В Центральном Доме художника прошла первая в России ярмарка интеллектуальной литературы «нон фикшн». Жанр, обозначаемый непонятным английским словом, не исчерпывается такими, давно заимствованными из французского языка, а потому и более понятными жанровыми определениями, как мемуаристика и эссеистика. Он включает в себя документальную прозу и «невыдуманную литературу» как таковую. Что такое «невыдуманная литература»? Кому что. В мире настоящий «нон фикшн» — один из самых престижных литературных жанров. В России его представляли продвинутые издательства и запредельные авторские проекты. Например, «Путевого журнала», над которым весь последний год трудилась группа фанатиков, исповедующих концепцию «перманентного путешествия в пространстве и времени». В результате «ПыЖы» вовлекли в свое начинание до полусотни авторов, имена которых приятно характеризуют поколение 30 — 40-летних. Или вот действующая модель

ТИПА КНИГА

Почему «типа»? Потому, что книга еще не издана. Хотя уже написана. И журнал «Огонек» имеет к ней непосредственное, надо сказать, отношение. Дело было так. Давным-давно, в 1994 году, Василий Голованов пришел в наш журнал и попросил денег на командировку на далекий неуютный остров Колгуев в Баренцевом море, куда его необъяснимо, но неуклонно влекло. Так влекло, что денег ему в конце концов дали. Он обещал, что напишет заметку. И по приезде честно принялся за работу и писал ее три месяца. После чего пришел в редакцию и сказал, что не справился с формой: заметка взорвалась, как плазменное облако, и беспрерывно разрастается. Так через пять лет появилась книга «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» объемом в 20 печатных листов. Мы публикуем кусок из главы «Стрелок и Беглец», по объему мало-мальски подходящий для нашего журнала, — кусок, на который, говоря по совести, давно имеем полное право.

ПРИБЫТИЕ

Створки грузового люка вертолета распахнулись, его рюкзак скатился вниз, и он не долго думая прыгнул за рюкзаком. Вертолет стоял в центре заполненной народом деревянной квадратной площадки, настеленной прямо на болото. Запах болотной воды и гниющих растений защекотал было ноздри, но в следующий миг был развеян порывом холодного ветра. Его никто не ждал, а потому никто и не замечал.

Он взял рюкзак и пошел. Пошел уверенно, будто знал куда: вслед за всеми. По доскам мимо ржавой цистерны, к которой были приделаны гофрированная труба и помпа, качающая воду из болотца. Через трубу надо было перешагнуть, но в ней была, видно, трещинка, из которой била струйка желтоватой воды, совершенно похожая на струйку какого-нибудь сорванца, окатывая всех проходящих. Он попытался увернуться, но не тут-то было: то ли напор усилился, то ли порыв ветра качнул струю, но штанину ему все-таки обделало. «Ладно, — подумал он, — штанина не лицо, в лицо бы нехорошо, чтоб нассало бы...»

Почему-то все эти первые мгновения он запомнил с абсолютной точностью. Мысли и слова отпечатались в мозгу, как на бумаге, а увиденное осталось, как серия кадров, в некоторых из которых, словно в обрывках кинопленки, присутствовали движение и звук, но в основном неподвижных и немых, как фотография. Всего таких обрывков было шесть, и сделаны они были примерно в первые 180 секунд по прибытии в поселок, который так и остался для него последовательным развертыванием одной и той же серии картинок.

1) Налево по ходу движения: это, значит, труба с писалкой, хлюпающая помпа, болотце на дне оврага, в нем — утопленный остов вездехода и несколько ржавых бочек; с той стороны — два барака; собака привязанная лает; пьяные, четверо, качаются, черные...

2) Направо по ходу движения: вездеход... Не остов вездехода, а целый вроде бы вездеход, вглядываясь в который, он поймал себя на твердой уверенности в его полной, мертвой неподвижности. Разбитые фара и окно кабины, ржавчина, прижившаяся на бортах с какой-то хозяйской наглостью, и... Да, за ним не было следа. Он еще не врос в землю, но уже как бы прирос к ней, трава пробивалась под гусеницами и меж гусеничных траков. За вездеходом, среди желтой болотной травы стоял аккуратный домик, окруженный мачтами, укрепленными системой растяжек. За домиком — громадное, в два или три этажа деревянное здание, очевидно, контора.

3) Прямо по ходу: приятный вид. Перекинутый через овраг мост, какие-то люди на мосту, на той стороне, на зеленом пригорке — крепкий серый архангельского типа деревянный дом, за ним красная тряпка полощется на ветру. Белье: красное и белое, на синем фоне с пробегающими по нему ослепительными искрами. Море.

После третьего взгляда он спросил у кого-то из идущих с ним рядом людей, где гостиница.

— А во-он, — охотно показал человек на ближайший одноэтажный дом, крашенный ржавым корабельным суриком.

«Надо же, как близко», — подумал он.

4) Гостиница (прямо по ходу и справа) — против того серого дома, через овраг. Тоже на пригорке, над морем, на самом лучшем месте. Шагов двадцать до обрывистого берега. Ну, тридцать. Вечерами он будет выходить и смотреть...

В этот момент откуда-то долетел крик. Дикий крик дикого существа, заметившего добычу.

— Эй!

«Не мне», — сжавшись, простонал внутри один голос.

«Тебе, тебе», — бесстрастно оборвал его другой.

Он не сбавил шагу и не обернулся, даже когда раздался второй окрик. Голова работала четко: «Конечно же, это те четверо, с той стороны оврага. Сильно пьяные. Мужики. Не молодые. Не побегут».

В этот момент он услышал тяжелый топот ног бегущего к нему по настилу моста человека и, обернувшись, увидел:

5) С той стороны бежал человек в расхристанной телогрейке, черной вязаной шапке, из-под которой на мокрый смуглый лоб падали и налипали длинные волосы.

— Стой, стой, — захрипел он, надвигаясь все ближе, пока не приблизил свое разверстое, словно рана, лицо почти вплотную к лицу Беглеца, — у тебя, конечно, есть выпить?

Лицо. Если бы неделю назад на него набежал человек с таким лицом, выражающим в самой предельной степени вопрошание и требование, алкание и страдание, неясную угрозу и смирение, и при этом осиянным изнутри каким-то неистовым огнем, он бы, наверное, напугался до смерти, ибо там, в его мире, такое лицо могло принадлежать только сумасшедшему. При этом лицо было так же изношено, морщинисто, темно и асимметрично, как и все прочие лица, о которых он совсем недавно готов был сказать, что никогда прежде не видывал таковых. Видимо, он удалился от дома слишком далеко, поскольку таких лиц становилось все больше и больше. Среди этих лиц его собственное лицо, сохранившее, несмотря на некоторые неудобства дороги, всю свою столичную гладкость и выражение легкой надменности, было нескромностью, почти вызовом. Естественно, они сразу вычислили его. Похоже, с этим придется смириться. Но надо сказать ему, что водки нет, — так говорил Корепанов.

— Нет, — произнес Беглец твердо. — Выпивки у меня нет.

— Есть, — убежденно повторил пьяный.

— Нет, брат, водки у меня нет, — упрямо повторил Беглец, глядя прямо в это лицо, качающееся перед ним во всей уродливости своего пьяного вдохновения. — У меня есть табак. Хочешь закурить?

Пьяный промолчал: по-видимому, он не задумывался над этим вопросом.

— Я не вру тебе, не обижайся. Зачем мне тебе врать? — подсказал Беглец.

— И правда, зачем? — согласился пьяный, расхохотался и, взяв сигарету, покачиваясь побрел обратно.

Тогда он тоже развернулся на 180Ѓ и увидел:

6) Поселок. Разбитый, хлябающий под ногами идущих настил улицы по-над морем, пьяные столбы, ни один из которых не стоял вертикально, но в той или иной мере желал уподобляться Пизанской башне, в зависимости от наклона то натягивая, то заставляя провисать старые провода. Море было слева, внизу. Там на серой глине отлива лежали две или три моторные лодки, валялись ржавые бочки, радиаторы батарей... Справа от настила были дома, несколько рядов бараков, промежутки между которыми были застроены сарайчиками, собранными из всякого подручного материала; на крышах сарайчиков сушились желтые кости. Издалека все это казалось бесформенным табором труб, антенн, перегородок, бельевых веревок, собачьих конур, дровников и еще более крошечных сараюшечек, может быть, погребов, меж которыми эхом перекатывались взвинченные женские голоса и собачий лай, будто там, внутри поселка, творилось что-то неладное. В просветах за домами была видна плоская, как стол, бурая болотистая равнина: до самого горизонта, насколько хватало глаз. Порывы ветра то пропускали, то скомкивали и уносили прочь далекий низкий звук дизеля.

Никто не позвал его пить чай.

Вертолетная площадка опустела.

Василий ГОЛОВАНОВ