя непривычных. У нас детки-семилетки снимались, и мы со Столяровым решили, что именно им надо хором сказать: «Между прочим, все мы дрочим!» Но детям нельзя такие слова говорить, и мы придумали дурацкий эффемизм «все мы мочим», чтобы при озвучании вставить слово, которое в оригинале. Но не нам же со Столяровым дублировать малышей! И тогда наши бедные подруги Женя и Яна, закрывшись в «озвучке», полдня выкрикивали на все лады заветное слово, чтобы попасть в фонограмму...
ИГРАЕМ В «ТИТАНИК»
— В том фильме, кроме Пушкина с Толстым, было множество персонажей — незнаменитых, но сразу узнаваемых. Недавно Юрий Рост показывал в «Антропологии» свои фотографии, там был Сахаров, потом великий метеоролог, а потом роскошный грузинский старик. Ты его принял за кинорежиссера, но оказалось, это нищий. Нищего на передачу слабо позвать?
— Слабо. Слабо.
— Почему? Почему надо непременно звать людей, которые и так на виду, и так без умолку говорят?
— Далее, дорогие друзья, у нас с господином Поздняевым пойдет мистика. Вам лучше ее не слушать, особенно из моих уст.
Признание, слава — просто так не даются. Никогда, никому, включая Киркорова с Апиной. Мы можем говорить о качестве признания: одно дело — признание г-на Шуры, другое дело — признание Стинга. Хотя мне здесь многое претит, я должен объективности ради признать: человеческое сообщество только тогда выдвигает человека на сколько-нибудь зацементированный постамент, если данный человек, простите за выражение, кармически, метафизически, астрологически, помимо своей воли к этому предопределен. А во-вторых, если он сумел в своей деятельности оказаться многим полезным. Полезным! Ведь сколько мы с тобой видели примеров, когда и деньги, и частота мелькания в телевизоре были велики. Но проходило время — человека забывали. Потому что в практическом смысле он оказывался не полезен.
Давай теперь зададимся вопросом: а как стать полезным? Очень просто: научиться делать что-то лучше других. Я люблю афоризм Гете: «Всякий великий поэт сначала великий, а потом поэт». Опустим планочку: «Всякий незаурядный человек сначала незаурядный, а потом человек». Вот почему в полпервого ночи я приглашаю к себе таких разных людей, чей образ мыслей, образ жизни подвели их к весьма ощутимому результату.
Бомж в гуманитарном смысле вызывает мое сочувствие. Но я хочу тебе сказать: бомж — оттого и бомж, что бомж. Ни один человек, умеющий что-то делать лучше других, не станет жертвой обстоятельств. Могут возразить: «У него не сложилась жизнь». Неправда. Мой отец попал на войну пацаном, потерял глаз под Сталинградом и полпозвоночника под Курском — вот чудо, правда? Так вот, будучи инвалидом, он грузил мешки по ночам, чтобы содержать семью, и стал вначале кандидатом наук, а потом деканом того филологического факультета, где и я учился.
— Вопрос к филологу Диброву. Складывается впечатление, что Дибров — такое лекарство, четыре раза в неделю по 45 минут. Сколько процентов айсберга по имени Дибров скрыто от зрителя?
— В «Титаник» играем, да? Сорок пять минут — это результат концентрации не только прошедшего дня или недели, но всех 39 лет моей жизни. Часто вспоминаю слова Саши Аронова — с ним я работал пацаном в «Московском комсомольце» — по другому поводу, правда, было сказано: «Это все равно что артиллерийский выстрел». На, стреляй. Только сначала надо изобрести порох, отлить пушку, найти врага, объявить ему войну, набрать рекрутов, пушку выкатить на позицию, навести ее — на, стреляй...
Хор-р-рошая работа! 45 минут отмолотил — и лежишь на диване, отдыхаешь целый день. Да не отдыхаешь целый день, между прочим. Еще, между прочим, целый день и не отдыхаешь!
— Ты вообще жаворонок или сова?
— Сова, конечно, — посмотри на часы...
— Значит, этот режим тебя устраивает?
— Более чем.
— И твоих близких?
— Так у меня их особенно и нет... Я после тридцати трех лет — ха-ха! — когда глубоко засел в прямом эфире, почувствовал: «А ведь меня, кроме этого, ничего на свете не интересует». И я без особенных затрат построил себе (или оно построилось само) такую странную гигиену жизни, что знаю только два места — Останкино и дом. Очень люблю войти куда-нибудь ночью, сесть за стойку и тихонечко сидеть, смотреть на людей, спокойно реагировать, когда смотрят на тебя... Но это редко. Больше люблю ночью за компьютером посидеть. Или на гитарке поиграть.
ДВА СЛОВА О ПЕЛЕВИНЕ
— А правда, что музыка, звучащая в начале передачи, — твоя?
— Да. Так я и еще написал! Я, например, взял дневники Хармса, положил на такой странный кислотный джаз...
— И музыканты, которые у тебя часто бывают, — это не для прослойки разговорного жанра, но вполне самоценно — и такое же твое?
— Миша, да ведь что такое мой ночной эфир? Это джаз, блюз или рок, но только не попса. Вроде попса на тех же инструментах делается, да и звучит иногда похоже. Нет, не похоже. В попсе — все говорится прямым текстом. А музыка — та форма выражения невербальной части человеческого существа, читай: энергетического импульса, которая составляет нашу основу. Когда мы думаем, ведь мы же не думаем словами — в голове у нас всплывает нечто, что нами секунду спустя облекается в слова. Но сначала-то, секундой раньше, в голове были не слова, не формула — н е ч т о! И к нему наиболее близко стоит, видимо, все-таки музыка. И живопись. Но живопись замкнута пространством, а музыка более связана с категорией времени. То есть с процессом жизни. Когда Конфуция приглашали управлять государством, он первым делом наводил порядок в музыке, а затем в погребении усопших, после чего управление государством не составляло трудности...
— Наверное, последний вопрос тебе сейчас задам. Набокова телевизионщики, бравшие у него интервью, попросили пофантазировать — что бы хотел он увидеть на пленке из ушедшего, какие ситуации, каких людей. «Свадьбу Эдгара По, — сказал Набоков.— Пикники Льюиса Кэрролла с маленькими девочками. Автора «Моби Дика» Мелвилла, кормящего копчеными сардинками кота...» С кем из ушедшей натуры — кроме Бродского — ты хотел бы посидеть?
— С Ленноном хотел бы. С Буддой... С Ригден-Джапо больше всего. Про Шамбалу. Хотя вряд ли что-нибудь из этого разговора получилось бы — на то он и Ригден-Джапо...
Сидели бы, моргали, как два идиота...
— А из живых-здоровых?
— Со Збигневом Рыбчинским. Вот мой идол в телевидении. Как мы со Столяровым тащились от его фильмов десять лет назад! Может, еще и поговорим — у нас есть общие друзья... Сплю и вижу, чтобы пришла на эфир вдова Александра Николаевича Вертинского, которого боготворю. Приглашал сто раз — отказывается. Наверное, я низок для нее...
— Пелевина когда вытащишь?
— Да все время зову. Но он и правильно делает, что не идет. У нас с ним даже такая игра, когда где-нибудь сталкиваемся. «Слушай, — говорит Витька, — то-то, смотрю, у стены стоит алкаш, на Диброва похожий!» «Слушай, — отвечаю, — а я смотрю, сидит кокаинист занюханный, похоже, писатель!..»
— Нет, все-таки еще один вопрос — пока финальные титры не поползли. О чем бы ты с Димой Дибровым поговорил?
— Я бы на гитарках с ним поиграл — вот чего точно с ним никто еще не делал! Это было бы шоу!
— Как Тодоровский с Сергеем Никитиным, да?
— Нет. Сережа играет гармонию. Я бы с Дибровым лабал бы, как мы в юности говорили, «боем», на одном аккорде, чистый ритм. Гармонию пусть компьютер играет. Это была бы дикая, непристойная буффонада. Но мне такая музыка страшно нравится. Еще с тех пор, как я впервые переступил порог пивного бара в ростовском Старом порту.
Что-то, правда, мне подсказывает, что между той пивной в Старом порту и этой ночной программой на НТВ есть некоторая разница. Вот почему такой передачи вы, други мои, не увидите...
ФИНАЛЬНЫЕ ТИТРЫ
Даю вам честное слово: вчера в полчетвертого ночи, когда я летел на такси расшифровывать эту беседу, а Дима остался в «Твин Пигзе» с коллегой из Питера, до меня вдруг дошло, на что похожа его крутящаяся голова в начальных кадрах «Антропологии». На земной шарик из начальных кадров журнала «Иностранная кинохроника» времен нашего с Дибровым детства. Журнал показывали перед «Анжеликами» и «Фантомасами». Шарик вертелся, и внутреннее чутье подсказывало: человечество намного привлекательнее, чем нам говорят. Сегодня Дибров на личном примере показывает: человек намного привлекательнее, чем хочет казаться себе и другим.
Михаил ПОЗДНЯЕВФото Марка ШТЕЙНБОКА