Все наше — за плечами. То чудное, растерзанное пространство, где гробы и башни, где великие негодяи и дикие страдальцы, где жизнь, и слезы, и любовь, все отчеркнется, уйдет в туман...
ОЧЕВИДЦЫ, НЕ ШЕПЕЛЯВЬТЕ
— Как сейчас, помню...
— Вы помните, как сейчас, а я помню, как раньше!
— А я помню, как совсем-совсем рано!!!
что-то из Маяковского
Все, ребята. Никакого двадцатого века больше у нас не будет. Годик остался и... Да.
В двадцать первом пожить удастся лишь с налета, с краешку... Все наше — за плечами. То чудное, растерзанное пространство, где гробы и башни, где великие негодяи и дикие страдальцы, где жизнь, и слезы, и любовь, все отчеркнется, уйдет в туман... Дождь на стекле. Кулак рябины озябшим суставом ткнется в стекло, тюк-тюк! Но стоит ли всматриваться в умершее. Впереди — уходит за горизонт, сияет-зияет голубое и зеленое, не доплывешь. Ну хоть полюбуемся.
Сквозь сон слышу дочь, собирается в школу, мурлычет походную: «Над седой равниной моря гордо реет жирный пингвин! Он и сам уже не помнит, как он смог с земли подняться! Гордо реет третьи сутки, потому что он не знает, как сажать себя обратно». Это о ком же она, мерзавка?
Ничего, еще посидим, вспомним, простимся, стянем узел на мешке со старьем. И — на чердак его, пусть тихо тает во времени, истлевая.
Утренний, ни с чем не сравнимый кайф — не торопясь, развалившись в кресле, обзванивать перед Новым годом любимых. Не по новой телефонной книжке, где реденькие записи, последний срез знакомств, а по старому, доброму распухшему, расползающемуся гроссбуху.
Алексей Иванович Аджубей, Алена Бакшицкая, Зиновий Гердт, Майк Науменко, Сан Саныч Иванов, Сережа Курехин, Юрий Владимирович Никулин, Шнитке Альфред Гарриевич (Дм. Ульянова, д. 4, корп. 2, подъезд 2, эт. 11, кв. 155, т-н: 137-48-17, звонить через два гудка)... и дальше, дальше. И все они умерли, умерли... Возле каждого номера черной каракулькой церковный крестик. Утонули во времени. И не со всеми я расплатился. Это сколько ж тому назад после ночной репетиции Юткевич сунул мне, студенту, трешник: возьми такси. Так я ему трешника и не отдал.
Мимолетности, сны. Ночь. Спящая промороженная Москва. «От двери цокают копытца, мохнатый кто-то. Вор? Иль бес? И вдруг обнюхал наши лица, зубами пискнул и исчез...» Пистолетный шлепок на Ходынке. Далеко слышно. «Аукцыон» в казино на ипподроме. Под тяжелые волны, потряхивающие пол, мальчики с пальцами топчутся, как слоны на лесоповале. Как Бэтмен проносится Гаркуша, а над головами мечется распоясанный Федоров: «Остановите самолет, я слезу!!!»
А самая нежная песня была у них лет десять назад: «Я стал предателем». Такой весь в ожидании, на цыпочках, весь в лентах, синих гирляндах, смехе далеком, вальс такой, новогодний: «И я случайно в давешней чайной понял секрет: нас просто нет, вот беда. И в принципе не было вообще никогда...»
Вот созданное на двадцатом этаже «Молодой гвардии», в буфете, Всероссийское общество тупых. Просто тупые, тупейшие первой и второй степени, Всетупейший, девочки-тупышки. Цель общества: борьба за возрождение культуры коми-пермяков. Особенно нас, помню, пермяки умиляли. Беззащитные. Едят там где-то свои пельмени. Кто-то предложил создать для них письменность. Но согласились на том, что деньги, нужные для беззащитных братьев, соберет великая акция «Москваль за нами!». На пустыре, у подножия здания, 26 добровольцев должны будут повторить подвиг героев-панфиловцев, не пропустив армаду фашистских танков никуда. Танки, снаряды, патроны, пулеметы, гранаты, коктейль Молотова, добровольцы — все настоящее. Стоимость зрелища из окон буфета на двадцатом этаже мы оценивали где-то в миллион баксов с носа. Богатых ценителей истории собрать не составило бы труда, останавливало отсутствие главной завершающей детали: по железнодорожной ветке, огибающей пустырь должен был выехать в самый разгар битвы бронепоезд «Матрос Железняк», чтобы шквальным огнем накрыть все это безобразие.
Достать бронепоезд не брался никто.
Длинная жизнь, протекающая в нежных подначках, забавах, тоске и печали.
Я хочу быть старым, старым, старым,
Старым-старым, старым-старым-старым,
О-очень старым, очень-очень старым,
Ста-а-арым, старым большевиком.
Кстати, Курехин утверждал, что изображений Ленина в стране было совсем не много, а мало. Просто стояли они, бронзовые, глиняные, деревянные, — не там, где надо. Вот представьте, влез альпинист на рекордный пик, а на острие — Ленин, с указывающей вверх рукой. Нырнул водолаз в страшную водную тьму, вгляделся, а на дне — Ленин. А-а-а!!! На фестивале финско-советской дружбы Курехин бережно поднял вверх свои руки и объяснил обалдевшим финнам: «Это протезы. Руки я потерял еще в детстве, протезы подарили мне рабочие-умельцы завода «Красный пролетарий». Благодаря им я могу теперь виртуозно играть, потому что в движение они приводятся просто дыханием, смотрите, вот я выдыхаю, и мои пальцы делают этот трудный пассаж». И он начинал глубоко и трудно дышать, а протезы играли блюз. А Сережа никогда не мог спокойно слушать блюз, он всегда принимался плакать от этой простой негритянской музыки. А протезы его носились по клавишам, как птицы, и все финские корреспонденты потрясенно рассказывали в своих финских газетах о феноменальном русском пианисте.
Слава Полунин собирал толпу на площади на великое зрелище «Тачки», где-то ближе к концу подъезжали пожарники и заливали восхищенных зрителей пожарной пеной, когда пена покрывала их с головой, они теряли друг друга, но вдруг начинали раздеваться и валяться в белых волнах, хохоча, как гиены.
А можно бы жить хорошо... В одежде из рыбьего меха, из тихого говора, смеха. Под этим танцующим снегом. Под этим торжественным небом. Да. Была у Пети Мамонова одна забытая песня, давно он ее не пел, вот постепенно и забыл: «У нас была любовь, а теперь — ремонт».
Евроремонт.
Вот ствол, приставленный к моему горлу из-за того, что я поинтересовался у владельца, почему он втиснул свою «Хонду» перед моей «Таврией» в очереди на заправку. «Запомни, козел, — сказал мне владелец. — Я никогда не стою в очереди». Я запомнил.
Вот поединок в городе Гусь-Хрустальный. Жена ветерана хрустального производства встретила у проходной работницу фабрики Раю, которая пыталась отбить у нее одноногого мужа, и железным прутом покалечила ей лицо. Она вернула мужа в семью. Много я помню.
Нет, ребята, так долго не живут.
Вот знаменитый демократ. Захотевший плюс к своей демократической газете создать нечто невесомо-легкомысленное, но прибыльное. Не денег токмо, идеи ради, дабы поддержать гибнущее в нищете, но нужное делу демократии собственное издание. Я, вдохновленный, сделал ему со своими мальчишками первый в стране ТВ-гайд, обещавший невиданную прибыль, первый номер был уже сверстан, реклама найдена, распространители клялись с ходу продать не меньше двухсот тысяч тиража, и тут коварный демократ очнулся и велел закрыть все к чертовой матери, а команду выкинуть на улицу. Команда, собравшаяся потрясти Россию, рыдала. Через пару лет все это я сделал у другого хозяина, с ожидаемым успехом, но все, помню, хотел узнать, что же скрывалось за царственным жестом, неужто в последний момент не рискнул великий и ужасный поступиться принципами, изменить себе, замарав имя желтизною? Дурачок, сказал мне человек, знавший все с самого начала. К нему просто пришел очень крутой мэн, сам собравшийся выпустить подобное, и положил перед демократом толстую связку баксов. И убрал конкурента.
Вот банкир Виноградов, снесший своим «Мерсом» ржавый «жигуль» и тут же утешивший рыдающего владельца, сунув ему в руку шесть тысяч баксов. Рыдания владельца перешли в истерический хохот, после чего, даже не взглянув на свое раздавленное сокровище, он голоснул и умчался прочь с места происшествия. «Ему бы штуки хватило!» — попрекнул банкира телохранитель. Ничего не ответил телохранителю банкир, а мне сказал глухо: «Жалко мне его стало».
Вот замечательный детский писатель, насмерть схватившийся с фирмами, которые не заплатили ему денег за использование на конфетных обертках выдуманных им детских героев. Но видно у него не получилось придумывать новых героев, не собрав денег за старых.
Вот художник, между созданием громадных полотен — знамен эпохи — отобравший землю у храма, чтоб построить на ней себе особняк...
А те — те все умерли.
...Под этим танцующим снегом, укрывшим от выпавшей доли, уж боле ни счастья, ни света. Но вволю покоя и воли.
Вот и накрыло нас, собравшихся от ужаса в кулачок (чего же это мы натворили!), информационной волной с запада, буддистскими ароматами с востока. Все, что копил век, обвалил на наши головы. Какая уж сегодня великая литература! Прочитать бы все, а уж писать будем там, верней — будут там.
Вот вильнюсская баррикада, заиндевевшая, пушистая, стерильная, с клубничными пятнами приколотых на колючки партбилетов и паспортов, созданная лучшими дизайнерами республики, и тоненький мальчик с нунчаками через плечо, единственным оружием, уходящий, красиво покачиваясь, по холлу парламента на свой пост. На всех этих восставших романтиков хватило бы одного танка. И все они красиво умерли бы. За свободу.
Под Агдамом, вино еще было такое, я лежал на склоне между воюющими азербайджанцами и армянами, очень надо было в Карабах, а переходить можно было лишь ночью, и меня засекли, лупить начали сразу с обеих сторон. И понеслись из черноты красивые веера трассеров, прямо в тебя, в живот, в глаза, но почему-то все мимо, где-то за головой изредка чпокнет пуля, камушками осыпет... Заросший лианами заброшенный армянский храм на горе, куда взбираться целый день, на десятки километров вымершая земля, в храме на алтаре в полной тьме среди восковых наплывов пошарил и нащупал целлофановый пакетик. Носочки. Живые принесли мертвым.
Вот дождь, лупивший всю ночь так, что вода стояла в ботинках по край, а мы стояли, взявшись под руки, длинные цепи перед Белым домом, ожидающие, когда пойдут танки, старик, спавший под этим дождем, опершись на палку, сидел на ящике и спал как убитый под этим дождем. Зачем мы пришли сюда? Мы пришли, чтобы нас убили.
Но мы живы. Почему мы? Почему умерли те, другие, не хуже нас? Почему каждому свой достался век? Кто решил это за нас? Кто решил все за всю Россию? Откуда взялся весь этот загадочный русский характер, образовавшийся в пространстве между двух слов из трех букв, где первое пишут на заборах, а второе — Бог.
Под этим танцующим снегом, под этим торжественным небом, где все уж готово к побегу, послышится Божий рожок и...
Я — очевидец, когда я помру, я все расскажу Богу.
Я опущу восторг, упоение любовью, успехом, молодостью, стихами, весенними лужами, все что мы тоже пережили. Об этом расскажут Ему другие. Я о своем.
Не знаю только, понравится ли это Ему?
Владимир ЧЕРНОВ
НАШ НЫНЕШНИЙ ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР. ОН УЖЕ РАБОТАЛ В «ОГОНЬКЕ», В КОМАНДЕ КОРОТИЧА, С 1987 ПО 1993 ГГ. ПОТОМ УШЕЛ, ЧТОБЫ СНЯТЬ С КОМАНДОЙ «МОЗАИК-ПИКЧЕРЗ» ФИЛЬМ, КОТОРЫЙ В АНГЛИИ ПРИЗНАЛИ «СОБЫТИЕМ ГОДА», СДЕЛАТЬ ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК «СЕМЬ ДНЕЙ» И ЖУРНАЛ «КАРАВАН ИСТОРИЙ». СДЕЛАЛ И В МАЕ ПРОШЛОГО ГОДА ВЕРНУЛСЯ ОБРАТНО. ТАК МЫ С НИМ И МУЧАЕМСЯ.
На фотографиях:
- ЭММАНУИЛ ЕВЗИРИХИН. ПО УЛИЦАМ СЛОНА ВОДИЛИ. 1940 Г. ИЗ СОБРАНИЯ ЮРИЯ ВЗЕРИХИНА.
- ОБОЗ НАРОДНО-РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ. ДАЛЬНИЙ ВОСТОК, 1920 Г. ИЗ ФОНДОВ РГАКФД.