БЕЛЛЕТРИЗАЦИЯ РАДИКАЛЬНЫХ ПРАКТИК

как способ репрезентации современных трендов

БЕЛЛЕТРИЗАЦИЯ РАДИКАЛЬНЫХ ПРАКТИК

...Космополитичная отвязная Москва девяносто пятого, где были даже часы вещания коммерческих радиостанций на английском, казалась сном, уходила в небытие. Такого засилья отвратной местной попсы, квасного угара, косноязычия и кондовости я не припоминал с мерзкого безвременья конца эпохи Горбачева,
— А что тут такого? — сказал культовый поэт Дмитрий Александрович Пригов. — Очередная осень.
— Помедленнее, пожалуйста. Я записываю!

У России всегда были попытки выйти в историческое европейское время. Она как бы выныривала из своего логова, подземелья, глубоководных обиталищ — и это была весна. Потом наступало лето, когда неожиданно интенсивно начинался обмен идеями и людьми. Население этой страны начинало говорить какими-то европейскими терминами. Наскоро воспроизводить какие-то европейские феномены. Потом наступала осень, потом была зима, весна — и все повторялось. Россия, оказывается, никак не может выйти на прямое историческое время (хотя я не знаю, надо это или не надо). Она живет своим циклическим временем. Сейчас мы заново в периоде середины осени.

Однако эти циклы сейчас стали короче. При Сталине зима наступила в двадцать девятом, предполагалась послевоенная весна — не случилась. Оттепель пришла при Хрущеве — то есть виток занял почти четверть века. Сравните: при Горбачеве было несколько оттепелей и заморозков за шесть лет, при Ельцине — то же самое за восемь-девять.

При Петре повязанность с Западом была минимальной. Если бы монарх не съездил на Запад, страна бы и не узнала о том, что где-то бреют бороды. Сейчас повязанность с Западом благодаря новым информационным технологиям на порядок сильнее. Растет слой людей, который берет на себя функцию быть Западом здесь. Когда-то это было дворянство, потом какая-то интеллигенция — несоветская, советская. Сейчас почти вся социально активная часть населения воспроизводит западные типы мышления и существования здесь. Как правило, в период жесткой зимы этих людей срезают, как нарыв. От суровости зимы зависит и суровость срезания: в эмиграцию, в Сибирь или на тот свет. Но при ЛЮБЫХ зимних откатах, при ЛЮБОЙ жажде тотальности и фундаментальности эти люди не вписываются в силовые линии местной жизни. Они противоположны, непонятны, неприемлемы и опасны всем остальным.

И вот сейчас мы видим фундаментализацию сознания по ВСЕМ направлениям. В музыке попса забивает рок и любую другую непопсовую, живую музыку. В изобразительном искусстве то же самое. В девяносто третьем — девяносто четвертом в Москве была чудовищно интенсивная галерейная, выставочная жизнь. Но это не закрепилось ни в институциональных заведениях, ни в рынке — и в итоге активность художественной жизни спадает. В литературе? Практически то же. Она не приобрела здесь никаких черт, кроме привычных. Те небольшие изменения, которые принесло поколение Пелевина и Яркевича, вряд ли где приживутся и найдут базу. Кроме как в Интернете...

— Но ведь Пелевина наравне с детективами взахлеб читают в метро!

— Да, Виктор Пелевин смог осуществить беллетризацию радикальных практик.

— Чего-чего?

— Облек свой радикализм в удобную попсовую форму, читаемую в подземке. Но тем не менее вещи радикальные ПЕРВЫМИ не находят здесь ни базы, ни отклика и ПЕРВЫМИ репрессируются. Огромная часть местного истеблишмента воспринимает эти вещи как угрозу себе. По причине непонимания. У нас же есть пунктик: все должно быть понимаемо!!! А потом репрессии распространяются и на понимаемое — но понимаемое не как надо. Если не будет очень суровой зимы, то радикализм тихо перезимует в журнале «Знамя». Если зима будет сурова — отбор «своих» будет идти даже не по степени понятности. А по идеологической близости. И тогда авторы вроде Пелевина вряд ли смогут перерекрутироваться в милитаристско-фундаменталистское сознание. И им придется туго, потому что у этого поколения нет опыта переживания настоящих зим. Разве что генетически всякий русский житель вроде должен быть приспособлен к зиме. Но насколько передаваемы, насколько точно воспроизводимы необходимые для безопасности черты поведения? Я не знаю...

Конечно, каждый раз наша зима имеет новый облик. Нынешняя примечательна тем, что дает возможность частному лицу иметь ТАКОЕ КОЛИЧЕСТВО информации, частных контактов (пока не контролируемых государством!), что трудно сказать, насколько можно будет ВООБЩЕ подморозить эту ситуацию до конца. Из ныне существующих здесь людей общество концлагерей или полной изолированности будет организовать трудно. ЛЮБЫЕ ЖЕСТКИЕ ОБЩЕСТВА ПИТАЮТСЯ ЗА СЧЕТ НЕКОЙ ИЗБЫТОЧНОЙ ЭНЕРГИИ САМОГО ОБЩЕСТВА. Чтоб построить сталинскую империю, недостаточно было воли самого Сталина и коммунистов. Нужна была неиспользованная энергия этого народа. Тогда она была огромна. Но за двадцатый век — гражданская война, коллективизация, индустриализация, две мировые войны — эту энергию повыпили. Вряд ли сейчас в народе есть такая солидарность, такая энергия, которая может быть собрана и направлена на строительство жесткого местного общества. ИСТОРИЧЕСКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ РАДИ НАДО СКАЗАТЬ, ЧТО ВОТ ТАКОЕ ОБЩЕСТВО, РЕАЛИЗОВАННАЯ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ — ЕДИНСТВЕННОЕ СОБСТВЕННОЕ НОУ-ХАУ РОССИИ ЗА ДВЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ! Все остальное в России — иконы, архитектурные и литературные стили, модели рынка и финансовой системы — заимствованное. А вот этот лагерный строй с «железным занавесом», если где после нас и появлялся всеми был заимствован у нас. Или напрямую экспортирован нами.

При советской власти был очень забавен диссидентский аристократизм в искусстве. Вот я снимаю фильмы с заведомо ограниченным числом потребителей; я заявляю, что не потакаю низкому вкусу масс, я исключителен — значит, я делаю высокое искусство. Еще смешнее, когда об этом же пытаются объявлять сейчас. Все ведь поменялось. Властью стал сам рынок. Игра в элитарного художника стала атавизмом. Если у тебя ничего не покупают — можешь сколько угодно заявлять о своей элитарности — не будет у тебя ни престижа, ни денег. Жуткое непонимание, КАК нынче перераспределена структура культуры и власти, — в России просто фантастично! И порождает странных людей вроде Ильи Сергеевича Глазунова, которые искренне полагают, что занимаются высоким искусством. В то время как по меркам нормального общества они занимаются как раз поп-искусством или художественным промыслом. Что ни капельки не плохо и не зазорно, просто это совсем другое занятие. Люди, занимающиеся художественным промыслом, воспроизводят уже известные образцы. Там примерно ясно, как и что художнику делать и как на это отреагирует зритель. То, что художник, занимающийся ПРОМЫСЛОМ, и его зритель могут переживать какие-то высокие чувства, само по себе ни о чем не говорит. Можно прийти на концерт Филиппа Бедросовича Киркорова и переживать высокие чувства. Это твое ЧАСТНОЕ дело — западать на Киркорова, травку, Глазунова или Дунаевского. Но это все НЕ ИМЕЕТ никакого отношения к серьезной структурной организации современной европейской культуры! Россия каждый раз, залезая на очередную зиму в свою берлогу и вылезая обратно, ошарашивает Европу тем, что все проспала, опять не в курсе и опять кричит, как командир всплывшей подводной лодки: «Мужик! А чо тут без нас было за эти сто лет?!»

А было тут вот что. Весь социокультурный процесс стал диктоваться рынком. Раньше этот процесс диктовала аристократическая власть. Затем продвинутые буржуазные правительства, которые спонсировали высокое искусство. Они транслировали в массы некие образцы. Массы же противопоставляли этому низовое искусство, которое считалось низким и неинтересным. Высокое (не только искусство!) обладало денежным обеспечением и было престижным. Проще говоря: было у аристократов в какую-то пору престижным фехтование — огромное число людей стало учиться фехтованию. Недавно в элитарный вид спорта произвели теннис — эффект вы наблюдали.

В чем новизна ситуации? Не одни аристократы и буржуа нынче могут себе позволить купить хотя бы один пиратский или не пиратский компакт в день или в неделю. А значит, покупательная способность размазана на всех. Тех, кто платит деньги (стало быть, и заказывает музыку), стало неисчислимое множество. Они в соответствии со всеми канонами отныне и есть ВЛАСТЬ. То, что не может выйти к ним в виде покупаемого товара, становится маргинальным, частным, спонсируемым. Оно не влиятельно. Занятие поэзией было в свое время влиятельно потому, что власть спонсировала придворных поэтов и на это можно было жить. Сейчас, при власти рынка, поэт не может рассчитывать на миллионные тиражи, чтоб быть влиятельной культурной фигурой. Только на свою локальную нишу, которую ему общество предоставляет. Чем радикальнее литератор, тем нереальнее большой тираж. Изобразительное искусство вписалось в рынок легче. Не тиражом, а единичными дорогими продажами. Поэтому оно позволило себе быть и единичным, и престижным, и богатым, и радикальным одновременно. Даже отъявленный радикал при хорошем агенте МОЖЕТ найти одного, но очень дорогого покупателя. Кинематограф сейчас не может быть особо радикальным — нужно продаться огромному числу зрителей.

Однако во всем мире, притом что рынок владеет и властью и умами, он гораздо умнее, чем мы думаем. Там великое множество рессорных механизмов, держащих на плаву те виды искусства, которые реально «большому» рынку не нужны. Есть гранты, стипендии, какие-то проекты — и люди самых безумных способов мышления могут реализовать их, нисколько не ориентируясь не только на дорогую продажу, но и вообще на то, чтобы как-то отбить эти деньги. Обществу как экологической системе это очень важно и нужно. Вся попса, кинематограф, дизайн бытовых приборов, автомобилей, интерьера подпитываются идеями радикалов. Когда однажды Пабло Пикассо в очередной раз попрекнули тем, что простой человек ничего не в силах понять в его картинах, художник со всей большевистской прямотой ответил:

— А до простого человека я дойду в новом дизайне унитаза!

И дошел-таки...

У нас таких рессорных систем нет. Поэтому из радикалов выживают только те, кто научился или продаваться на Западе, или пользоваться западными стипендиями и грантами. Спонсируются в России в основном те, у кого есть удачные знакомства. Почему в России и Москве ведущим художником оказался Зураб Церетели — достойный человек, но занимающийся, опять же, художественным промыслом? Потому что в России нет никаких институций, кроме удачного знакомства. Нет института экспертных оценок, сравнения, организации конкурентной среды — ничего этого здесь нету! В западной системе, где все это есть, Шилов, Глазунов, Церетели занимали бы достойное место, на них был бы рыночный спрос (потому что там он есть на все). Но они никогда не стали бы в той системе фигурами заметными. В рейтинг, определяемый престижными журналами и музеями, высокими ценами продаж, они бы не попали там никогда. Нечто похожее на нынешнего Церетели, зайдя в западный музей, вы увидите в зале начала века под другими именами. Если бы сам Зураб Константинович жил и работал сейчас на Западе, он бы прекрасно делал то, что там продается. Вряд ли стал бы радикалом, работал бы очень хорошо в тамошнем мэйнстриме. Муниципальных заказов, скорее всего, не получал бы — они там как раз чаще достаются радикалам. Но жил бы не бедно и достойно. Дело ведь не в нем, а в нашей системе. У нас заказ художнику отдает его знакомый мэр. Каков его вкус — то и придется делать. ТАМ подобный ход вещей исключен. Стопроцентно. Я слишком хорошо знаком с той системой.

— Что нужно сделать, чтобы скульптор Пригофф получил заказ на статую «Мать» на ратушной площади Людвигсфонбайер-шпиллер-штуллер-штуцеркирхена?

— Местный Лужкофф обращается в свое управление культуры. Оно, в свою очередь, обращается к каким-то кураторам, хорошо знающим рынок скульпторов: вот нам тут нужно «Мать» на площади поставить. Какого скульптора вы нам могли бы сосватать? Куратор спрашивает: какую сумму вы на вашу «Мать» кладете? Ага, вот столько-то? Ну, за эти деньги нечто пристойное вам вполне сваяет Пригофф. Конечно, у куратора есть свой круг пристрастий и лоббируемых художников — он живой человек. Но! Лоббизм идет на очень высокой планке! Лоббируемый художник не может ТАМ выйти из ниоткуда и быть просто другом куратора и тем более мэра. Он не может ТАМ быть человеком без резюме и кредитной истории, истории выставок, рецензий, дорогих покупок, рейтинга и прочего. Конечно, куратор может сказать: хватит все заказы отдавать заезженным и известным, вот у меня в загашнике молодой, но очень интересный художник. Но сам куратор находится в СИСТЕМЕ этого искусства. Он же не может пропагандировать черт-те кого! Он обрушит свою карьеру! Дав рекомендацию ПРОСТО ДРУГУ, он не войдет в элиту кураторов (либо из нее вылетит). А ему это совсем не надо. Да и воспитание не позволит: он же воспитан в ЭТОЙ институции. Он же профессионал! А кто такой профессионал? Это не просто человек, умеющий профессионально что-то делать. Это еще и ориентация на вкус, идеалы и систему поведения твоей профессиональной среды. Потому что можно прекрасно знать, что фонтан с лебедями — это ужас. Но дать зеленый свет этому заказу, потому что так угодно мэру. То есть предать свои профессиональные ориентиры и систему поведения. Западный куратор может провоцировать свою профессиональную среду на более радикальные проекты, чем это привычно сегодня и сейчас. Пожалуйста, сколько угодно. Но сказать: «Фиг с вами всеми, я протаскиваю к кормушке своих друзей и друзей мэра» — самоубийство. Конечно, бывает всякое, но жесткая профессиональная среда — престиж, деньги, репутация суперпрофи держат людей в ежовых рукавицах.

Чем смешны наши банкиры? Они строят себе почти что западные офисы, но картины в них вешают Айвазовского или Шилова! Причем когда они входят в какой-нибудь «Чейз Манхэттен Бэнк», они видят там гигантские авангардные картины какого-нибудь Раушенберга, черт-те что, но у себя на такое не решаются. Купить такую же машину, как у западного коллеги, — с удовольствием: фырчит, блестит и ездит. Построить такой же банк с такими же лестницами и креслами — легко. Нанять дизайнером по интерьеру прелестную выпускницу художественного вуза — в духе времени. Все прекрасно до того момента, когда надо вешать картину. Вот тут вылезает все нутро, и если дизайнер заикнется, что Шилов в банке не катит, барышня отправится искать следующий банк. Наши банкиры и мэры пока не понимают, что их офис, их город не то место, где можно давать волю ЛИЧНЫМ вкусам. ТВОЙ ГОРОД И ОФИС ДОЛЖНЫ БЫТЬ РЕПРЕЗЕНТАЦИЕЙ СОВРЕМЕННЫХ ТРЕНДОВ!

— Чего?

— В них должно быть то, что отражает нынешний хороший вкус и стандарт. Кураторам и советникам прекрасно известно, что и где надо вешать, что и где ставить. Ты уже себе не принадлежишь, ты не имеешь права навязывать, транслировать свой вкус своему городу или интерьеру своего банка. ЧЕЛОВЕК ПРИ ДОЛЖНОСТИ ВСЕГДА НЕСВОБОДЕН. Мой любимый немецкий галерейщик ненавидит «мерсы», но ездит именно на огромном «Мерседесе». Подъезжаешь на переговоры, а на тебя глядят в окно. Приехал на «мерсе», одет в костюм — разговаривать можно. Подъедешь на более дорогом спортивном «Порше» — подумают: какой богатый человек, но какой лихач! Опасно с ним связываться. Банк, если хочет создать имидж динамичной структуры, борющейся за место на финансовом рынке, не может украшаться картинами Глазунова — его стиль не впишется в этот имидж. Но тот же банкир, как частное лицо, может скупить хоть всего Глазунова в свою частную коллекцию. Вешай то, что тебе нравится, в потайном кабинетике за секретной дверью, пожалуйста! Хоть коллекцию спичечных этикеток, но тихо! Вот в чем тонкость.

Именно вот эта связка спонсоров, заказчиков, институтов гражданского общества, профессиональных тусовок кураторов и художников — и определила лицо нынешнего западного рынка искусства.

У нас подобная модель регулирования денежных потоков через систему связанных профессиональными устоями экспертов, а не трансляция вкусов НАЧАЛЬНИКА офису, городу, стране, прописана только у Кириенко. Ладно, хоть у кого-то прописана. Я очень хочу посмотреть, как эта модель у нас приживется.

Сейчас в этой модели проступает новая деталь. У куратора с именем наверняка уже есть сайт в Интернете. Советник банкира или мэра по культуре адреса всех таких сайтов знает назубок. И тогда ИМЯ в сочетании с Сетью начинает работать. Художникам, которых курирует этот куратор, уже не надо по каждой мелочи мотаться из провинции в культурные столицы — Кельн, Париж, Нью-Йорк, Лос-Анджелес. На выставки, на живое общение, на свою профессиональную тусовку я приеду, мне это важно и нужно. Я без этого не живу и не развиваюсь. Но увиваться самому вокруг заказчика? Иметь нужду постоянно ради этого жить в столице? Увольте! Пусть заказчик посмотрит мои файлы в Интернете, а я пока у себя в деревне спокойно поработаю.

Почему я так хорошо знаю все эти денежно-экспертно-чиновничьи материи? Я семь лет сам был чиновником в Главном архитектурном управлении Москвы. Инспектором по внешней отделке зданий. Когда какой-то московский дом надо было реставрировать или просто перекрасить, я давал разрешение и составлял так называемый паспорт. Что во что покрасить. Год был учителем рисования и черчения в школе. Зверюшек лепил для детских садов. По образованию я скульптор, оканчивал Строгановку. До этого, кстати, два года стоял на конвейере ЗИЛа. Хороший тон по тем временам.

В семьдесят пятом из-за тогдашнего поветрия продвигать молодых меня фантастически быстро и легко приняли в Союз художников. Потом пошли осложнения с cоветской властью. Вызовы в КГБ и обыски — за публикации за рубежом. Стихи меня формально никогда не кормили, если не считать концертов и перформансов. Огромных тиражей и объемов продаж не было. Но вот как-то работал, работал «в стол» — и наработал некое имя, которое кто-то знает. И если мыслить стратегически и структурно, я тогда этой работой «в стол» проинвестировал свою сегодняшнюю жизнь...

Борис ГОРДОН