РАССКАЗИКИ НАПОСЛЕДОК

РАССКАЗИКИ НАПОСЛЕДОК

Он позвонил нам седьмого октября, в полшестого. «Вот, отобрал я для вас рассказики. Несколько последних, из цикла «Аппликации», и еще несколько... более реалистичных...» Мы договорились о встрече завтрашним утром. В шесть вечера Генрих Сапгир умер. В троллейбусе, по пути на встречу с читателями...
Восьмого с утра мы пришли к нему домой в назначенное время.
На письменном столе — папка с прилепленной поверху бумажкой: «Огонек».
На экране включенного компьютера — кувыркающиеся космонавты, диковинные цветы, насекомые. На стенах — картины друзей-«лианозовцев». Несколько его портретов — молодого, веселого, хмельного...
Да, классик. Да, легенда. Да, поэт милостью Божьей...
Праздник уходит из жизни. Праздника — жальче всего

БЕЛЬЕ НА СТАРОМ ДВОРЕ

На крыше от чердачного окна до антенны протянуты бельевые веревки. И между домами — от балкона к балкону. Везде развешаны простыни, пододеяльники, вообще постельное белье, кальсоны, майки. И снова постельное белье, кальсоны, майки, сорочки, рубашки. И опять ближе к земле — белье, голубые призрачно кальсоны, оранжевые майки, которые кажутся черными, рубашки в полоску и просто белое — нежно светится под луной.

Как тогда ночью на юге. Или это были белые поля душистого табака — вплоть до здания военного санатория. На мне была новая с лавсаном рубашка. И, прикасаясь, стеклянная ткань царапала мою свежезагоревшую спину — лопатки. Грудь тоже, я знаю, покраснела, и все начинало саднить и болеть. Я лихорадочно ждал. Сейчас появится, сейчас. Всего было слишком много: южного солнца в упор, гремящего моря, кислого вина в квасных кружках, всякого, в основном приезжего, народа, оглушенного всем этим, но женщина была — одна.

От ее волнистых волос пахло так, что все душистые табаки и даже зеркальная луна меркли. Я обнимал ее где и не мечтал. Все было нежное, как сливочное масло. Она коротко и негромко вскрикивала, видимо, тоже обгорела. И чайки с берега ей отвечали. Очень мешала мешкообразная юбка, белые трусики не очень мешали, и руки мои, руки ее в этой любовной борьбе давно праздновали свое торжество. А я все ждал ее. Посматривал на отцовские медно-золотые часы. Решил, что она у ворот, и было направился туда. К поблескивающему морю. Нет, она была со мной — подо мной, на боку, сверху осыпались на нас светящиеся лепестки шиповника, она явно опаздывала. Так и не пришла.

Обои: на темно-коричневом фоне декоративные золотые ветви круглятся и раздваиваются, заканчиваясь золотыми бутонами.

Белье треплет ветер. Не знаю, сохнет ли белье под луной, но кажется, выпуклости и впадины, проступающие на нем, рисуют человеческие фигуры.

Темное девичье лицо с впадинами глаз обозначилось. Острые груди и плоский животик. Длинные лядвия, колени. Темный пропечаток лица вглядывается в ночь.

А внизу, под балконом, обвисшей простыней, напоминающей человека в плаще, обозначился незнакомец. Как любой незнакомец, он был привлекателен и криминален. Еще одно темное — длиннее — женское проявилось Туринской плащаницей. Повернулось, смотрит большими белыми. Простыня, халат, сорочка, пододеяльник, наволочка, босые ноги...

Смотрю на твои босые загорелые — ты протянула их по песку к морю. На ногах твоих белые босоножки, чтобы не мочить обувь, ты поспешно сдергиваешь их и ставишь на песок повыше. Мы с тобой в краю непуганых нудистов. Хотя однажды на катере приехала милиция, и всех увезли на материк, чтобы там взять штраф. Тем и ограничились. И теперь сквозь высокую траву и кусты репейников здесь всюду просвечивает нагота, обычно семейная. Нет, хотя бы босоножки скинуть надо, дать отдых ногам. Ты ставишь свои синие пластиковые рядом со своими белыми туфельками Золушки. И разминаешь пальцы ног, купая их в песке.

Я тебя зову купаться, но ты хочешь еще полежать. Укладываешь меня рядом на свою голую руку. Голова моя низко, и мне видны твои аккуратные ножки — одна на другой — в летних легких ботиночках. Скорей долой! Я встаю на колени, быстро расшнуровываю каждый, что мне дает право поцеловать твои ступни. Ты облегченно вытягиваешься на песке. Я приникаю к тебе во всю длину твоего тела. Желание толчками через бедро, предплечье, плечо — от меня к тебе, от меня к тебе... Но кругом нудисты! К матери всех нудистов! «Погоди», — говоришь ты и снимаешь с ног тапочки. Ты не спеша ставишь их на песок — выше головы, там уже стоят три пары. Ты протягиваешь мне руки, закидываешь их за меня далеко-далеко, за край моря. Туда, на скалистый длинный мыс Хамелеон, который краснеет от нашей наглости, хотя мы не нудисты — на мне плавки, ты в купальнике. Да, забыл сказать, это было смешно, как ты подняла вверх свои высокие стройные в красных туфельках. Пиратская шхуна — на зависть всем нудистам! Мне было не до того. Но глаза внизу смеялись — и я оглянулся.

Обои: на светло-голубом фоне мелкие анютины глазки и цветной горошек.

Перешурудив ряд простыней, что-то проскочило по веревке между домами, ринулось к антенне. Противно завопило влюбленным котом. Из-под края пододеяльника — четыре ноги, шесть ног затанцевали на рифленом железе.

Там, где встретились облики, расцветает бледной орхидеей кипение простыней и пододеяльников. Так сплелись и бурлят под покровом волнующихся простыней, будто и впрямь надеются зачать маленького призрака постельного белья.

Висящее на веревке балаганным занавесом постепенно успокаивается. И становится видно: пододеяльник, нежно-лунные кальсоны, красная майка, стекающая вниз, майка желтком, наволочка...

Заметнее присутствие жильцов, плотские, обыденные, за стеклами. Спят за стенами. Но даже сны, витая во дворе, все утяжеляют и делают конкретным. Наволочка, наволочка, рубашка в полоску, простыня с дыркой и эта цветная, посеклась, старое ветхое постельное белье с их кроватей.

Только кошки противно вопят на крыше.

Господи, это кричишь ты! Злобно ощерясь от нетерпения, ты срываешь с себя рубашку, пуговицы лифчика не хотят расстегиваться — и я тебе плохой помощник. Выскочили твои налитые соски. Как там все это умещалось и как ты ходила на службу и по коридору в буфет? А теперь они развалились в стороны, как половинки разрезанной дыни, уступая моей груди. Ты так кричала. Нудисты, вероятно, стоят над нами, созерцают. Поднимаю голову: зорко смотрят. Что это? Небо. Что-то проскользнуло между нами — серебряная змейка. Одним движением ты снимаешь цепочку — и она скользит, исчезая, в песок.

Все мешало. Свисало, ерзало, терло. Хотелось скинуть все. Если бы это было возможно, я бы сдернул с тебя длинные прямые волосы, ногти с ног, отодрал от лица широко развернутые губы, вынул хребет изнутри, сам все отдал — и так, единым мясистым комком, выли бы мы и катались от наслажденья и боли.

Обои: кремовые, почти белые, рифленые полосами, с голубоватым оттенком. Если приглядеться, замечается некая отпечатанная рябь — узоры сверху вниз в виде декоративных еловых лап.

Ночь бледнеет, задувает холодный ветер. И будто ледяной трепет сладострастия проходит по висящему белью. Белье старое, рваное, и пятна не отстирались. Или оно так и сохнет, намоченное в корыте и не стиранное.

Длинный в цветочек обвис, внизу обозначилось пузо, беременный пеньюар. Рваная полосатая рубашка с плеча здоровяка и пьяницы вздулась мышцами. Байковый халат сгорбился на двух прищепках старушонкой. А те, которых они репетируют, за кирпичной стеной?

Становится слышно скрип и хруст. Перед тем как прозвенят будильники, в кроватях ворочаются толстые, костистые, седые, со сбившимися за ночь волосами, их груди, растекающиеся выменем, ноги с круглыми икрами — деревянные балясины дач и ножки дачных фортепьяно, корабельнобедрые, непомернообъемнозадые, непробудившиеся, лезут друг на друга — ящер на корову — краковские колбасы утопают в жестких половых щетках.

Мы выползли из моря и, остывая, все в блестящих каплях, лежим игральной картой — головы в разные стороны. Я трогаю тебя, а ты — меня. Вспыхивают круги перед глазами — и медленно угасают, хочется пить. Игральная карта «дама — валет», если бы была такая, чувствует себя отброшенной в сторону, отыгранной. Над нами сидят большие игроки: ОН и ОНА. Все это время они играли нами, они созерцали, как эта карта корчится на песке. И получали высокое удовольствие, и оба были в выигрыше, не зримые нами. Мы задыхались от пожирающего нас желания, нудисты наслаждались своей разумной свободой, а это они, любопытствуя, переворачивали нас на спину и шевелили прутиком, как насекомых.

Обои: старые, с желтыми квадратами — следами когда-то висевших картин, с рыжими следами гвоздей и клопов, кое-где вздувшиеся, почти потерявшие свой цвет и узор. В темных точечках. Сразу не скажешь... но и потом — тоже не скажешь.

Белью скучно заглядывать в эти слепые полузеркальные окна. Хотя в одном — поднялась и приблизилась непомерно длинная фигурка ребенка в ночной рубашке.

Девочка глядит, как в четком предутреннем свете мужская рубашка разворачивает, раскрывает, как обертку, свои белые завитки до пустой полутьмы, которую тоже разворачивает и разворачивает, — и единым порывом ветра уносится прочь.

И твои воспоминания тоже летят в светлеющую и все более обозначающую себя пустоту.

Вместе с ошметками обоев.

ДУХ РОТВЕЙЛЕРА

Хозяин — высокий даже в старости — такой тощий, высохшее дерево. Рядом — добродушный черный ротвейлер. Квартирка тесновата, скорее гладкошерстной таксе по размеру.

Прошли годы. Со временем хозяин стал еще суше и костистей, как-то деформировался, говорит, щитовидка. Собака умерла, но не для меня. Дверь по-прежнему открывает постаревший друг, за ним возникает призрак собаки — темная масса. Призрак рвется поприветствовать гостя, но хозяин привычно удерживает его за ошейник. В коридоре кашляет призрачный чуть слышный лай.

Мы оба произносим слова приветствия, улыбаемся друг другу. Но судя по тому, как мой старый друг ведет себя: шлепком толкает полузримый намек на место (коврик все тот же), обходит его в передней (я делаю то же), смотрит, как собака прыгает на диван и укладывается там — морду на лапы, — я заключаю, что он тоже видит призрак, видимо, привык... Я сажусь рядом и почесываю призрачный загривок. Пес неслышно ворчит.

Вот, посмотрите, спрыгнул. Синяя кожаная обивка придавлена и примята.

Мне представляется картина — нет, фотография в газете — два старых писателя и призрак собаки.

ЦВЕТНАЯ ШАПОЧКА

В троллейбусе впереди ехал ребенок в яркой вязаной шапочке: желтой, красной и синей — помню точно. А вот была ли рядом мать или бабушка, не помню. И какой ребенок, мальчик или девочка, — нет, одну шапочку и запомнил. Мне ее достаточно, даже льняной локон, стриженый затылок в зеленке — лишнее.

Наутро проснулся, сразу — цветная шапочка. И сюжет какой-то был, знаю. Найти бы мне ее сейчас, сразу бы открылось. Вышел в переднюю: висят кожаная куртка, пальто жены, пыльная шляпа, которую давно не ношу, коричневые перчатки на подзеркальнике. Откуда здесь шапочке быть? Вернулся в комнату.

Беспокойство какое-то одолевает. Сел к столу, записал на листке: «В троллейбусе впереди ехал ребенок в яркой вязаной шапочке...» Ну и так далее — до этого места. А что дальше, не знаю. Это удивительно, детская шапочка, а я места себе не нахожу. У меня и внук почти взрослый. Нахлобучит черный колпак АДИДАС, только его и видели.

Снова тянет глянуть, хотя понимаю, что бессмысленно. Ну вот, кожаная куртка, пальто, шляпа... а вот и желтая шапочка, яркая — вроде светится даже. Вон куда я ее вчера забросил — на самый верх, за медный канделябр зацепилась.

Моя любимая вязаная шапочка...

Быстро притащил и подставил стул. Встал, дотянулся, на цыпочки привстал — и сдернул мою любимую шапочку с медной завитушки. Легко спрыгнул, ударился коленкой, правда. Снял с моей детской вешалки прошлогоднее пальтишко, тесновато — вырос. Глянул в зеркало, на подзеркальнике по-прежнему. Коричневые узкие перчатки. Привычно отражается мохноглазый подросток, размашистые брови — поперек. Нахлобучил свою шапочку на самые глаза, распахнул дверь, поддал какую-то одинокую галошу (откуда взялась?) и — только меня и видели!..

А ведь если бы не нашел шапочку, так бы и остался здесь, то есть там — среди газет, забот, политики и глухого непонимания...

Генрих САПГИР

На фотографиях:

В оформлении использованы картины Оскара Рабина , Виктора Пивоварова и Петра Беленка из собрания Г. Сапгира

В материале использованы фотографии Александр Басалаев