СКАЗАНИЕ О ВИДИМОМ ГРАДУ КИПЕЖЕ

СКАЗАНИЕ О ВИДИМОМ ГРАДУ КИПЕЖЕ

Вот именно: что, собственно, случилось? Со всех сторон кричат про какой-то информационный беспредел. Война компроматов достигла апогея. Доренко и Сванидзе развращают наше общество, их даже в Башкирии уже не показывают, заменив, говорят, порнухой. «Независимая газета» нарушила журналистскую этику, опубликовав что-то такое сверхсекретное. Егор Яковлев, былой флагман российской гласности, воздыхает в еженедельнике «Мир за неделю»: вот мы тут недавно с префектом Центрального округа города Москвы, господином Музыкантским, очень тонким и интеллигентным человеком, проговорили два часа и пришли к выводу, что вернулся тридцать седьмой год...

Это беспрецедентное заявление напоминает хрестоматийную фразу из «Клопа»: когда мы умирали под Перекопом, а многие даже умерли... «Ну?!» — хочется иногда спросить всех, для кого тридцать седьмой год уже наступил. Если он наступил, то почему вы все еще не только на свободе, но и у власти? А если не наступил, то с чего такой кипеж в масштабах отдельно взятой Москвы?

Да что такого происходит, простите меня? Происходит нормальная демократия, даже еще сравнительно цивилизованная, но большинству наших боссов и боосов, вышедших из среды советского еще чиновничества, такой тон категорически непривычен. Отсюда все разговоры о беспределе, вакханалии и тридцать седьмом годе. Но мы-то не чиновники, мы не вчера родились и Марка Твена читали, а потому его рассказ «Как меня выбирали в губернаторы» давно нам все объяснил.

Там, если помните, главный герой баллотируется на высший пост штата и что ни день читает про себя в местной газете, что мамашу он зарезал, папашу загубил, а младшую сестренку, правильно, невинности лишил. Апофеозом кампании, развернутой против протагониста, становится внезапное появление на его публичном выступлении дюжины оборванных ребятишек, повисающих на его штанинах с воплем «Папа-а-а!». За неделю до выборов герой сходит с дистанции, отправив оппонентам письмо, подписанное так: «С совершенным почтением ваш, когда-то честный человек, а ныне Гнусный Клятвопреступник, Монтанский Вор, Осквернитель Гробниц, Белая Горячка, Грязный Плут и Подлый Шантажист Марк Твен». Все эти наблюдения Сэмюэл Клеменс, газетчик с тридцатилетним стажем, сделал в бытность свою теннессийским журналистом в шестидесятые годы прошлого века.

Кстати, на эту же тему оставил он полезное свидетельство — «Журналистика в Теннесси», входящее в корпус его автобиографических очерков. Там описываются его первые шаги в демократической печати. Клеменс, если помните, приходит в редакцию предложить свои услуги в качестве репортера. Редактор встречает его очень ласково и предлагает написать опровержение на какую-то реплику конкурирующего издания. Будущий Твен садится за стол в углу и деликатно пишет: «Наш коллега из «Утреннего Воя» ошибся... но он, без сомнения, обнаружит свой промах гораздо раньше, чем наше напоминание попадет ему на глаза. Вероятно, его ввели в заблуждение...»

Бегло осмотрев рукопись, редактор стал мрачен как туча.

В следующую секунду его стремительное перо так и рвет бедный твеновский текст; летят чернильные брызги... «Мы имеем случай заметить, что безмозглый проходимец из «Утреннего Воя», по своей неудержимой склонности к вранью, сбрехнул... этот гнусный негодяй компрометирует свое высокое звание тем, что сеет повсюду ложь, клевету, непристойную брань и всяческую пошлость...» Закончить правку, однако, редактор не успевает — кто-то выстрелил в него через окно.

В следующую секунду окно, тренькнув, разбивается от кирпича, минутой позже пули летят туда, где только что блестела редакторская лысина, а сам редактор, стремительно спрятавшись за шкаф, отвечает оппонентам градом пуль. Такой увидел Марк Твен журналистику в Теннесси, и всякому, кто читал американские газеты прошлого века, ясно, что старик не врал. Я в свое время специально заказывал эти подшивки желтых ломких листков в Библиотеке конгресса США, куда нас, стажировавшихся в Вашингтоне, охотно запускали поработать. С особенной охотой выдавали литературу по теме «История американской демократии». Думаю, что для истории демократии тон тогдашних газет — не последняя вещь. Если Твен и искажал факты, то скорее в сторону их смягчения, идеализации тех времен: все-таки вспоминал молодость. О, газеты американского, недавно еще дикого Запада девяностых годов того века, ровно столетней давности, газеты, стопку которых так легко вообразить себе в салуне, где их за кружкой пива лениво просматривает крепкий, кирпичный от загара сорокалетний хозяин своей судьбы, переселенец с пшеничными усами и пластом табачной жвачки за щекой! Он читает, как кандидат от республиканцев нашел в родословной кандидата от демократов индейскую прабабушку и теперь на этом основании обзывает его грязным скунсом. Переселенец знай покряхтывает.

Что вы хотите — таковы издержки молодой демократии. Молодая демократия тем и отличается от пожилой, что она покуда пассионарна. Ей присущи нормальные перехлесты и полное забвение политкорректности. Все через это прошли, и нечего тут, понимаете, корчить невинных дев. Юрий Михайлович Лужков на невинную деву непохож совершенно, и Евгений Максимович Примаков — тоже, знаете, не мисс Марпл. Ни фига себе две девицы под окном, падающие в обморок при виде совокупления двух собачек! Из-за чего они беснуются и кричат про беспредел, лично мне совсем непонятно.

Впрочем, демократия вообще вещь веселая, от политкорректности в принципе далекая. Взять уже пожилое, двухсотдвадцатилетнее американское общество, в котором с собственного президента штаны спустили и все там подробно рассмотрели.

Вся страна после демарша Полы Джонс, у которой профессия, склонности и ай-кью на лице написаны, подробно обсуждала: все-таки кривой или нет? Клинтон перед всей страной извинился за вранье и был прощен, а мужской половиной населения скрытно одобрен. Скуратов ни перед кем пока не извинился, ничего не признал, хотя вся страна и стала свидетельницей и слушательницей его неэротичных дискуссий о Юрии Лужкове и Минтимере Шаймиеве в постели с двумя лимитчицами. (Жалко, он у них регистрацию не проверил. Лужков бы точно без регистрации с ними слова не сказал.) Но почему Скуратов и его защитники говорят о беспрецедентной травле? Тут не генпрокурора, о котором и сказать-то нечего, — тут президента обсуждала с этой точки зрения вся страна, и ничего, все в рамках закона, прозрачное общество — плата за высокие технологии и последовательную демократию! Я уж не говорю об этом странном, опять же в духе двойных стандартов, сотрудничестве со швейцарской стороной. Вы уж если в постели управляетесь с двумя, будьте любезны и в жизни соблюдать такой же плюрализм, а то что ж это — одних обслуживаете, других не хотите...

Тридцать седьмой год, судари мои, наступил в России не тогда, когда стало можно кое про кого сказать честное нелицеприятное слово, а года три-четыре назад, когда московские власти окончательно сосредоточили в своих руках рычаги управления столичной (а следовательно, и центральной) прессой. Именно три года назад, явившись в «Московские новости» с материалом, скептически оценивавшим деятельность одного из мэрских любимцев, я услышал от сотрудницы этого издания:

— Дима, все, что у нас есть, — это здание в центре Москвы. Понимаешь?

И я понял. И стал осваивать эзопову речь, и таскаться со своими текстами по дюжине редакций, и печататься в американском ежеквартальнике «Время и мы» и красноярском «Комке», и судиться, и терпеть отказы в выдаче мне загранпаспорта, то есть на своей шкуре понимать, что такое нормальный культ личности. Так что сейчас у нас не тридцать седьмой год, а где-нибудь сорок первый, тем более что ярлыки типа «предатель» и «коллаборационист» снова в ходу.

Но простите: почему одним можно все, а другим ничего? Только ли потому, что Ельцин, чувствуя за собой вину за бедственное положение страны, критике не препятствовал, а Лужков и Примаков никакой вины за собой не чувствуют и оттого всякую критику в свой адрес приравнивают к осквернению святынь? Главное же, чья бы корова мычала насчет беспредела, тона, стиля, потоков лжи и клеветы, но не Павел бы Гусев, не Александр бы Хинштейн и не Сергей бы Ястржембский, только что, насколько мне известно, ставивший перед коллегами по ТВЦ вопрос об увеличении эфирного времени программы Беляевой — Конеген «Мыло». Бог с ним, с Доренко, и бурей вокруг него. Когда интеллигентнейшего, корректнейшего Сванидзе обозвали лжецом, клеветником и разгласителем государственной тайны после демонстрации служебного фильма о провалах московской милиции — вот, хлопчики, где настоящий беспредел. Упрекнуть оппонента в разглашении государственной тайны — это и есть классический тридцать седьмой, и уж Николая-то Карловича мы все слушаем не первый год, так что надежность его источников у нас сомнений не вызывает.

Можно, конечно, сказать, что Америка нам не указ. Она вообще нам указ очень избирательно, как-то примерно через раз. Когда они Косово бомбят — они сволочи. Когда скандал вокруг «Банк оф Нью-Йорк» раскручивают — они оплот законности и вообще лапочки. Когда мы разворачиваемся над Атлантикой, то это национальная гордость и спасение Отечества, а когда просим ОБСЕ нас не учить насчет Чечни — это полный провал и международная изоляция. Я не за то, чтобы Чечню сровняли с землей, и уж тем более не за изоляцию — у меня полно друзей в Штатах и во Франции. Но я за то, чтобы соблюдался все-таки единый критерий в подходе к своим и чужим, иначе предмет разговора испаряется как таковой. Я все это вот к чему: допустим, что какая-то там Америка, да еще твеновских времен, для нас образцом служить не может. Но как же быть с Россией начала века, когда «царь, подобно Муцию, Муцию Сцеволе, дал нам конституцию по собственной воле»?! Появилась пусть кратковременная, но бурная свобода слова. И тут же сатирические листки всей России принялись печатать на царя такие карикатуры, что знаменитый «САМОдержец» (Николай, держащий себя за причинное место) был на общем фоне еще цветочком. Почитайте сравнительно невинные и аполитичные «Сатирикон» и «Новый Сатирикон». Про большевистские издания не говорю: тон, в котором Ленин обличал оппонентов, и самые грязные сплетни, которые его соратники про них распускали, — все это вещи общеизвестные. И ничего, читается — помню, во время мучительного и обязательного на журфаке конспектирования первоисточников Ленин был единственный, кого можно было листать без зевоты. Хорошо он их мочил, по-писаревски! — тоже был, конечно, не самый гуманный литератор, но таланта не отнять. И разве не заставит Цоя позеленеть от зависти гениальная пиаровская акция большевиков насчет Керенского? Сначала за слабость к дешевым эффектам прозвали Александрой Федоровной, ибо первому премьеру свободной России не повезло родиться полным тезкой императрицы только мужеского пола. Потом распустили слух, будто Керенский в Зимнем спит на царицыной кровати. И наконец придумали, будто он 25 октября бежал из дворца, переодевшись в женское платье. И ведь знали, шельмецы, что он еще утром поехал в Гатчину — поднимать войска на защиту города! (Никого не поднял.) И при всей моей ненависти к большевизму не могу не отметить: раз сработало, значит, было во внешности и манерах недавнего любимца России что-то располагавшее к подобной трактовке. Про Ленина небось тоже активнейшим образом распускали слухи, что он немецкий шпион, и уж, во всяком случае, с большим основанием, чем в случае с Керенским и платьем женским, — но вот к нему не прилипло. Не прижилось. Ни про сифилис, ни про шпионаж. А в случае с Керенским — пойди отдери от него это женское платье, придуманное большевистскими стихийными пиарщиками!

Впрочем, допускаю, что для «Отечества» и Ленин не образец. Но Примаков тут имел неосторожность признаться, что считает Марксову теорию серьезной наукой, «ее изучают везде»... Лично я Марксову историческую теорию считаю самым плоским и скучным бредом в истории мировой науки, потому что сводить историю человечества к эволюции производительных сил, начисто убирая из нее нравственную и творческую составляющую, как раз и значит лишать ее всякого смысла, а в человеке видеть только шагающий желудок. Но раз уж Примаков любит Маркса, сошлемся на Маркса. Во-первых, на «Дебаты о свободе печати...», которые я добросовестно конспектировал на первом курсе, а во-вторых, на тон и стиль его полемики с оппонентами. Храбрый издатель «Новой рейнской газеты» метелил их так, что Хинштейн должен застрелиться от зависти (может и не стреляться, он и так от нее скоро треснет, если судить по тому, как он безуспешно пытается изобразить из себя телеаналитика). Маркс и Энгельс оппонентов не щадили — вспомните тон, которым пользуется старина Фридрих в «Анти-Дюринге», да мало ли где еще! Самое мягкое у них словечко было «тупица», и вообще они руганью не брезговали — это вполне отвечало немецкому агрессивно-колбасному духу.

А вы говорите! Да вся нынешняя предвыборная кампания — слабый отголосок хрущевских эскапад, тень ленинских разборок с оппонентами! Про Америку вообще не говорю: там все эти милые подставы типа отыскания незаконных детей конкурента давно сделались нормой. И еще не худо бы помнить, что действие равно противодействию: если вы с такой истинно танковой мощью и наглостью внедряли себя в мозги обалдевшего обывателя — будьте готовы к встречной волне раздражения и пресыщенности. Вас уже перебор, и не думайте, что кто-то будет церемониться в ответ.

Бросьте кипеж, господа. Алеша-ша, возьми полтона ниже, как поется в известном одесском романсе. В России — впервые за всю ее историю — происходят нормальные цивилизованные демократические выборы, нужные еще и затем, чтобы народ избрал себе правителя, умеющего держать удар и не считающего брань в свой адрес чем-то из ряда вон выходящим. Каратист первого дана, когда его собираются ударить ногой в то место — роковое, излишнее почти во всяком бое, прикрывает достоинство и переходит к обороне. Каратист пятого прикрывает достоинство и переходит к наступлению. А каратист десятого стоит себе спокойненько и поплевывает в сторону. У него такое достоинство, что пусть ломают ноги.

Дмитрий БЫКОВ