СУХОЙ ОСТАТОК
Когда я вслух любуюсь людьми, хоть что-то пытающимися сделать в России, — это, наверное, мой дед во мне говорит...
После книги «Жизнь без нас» — реквиема по ушедшим — никак не оставляет меня мысль: единственное для нас утешение — что люди не умирают без остатка. Сухой остаток — мы, еще живые. Здесь кончается моя присказка и начинается собственно сказка.
В прошлом году пригласили меня выступить в городе Бостоне. Большой зал. Русская в основном публика. Прилично все получилось. Это всегда большая трата, два часа разговорного жанра, ты как выжатый лимон, хочется поскорее хлопнуть заслуженный стакан и лечь спать. Поскорее не получается. Вокруг столпился народ: кто за автографом, кто пообщаться на коротком расстоянии. С моего лица не сходит дебильная улыбка: здрасьте, здрасьте — но за ней ничего, кроме неловкости и усталости.
Подходит старик. Свежий, сухой, на вид можно дать и семьдесят лет, и сто.
— Вы действительно Битов?
— Да.
— Вы сын Георгия Леонидовича?
— Да, — говорю, продолжая расписываться на книжках.
— И значит, вы внук Леонида Ивановича?
Ну да, получается так... Разговор, повторю, происходит в спешке, меня все время что-то отвлекает, и я не врубаюсь в смысл происходящего.
Смысл же — непостижимый уму.
Ни одного, ни другого своего деда я не видел.
Оба умерли задолго до моего рождения.
Но один дед — мамин отец — почему-то долго заслонял от меня другого, папиного. Не почему-то — сейчас я знаю почему. Материнская фамилия — Кедровы — довлела своим аристократизмом, своей интеллигентностью. Так было и до и после моего появления на свет. Когда мой отец женился, он стал жить в семье матери. Мамин отец, директор гимназии, умер в 16-м году, сказав напоследок бабушке: «Через год все будут висеть на фонарях». Он преподавал историю, что-то в происходящем усек — и помер своевременно. Бабушка осталась с пятью детьми ждать, когда сбудется дедушкино пророчество. Ждали недолго — ровно год...
Рассказывать о дореволюционных семейных обстоятельствах родители не любили, но своя версия была у меня со школы. Мать — я знал — полюбила отца за красоту, не за что-нибудь другое. Значит, ничего другого и не было... Наверное, моего отца это коробило, потому что, когда я начал, уже после школы, интересоваться предками, он показал мне три бумаги. Все, что осталось после моего деда Битова. Банковская книжка. Визитная карточка. И третий документ — письмо из Череповца, откуда дед переехал в Питер. Письмо смотрителя училищ г-на Преображенского моему прадеду Ивану Яковлевичу. Ваш сын, пишет г-н смотритель, такой способный мальчик. Вы бы заплатили за учебу в этом полугодии, а мы постараемся, чтобы через полгода его взяли на кошт. Показывая мне это письмо, папа намекнул: всю жизнь дед Битов не мог простить своему отцу — то есть моему прадеду, — что тот не дал ему получить образования...
Потом как-то бродили мы по городу, и отец говорит: «Видишь — на том берегу текстильная фабрика? Дед твой был ее управляющим». Я не очень понял, отчего сообщение прозвучало столь торжественно: слово «управляющий» в моем советском сознании ассоциировалось с управдомом. Ну, может, еще с управляющим имением из русской классики. Малопочтенное какое-то занятие...
Показал мне отец фабрику, заметил, что на меня вид ее никакого впечатления не производит, и прибавил: «Вон огромный корпус дирекции, видишь? А при твоем деде управление помещалось в небольшом вагончике. Там рабочие каждую неделю получали расчет».
Опять я чувствую: мне сообщается нечто необыкновенное.
Но я не в состоянии этого постичь.
И еще в одну из тех бесед отец поведал мне страшную тайну: дед мой Битов был «почетным гражданином». Но я и в это не врубился, настолько было стерто слово «гражданин».
Это я теперь оценил. Как и то, что люди должны вовремя получать зарплату.
Когда Бродский прилетел в Стокгольм за своей «Нобелькой», на пресс-конференции его спросили: «Кто вы? Русский? Американец? Космополит?» — и Иосиф с библейским достоинством ответил: «Я еврей». Вот и я, где бы ни жил, остаюсь почетным гражданином Санкт-Петербурга, поскольку звание это, дарованное деду государем императором, перешло по наследству к моему отцу, а от отца по наследству ко мне.
После тех разговоров с отцом прошло сорок лет... и вот — Бостон, старик возраста Мафусаила, последний на свете, кто помнит моего деда, единственный, кто может что-то мне про него рассказать. Мне, следовательно, подарен шанс встретиться с дедом.
И я, вместо того чтобы вцепиться в этого старика, облизать, затащить к себе или напроситься к нему, надписываю книжки, веду какой-то дежурный разговор с идиотской улыбкой... и старик истаивает в воздухе — внезапно, как и появился.
Не могу себе этого простить.
И теперь я пытаюсь воссоздать ускользнувшую жизнь деда Битова, полагаясь на обрывки рассказов отца и на собственную интуицию.
Дед умер в 26-м году, нестарым человеком, и не болел перед уходом. Я, кажется, догадываюсь, почему он умер. От отчаянья. Был управляющим, был «почетным», был состоятельным. Нэп ему позволил еще раз поверить в себя. Но тут Нэпу свернули шею — и у моего деда не стало сил и желания жить. Он и ушел.
Не так ли он и в Бостоне от меня ушел — подозревая, что внук не проявляет к нему интереса...
Не хочу впадать в мистику, но у этой грустной истории есть продолжение.
Вернулся я в Россию. Отметил в Питере свое 60-летие. На следующее утро пошел на кладбище, на могилу отца и матери. И не могу ее найти. Подумал — с похмелья.
Оказалось, крест накануне украли. На цветные металлы...
А совсем недавно получил письмо от дядюшки, брата моей матери. 93 года ему уже, видимся мы редко, больше переписываемся.
Дядя мой Алексей Алексеевич Кедров, большой доктор, уважаемый в Питере человек, извещает меня, что сломан крест на могиле моего прадеда. Был этот прадед директором Историко-филологического института, членом Синода, воспитателем цесаревичей — учил их греческому и латыни. Первый раз мраморный крест на его могиле сломали перед войной, теперь вот — вторично.
В такие минуты начинаешь сердиться на свою страну, на свой народ. И вовремя спохватываешься: ты неотделим от этого. Все это — насильственные знаки необходимости покаяния. Перед всеми, кто живет в тебе. Потому что других у нас нет. И другой истории нет.
Когда я любуюсь людьми, которые что-то пытаются сделать в России, — наверное, это дед Битов во мне говорит. И когда спрашивают меня, какая наша главная проблема, я говорю: «Россия — большая фабрика, на которой нет управляющего».
Не поясняя, что, собственно, под этим подразумеваю.
Андрей БИТОВ
ДВАЖДЫ ЛАУРЕАТ «ОГОНЬКА», ПРОЗАИК, ПОЭТ, ПУШКИНИСТ, ПУТЕШЕСТВЕННИК И КУЛЬТУРТРЕГЕР. А С ПРОШЛОГО ГОДА ЕЩЕ И НАШ ОБОЗРЕВАТЕЛЬ ПО ВОПРОСАМ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ.
На фотографиях:
- Комсомолец за штурвалом бумагоделательной машины. 1931 год. Из собрания Анатолия Шайхета и Марии Жотиковой.
- В материале использованы фотографии: Аркадия ШАЙХЕТА