А БУДЕТ ТО, ЧТО БУДЕТ…

А БУДЕТ ТО, ЧТО БУДЕТ...

Симон Львович Соловейчик — один из тех, кто придумал нашу жизнь. Наивно, но точнее не скажешь. Он придумал «Алый парус», то есть подростка как социального героя 70-х годов. И были периоды, когда в «Комсомолке» его печатали целыми полосами. Были и другие — когда нынешний спикер Госдумы даже имя его запрещал упоминать в газете. «Коммунары», его главная головная боль, пробили брешь в монолите советской школьно-пионерской жизни, и нынешние сорокалетние в детстве, сами того не зная, именно от Соловейчика получили все эти сумасшедшие свечки, костры, гитары, песни в кругу вместо тупого, пошлого, комсомольского собрания. А нынешние родители обязаны ему сегодняшними лицеями, гимназиями, творческими школами, альтернативными учебниками... Но самое интересное, что человек, всю жизнь писавший для родителей, был самым пародоксальным, отчаянным, ни на кого не похожим, самым странным отцом в СССР. Об этом сегодня рассказывает его сын Артем Соловейчик, издатель газеты «Первое сентября».

Есть имена, заключающие в себе как бы наперед характер и стиль жизни человека. Кто-то догадался, что имя Пушкина связано не с пушкой — с пушком, пухом. И верно: легкость — главное, что мы знаем о Пушкине.
Такое же имя-пароль — Соловейчик.
По книгам и статьям Симона Львовича учились любить детей два поколения. На заре перестройки Соловейчик совершил по-детски необъяснимый поступок. Все шли тогда во власть, а он, живой классик педагогики, пошел рядовым литсотрудником в «Учительскую газету». Дальше — совсем невероятное: Соловейчик и В.Ф. Матвеев, главный редактор газеты, формулируют на ее страницах «педагогику сотрудничества», идеи которой подхватывают тысячи, — и проводят первую в России школьную реформу «снизу».
Когда период «бури и натиска» завершился, делом жизни для Соловейчика стала газета «Первое сентября». Как и многие почитатели С.Л., я к этому его делу отнесся скептически. Прекраснодушная проповедь Соловейчика звучала высоко за облаками, плывущими над страной, где все большее значение приобретали деньги, насилие, скандал...
Потом Симон Львович умер. И мне показалось: не только в его судьбе — во всей эпохе романтизма нашей педагогики поставлена точка.
Меж тем «Первое сентября» продолжалось. И когда судьба привела меня в газету, я с удивлением обнаружил: это совсем не похожее на собрание инструкций и директив издание, первую страницу которого украшает девиз: «Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики», — это последнее дело Соловейчика продолжается. Прежде всего сыном Артемом, главным редактором «Первого сентября»...
Ни С.Л., ни Артем о таком повороте не подозревали.

НЕ СЕРДИТЕСЬ НА ПОТЕМКИ!

«...Мы с ребенком в одной комнате, но мы видим комнату и все вещи в ней разными глазами, с разных точек зрения. Я сверху, почти с потолка, он снизу, почти с пола. Так в переносном смысле будет всю жизнь... Чужая душа потемки. Не станем винить себя за непонимание этих потемок, не будем сердиться на потемки за то, что они не освещены для нас ярким светом. Единственное, что нам остается, — принимать существование всех этих чужих тайн...»

С.Л. Соловейчик

Мне было непросто решиться на встречу с Артемом. По возрасту я ближе все-таки к Соловейчику-старшему, да и то, чем занимался С. Л., мне понятнее, нежели бизнес Артема, — свою работу Соловейчик-младший предпочитает именно так называть. Прагматик и реалист — сын романтика и идеалиста. Воспоминания, которым предается Артем, лишены сентиментальности...

— Замечено: как сапожник без сапог, так и педагог — чем незауряднее, тем больше у него проблем с собственными детьми. К вам это не относится?

— Я был из тех детей, которые ничего не знают, ничего не читают. С точки зрения нормы — хуже некуда, в школе все время стоял вопрос об отчислении.

— Отец переживал?

— Переживал, но виду не показывал. Когда было нужно, перед экзаменами сидел со мной день и ночь. Однако никогда не делал замечаний.

— Но в его жизни были поступки, на которых вы учились?

— Не знаю, как это достигалось, но в нашем доме никогда не было разговоров о деньгах, о еде, о том, что сегодня купить. Все разговоры между мамой и папой — очень бурные — были о том, что прочитали, увидели в театре. Когда я уходил служить на флот, отец мне сказал: «Могут быть разные случаи, когда срочно тебе нужны деньги... Помни, сколько бы тебе ни понадобилось, я достану...» Такого случая не представилось, но я всегда знал, что есть место, где тебе гарантирована помощь...

— Это ощущение не исчезло, когда отец ушел из семьи?

— Ни разу не было у меня мысли, что вот люди больше не близки. Отец был с нами до конца...

Незадолго до его смерти мы узнали, что у нас есть сестра. Саша училась в МГУ, годом раньше меня, на факультете журналистики. И вот мы сидим вместе за одним праздничным столом, отец наливает рюмку и говорит: «За моих детей!» — и называет всех, кроме Саши. Мы удивились: она же сидит с нами за столом, рядом. Он этим как бы дал всем понять, что от нас не ушел. С одной стороны, тут была странная недоговоренность, а с другой — договоренность абсолютная.

Отец нам всегда доверял.

— Разве он не задавался вопросом: что будет, если вообще не делать сыну замечаний?

— Будет то, что будет... Я, к примеру, занимался парусным спортом, а отец даже ни разу не видел меня на яхте. Не потому, что твоя жизнь ему безразлична. Он умел твою жизнь предоставить тебе...

— Но ведь это рискованно.

— Но ведь это твоя жизнь...

В седьмом классе в английской спецшколе, где я учился, мне поставили диагноз: абсолютная неспособность к языку. То, что другие родители посчитали бы катастрофой, отец перенес очень спокойно. И решать эту проблему доверил мне самому. В то время я был тайно влюблен в одну девочку в классе, а она как раз перешла в физико-математическую школу, и я решил, что меня не убудет...

— И после школы вы пошли на физмат?

— Нет, на психфак.

— Отец посоветовал?

— Тренер по парусному посоветовал. Я сразу получил «неуд» по математике. Знаменитый психолог Леонтьев, когда я подал на апелляцию, послушал меня и сказал: «Ставьте «четыре». Мне поставили, но тут я схлопотал «двойку» по русскому.

Призвали меня на флот 4 мая 1979-го, а 8 мая родился мой брат Матвей, у нас ним разница 18 лет. Я ушел, а он — появился, наверное, чтобы родители думали не обо мне, а о нем, позднем ребенке... Вечный двоечник, я окончил учебку с красным дипломом как лучший кочегар на Северном флоте. На третьем году службы начал учиться по почте на подготовительных курсах и написал первое в жизни сочинение. Со мной учились, тоже по почте, двое друзей, я за них выполнял задания, так меня потом приняли в три института... Поступил на психфак, окончил университет, поступил в аспирантуру, написал диссертацию, но не защитил...

Но это меня уже мало интересовало. Я на яхте с американцами шел из Петербурга в Нью-Йорк. «Советско-американское плавание дружбы». Я сделал все, чтобы туда попасть, — яхтсмен, матрос, говорил по-английски. Мы шли шесть недель, прибыли в Нью-Йорк, и дальше все было, как в сказке: высаживается на берег человек и покоряет Америку.

— Кем же вы там стали?

— Трудно перевести на русский... «Стори теллинг» — рассказчик историй...

— Артист?

— Нет. Это такое устное самодеятельное творчество, почему-то на американцев производящее сильное впечатление. Я встретил знаменитую рассказчицу Луис Кессел, она включила меня в свои турне, чтобы я рассказывал американцам о России, — тогда Россия всех интересовала. Плата за мои россказни была такой большой, что я мог прокормить семью, как раз в то время мы с Машей ждали четвертого сына... Вдруг выяснилось, что в моей жизни есть многое, о чем я могу рассказать другим...

«БУЛЬ»

«Пятилетняя девочка достала семейное серебро и — ложка за ложкой — побросала все в колодец. Для чего? Ну разве не понятно? Ей нравилось, как серебряные ложки делают «Буль!». Способны ли вы понять и разделить удовольствие такого рода?..»

С.Л. Соловейчик

В педагогике меня всегда привлекало — в этом я расходился с Соловейчиком-старшим — не собственно воспитание, но то, что находится на стыке с ним. Я называл это «ШИЗ» — Школа и Жизнь. Теперь я скажу иначе: «НПО» — Неопознанный Педагогический Объект. Какой-нибудь заповедник, в котором дети пасут диких пчел, или деревня, где все от мала до велика летают, или болото, из которого дети и взрослые вместе учатся вылезать. Там, где люди учатся складывать новые формы жизни.

Артем, похоже, разделяет мои пристрастия.

— Почему вас американцы слушали? Ведь вы не звезда, не знаменитость. Что вы им такого рассказывали?

— Русские сказки рассказывал — «Колобок», «Репку»... Рассказывал про сталинские лагеря, про сегодняшнюю трудную жизнь. Я их привлекал не только тем, что русский, но и тем, что обратно уезжаю. «Правда?! В такую дикую страну?!» Часто меня спрашивали: «Как вы жили в стране, где такой жуткий антисемитизм?» Я отвечал, что никогда этого не испытывал. «Почему? Ведь это было!» Да, говорю, было, но в том, что я никогда на это не обращал внимания, наверное, заслуга моих родителей: внутренне они сами были свободны — и нам эту внутреннюю свободу подарили...

Представьте: в самой свободной стране говорить о свободе! Когда меня пригласили в рок-кафе, я недоумевал, как эти кожаные ребята будут меня слушать? Нет, слушали, подперев щеку ладонью.

Я прокатился по всей Америке. С афишей: «Русский рассказчик», а под этим — «По-английски, с очаровательным акцентом». Я рассказывал им «Снегурочку», пел «Калинку» в клубе Гарвардского университета. Под балалайку. Дошел до того, что преподавал «стори теллинг» учителям... Там во всех педвузах введены курсы рассказчиков историй...

— Таким образом вы пришли к синтезу литературы и педагогики. По сути — к делу отца?

— Никогда не задумывался над этим... До определенного момента я вообще не интересовался, чем занимается мой отец. А в Штатах стал рассказывать людям свои истории, и меня спрашивали: «А кто твоя мама? Твой отец? Твой прадед?» И я стал задумываться: кто они?

— И мне тоже интересно: кто ваш прадед?

— Раввин из-под Львова. Кстати, в Америке есть институт Соловейчика — не знаю, из тех ли. Хотя отец говорил, что в Штатах у нас есть родня... Дед мой сотрудничал в «Красной звезде», написал книжку «Дом сержанта Павлова» про героя Сталинграда... Моя мама — армянка из Баку. Ее дед был крупным заводчиком черной икры, так и называлось: «Икра Газарян». После революции он чистил обувь на вокзале, у него было много дочерей и сын Артем, который стал вором. Артема посадили при Сталине, он в лагерях пропал. А старик чистил обувь и ждал возвращения сына...

— И вы об этом рассказывали американцам?

— С какого-то момента я даже начал вставлять в выступления рассказы об отце и истории из его книг. Например, историю его встречи с Лотар-Шевченко, знаменитой французской пианисткой, которая полюбила нашего дипломата, была арестована и после двадцати лет лагерей снова стала выступать...

— Как правило, дети неохотно слушают рассказы «предков о предках»...

— И мама и отец были фантастическими рассказчиками. Много чего слышал я от деда — например, он показывал мне первый билет на первый пароход по каналу «Москва — Волга». Хотя потом открылся секрет, что таких первых билетов было много... В этой игре участвовали все — и отец, и мама, и мамина мама...

Когда я возвращался домой после тренировок в яхт-клубе, бабушка наливала мне за обедом стопочку водочки, настоянной на перепоночках грецкого ореха, и после этого я просыпался полный сил. Я не курю, не пью, но в детстве мне никто этого не запрещал. Никто никогда меня не ругал за то, что не пришел ночевать домой. Не было момента, когда я сказал: «Теперь буду приходить когда хочу» — просто стал приходить, и это не было в семье событием...

— Но ведь было что-то в ваших с отцом отношениях, что стало событием?

— В 93-м, в перерыве между моими американскими историями, он вдруг сказал: «Помоги». Мы договорились, что три месяца я буду делать приложения к газете «Первое сентября», потом вернусь в Америку. Но через три месяца отец мне сказал: «Это невозможно»...

И НЕ ИЩИ СЕРЕДИНЫ

«Мир многообразен, внушаем мы ребенку, но тем не менее помни: все на свете или честно, или не честно; все на свете или добро, или зло; все на свете или красиво, или некрасиво.
И не путай. И не ищи середины...
Ведь представление детей о мире складывается не столько из наших разговоров о нем, сколько из тех реальных выборов, которые делает сам ребенок...»

С.Л. Соловейчик

Мне интересен реалист Артем — наследник идеалиста Симона Львовича. «Новый русский» как продукт развития русского «шестидесятника». Мы как-то забываем, что новое поколение выросло не на пустом месте, не на разворовывании страны, а на том, что заложили в перестроечные годы отцы-идеалисты. Новое поколение, похоже, и само об этом не догадывается — просто некогда...

— Что вам досталось по наследству от отца? Может, его имя? Его слава?

— Я никогда не ощущал отцовской славы. Где-то, наверное, она была, но не в моей жизни. Мое отношение к отцу изменилось, когда он сделал «Первое сентября». Вам это удивительно? В тот момент отец не то чтобы вырос в моих глазах — он стал мне виден более четко. Как в увеличительное стекло. Ну, сидит человек, говорит, что всех надо любить, уважать. Его слушают. И что дальше? Отцовские разговоры о воспитании, о духовности так и остались бы разговорами, если бы он не доказал, что в момент, когда все рушится, можно строить... Мне от него досталась в наследство команда. Это как на «Кон-Тики»: пока есть команда, всегда найдется решение, чтобы остаться на плаву.

— Это не идеализм?

— Не думаю. Потому что учить детей трудно везде. Когда мне говорят: «Делай телевизоры!» — я отвечаю: «Зачем, если в Японии делают лучше?» А просвещение дается трудно всегда и везде. Мы хотим, чтобы школа с нашей помощью ушла от всего, на что можно списать трудности — парты, стулья, ремонт, — и сфокусировалась на главном: на том, что происходит между учителем и учеником. Отец говорил: «Сколько нужно людей, чтобы нести бревно? Допустим, десять, и все должны стараться, иначе бревно упадет. А сколько человек нужно, чтобы воспитать человека? Один. Если есть хотя бы один человек, воспитание — не безнадежное дело». Педагогика, воспитание — другая реальность, где один в поле воин. Если ты можешь вырастить хотя бы одного ученика — это бесконечно много...

— У вашего отца была очень широкая аудитория. Соловейчика слушали в застойные годы, как слушали Черниченко, Залыгина, Богата — публицистов, писавших лишь во вторую очередь о деревне, экологии, законе, а в первую очередь — об отношениях человека и государства... Кто ваш адресат?

— Наш адресат — учитель. Для журналиста-педагога — предельно ясная аудитория. Это не то, что журналист по радио говорит: я не знаю, что вы сейчас делаете, но я вам сообщу новость... Мы знаем по часам, чем учитель сейчас занят... Дальше. «Первое сентября» — идеальная модель бизнеса. Мое дело устроено так, что ничего не пропадает, у него высокий КПД. Мы зарабатываем деньги на приложениях, их делают классные специалисты. Это то, что хорошо продается. Когда ко мне приходит человек и что-то предлагает, я не говорю: «Мы этим не занимаемся». Потому что мы занимаемся всем. А сама газета — если хотите, мое меценатство... Мы теперь и книги начинаем выпускать, но книги, которые нельзя заказать автору, они рождаются из того, что пишем.

— Я ничего не имею против сказок. Но думаю, что занятия парусным спортом не всем под силу. По-моему, «Первое сентября» — предприятие идеальное не столько в смысле бизнеса, сколько самочувствия тех, кто в нем работает. Приходишь и видишь: нет гонки, никто не кричит, все улыбаются. Похоже на идеальную школу — если такая бывает...

— Школа мною до сих пор почему-то воспринимается, как черное пятно. Все мне нравилось, когда я в школе учился, — учителя, ребята. Но сама школа... В отличие от отца я долго думал: школа — такое место, где надо побывать и навсегда о нем забыть. Может быть, я еще не дорос до понимания, что такое школа. На всякий случай у меня есть «латентная теория»: детей нужно учить, а там видно будет.

— Поступай как должно — и будь что будет?

— Нет, сильнее: что-нибудь обязательно будет. Но поступай как должно. Когда учитель два раза в неделю встречается с учеником — это огромный срок. Все думают, что мало. Нет, это много: за два часа детей столькому можно научить, что горы свернут. У меня был опыт работы с детьми с трудностями в поведении. Мы учили этих ребят ходить под парусом. А математику, английский привязывали к обстоятельствам, в которых мы все находимся... Там было все так просто — я даже удивлялся: почему ж они в школе не могут учиться? Может быть, школа слишком часто отворачивается от них? Надо сделать, чтобы не отворачивалась.

Почему-то в России считается нормальным, если встретишь человека в лесу — не поговорить, разойтись. А в Америке скажут: «Привет, как жизнь?» Заходят в офис, смотрят прежде всего на секретаря. В школе секретарша сидит на видном месте, каждому ребенку открыта. Может быть, школа наша сразу бы стала другой, когда дети входили бы не в холодный холл, где непонятно, куда идти, а чтобы там было тепло, и секретарша там сидела, всем улыбалась...

— Я слышал, вы теперь с младшим братом путешествуете?

— Да, мы начали такое путешествие, из Москвы во Владивосток. Едем целый день по стране на машине, на которой написано «Первое сентября», заезжаем в какой-нибудь городок, ночуем. Рано утром я делаю пробежку — лучший способ все увидеть и узнать. Спрашиваю: «Где у вас тут школа?» Мне говорят: «Вон, облупленная, за углом». Тогда мы с Матвеем заходим туда — и оказывается, что это праздник.

Отец ушел из семьи, когда Матвею было пять лет, и папа невероятно много времени уделял ему, забирал на выходные в Переделкино, где снимал дачу. Мне показалось, что с уходом отца в жизни Матвея возникла огромная лакуна. Если человек краснеет в жизни за что-то, то я краснел из-за Матвея: как старший брат я мог многое ему дать, но был увлечен другим — флот, странствия, любовь, семья... И теперь мне показалось, что через это наше путешествие я могу передать ему многое. Но возьмет он это или не возьмет — решение остается за ним. Думаю, что из всех моих долгов перед отцом это первый долг.

И еще... Когда отец писал свою главную книгу «Педагогика для всех», в первом варианте она называлась «Педагогика от Матвея». Отец рассказывал, что, когда Матвей родился, он был счастлив: наконец-то узнает о педагогике нечто такое... На два года заперся с Матвеем на Клязьминском водохранилище и писал, писал, писал... И через два года сказал, что все надо выбросить. Он писал о воспитании ребенка, а оказалось, что ребенок воспитывал его. Отец узнал о себе что-то, что его перевернуло.

Сейчас эта педагогика «от Матвея», от всех Соловейчиков отправилась по стране. Мы попадаем в незнакомое место, стоим перед школой, и Матвей говорит: «А что мы будем у них спрашивать?» Я говорю: «Не знаю. Просто мы сейчас войдем — и будет то, что будет...»

Не много. Но и не мало. Во время войны, во время чумы, пока сохраняется хоть какой-то порядок вещей, остается все, что его поддерживает, лечит, учит. Даже перед лицом смерти . Мы говорим: дети продолжают дела отцов. Но, оглядываясь на прожитый век, молишь Бога, чтобы заблуждения отцов не перешли к сыновьям. Пусть жизнь детей не будет похожа на нашу...

Анатолий ЦИРУЛЬНИКОВ