САМИЗДАТ
Несмотря на то, что книгопечатание в прошлом веке получило бурное распространение, самые интересные и популярные книжки по-прежнему переписывались от руки.
Пару лет назад я получила приглашение от одного из крупнейших музеев мира, Victoria & Albert Museum, в Лондоне показать в контексте международной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения английского графика Обри Бердслея, свою коллекцию костюмов, материализованных по его рисункам, и прочесть лекцию «по вопросу». Педантичные англичане информировали меня о дате и часе моего выступления едва ли не за 12 месяцев до того. И все эти 12 месяцев мне предстояло мучиться, о чем, собственно, рассказать им, западным интеллектуалам: писателям, историкам, исследователям, коллекционерам, культурологам, художникам etc., — а именно так мне характеризовали аудиторию. Разумеется, первым делом мне захотелось «посвятить их в свою творческую лабораторию», как-де меня осенила такая простая и гениальная идея, как все это почти год создавалось, ну и т.п. Слава Богу, прежде чем засесть за написание окончательного варианта текста, я удосужилась все же уточнить кое-что у организаторов мероприятия. Рекомендации коих звучали исключительно конкретно: «О, наиболее existing* была бы информация, откуда в России ВООБЩЕ знают о Бердслее?!»
...В итоге лекция моя стала рассказом о такой «вещи», как русская интеллигенция.
Итак в одном царстве — отдельно взятом государстве свершился сто лет назад Великий Переворот. Ужасные силы зла кроваво уничтожили всю королевскую семью и верных ей подданных. В страхе и ужасе перед силами зла бежали за пределы королевства лучшие умы и таланты, ученые и поэты, художники и писатели.
Но многие несчастные, слабые или одинокие, так и не смогли убежать и теперь навеки были обречены оставаться в кровавом новом государстве с палачами и убийцами во главе, понимая весь ужас случившегося, но не смея ничего предпринять.
Тем временем первый кровавый властитель почил в бозе, его мертвое тело мудрые знахари забальзамировали так искусно, что мертвое оно стало живее всех живых, живущее отныне в каменном мавзолее своею собственною жизнью.
Бальзамировщиков уничтожили, чтобы не выдали они страшных тайн о вполне человеческом, не божественном происхождении первого убийцы — и стали эти смерти первыми деяниями следующего властителя, еще более кровавого и еще более сумасшедшего, чем был первый. И еще оказался он наделен страшным даром гипноза.
И последующие тридцать лет гипнотизировал он все свое кровавое царство-государство, да так, что самые стойкие и самые сильные тоже сходили с ума: и клеветал сын на отца, а отец — на сына в той стране, и дочь — на мать, а мать — на дочь, и муж — на жену, и жена — на мужа, и упразднилась всякая близость и даже родство меж людьми, а уж о просто друзьях и знакомых и вовсе никто не задумывался: каждый доносил на каждого, и так по очереди, цепочкой во мраке уходили люди из пустеющих городов и уводили друг друга в концентрационные лагеря.
Где встречались предавшие друг друга отец и сын, мать и дочь, жена и муж, брат и брат, друг и друг, и понимали они тогда весь ужас содеянного, но поделать уже ничего не могли, и ждали они только смерти своей как избавления ото всех этих страданий.
И были в концентрационных тех лагерях и вовсе безвинные, никого не оговаривавшие, и дети были, и поэты, и художники. И было им еще тяжелее, ведь понимали они больше и видели они дальше. И этим было и вовсе невыносимо.
И много крови за те тридцать лет утекло, и еще была война — не только уже со своим народом, но еще и с басурманами, и погибло на той войне почти столько же миллионов, сколько на бойне внутренней. Но и этот правитель оказался не Богом — и однажды умер.
И все еще под тридцатилетним гипнозом его плакало и рыдало кровавое царство-государство, и по ноздри в кровище из последних сил плыла масса людская ко гробу господина своего, дабы проститься или погибнуть в скорби о нем: и еще гибли они.
И этого правителя забальзамировали искусные знахари. И положили в мавзолей, к первому. И стал он тоже живее всех живых, потому что умерла та страна вместе с ним и затаилась, ожидая, как следующую голову дракона, третьего правителя, который по сказочной традиции должен был быть еще лютее, еще страшнее, еще кровавее.
* * *
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается: да, третий правитель (Никитка Хрущев — ежели кому интересно) оказался вовсе не таким кровавым, как ожидали в народе и во всем мире (мире, который в ужасе от нечеловеческой той кровавой страны давно со всех сторон опустил железные жалюзи и назвал их Занавес. Но Занавес в XX веке — это атомная бомбардировка, когда от планеты не остается ни капельки мирового океана, ни катышка земли. До Занавеса было еще далеко), представление продолжалось: и третий правитель решил быть хорошим.
Строго говоря, применительно к нашей теме этой части исторического ужастика вполне достаточно. Потому что именно после воцарения третьего правителя и значительного послабления в связи с этим буквального, физически кровавого террора и возник САМИЗДАТ. Он стал возможен, а скоро и необходим для тех, кто попробовал запретного плода.
Запретными плодами, как во все времена правления тиранов, в первую очередь были плоды просвещения — книги. Сейчас в это трудно, невозможно поверить. Может ли представить какая-нибудь двадцатилетняя мамаша, напевающая перед сном своему малышу: «Жил на свете старичок/ Маленького роста,/ И смеялся старичок / Чрезвычайно просто» — что за книжку Даниила Хармса можно было получить срок? И за Александра Введенского можно. Грубо говоря, за всех поэтов 20-х годов, кроме единственного разрешенного Маяковского (но все мы знаем, какую цену он за это заплатил). «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины...» — никогда мне не забыть, как в нежном четырнадцатилетнем возрасте мне в руки попала абсолютно слепая машинопись стихов Мандельштама: строки, особо любимые кем-то из предыдущих читателей этой тетрадки, были обведены ручкой — чтобы могла прочесть и я. Сколько раз потом я видела следы этого удивительного соавторства — почти полностью прописанные рукой машинописные слепые копии не только «литературы малых форм» — стихов, но и романов — Набоков тщательнее прочих, но и Солженицына с Оруэллом прописывали не менее трудолюбиво.
Бог ты мой! Ведь литературоведами из КГБ были «не рекомендованы» не только, скажем, «реакционный писатель Достоевский», но и сам Господь Бог! И тогда на помощь самиздату приходил «тамиздат» — мой первый Ветхий Завет я получила, прекрасно напечатанный, из рук какой-то случайно встреченной американской славистки в поезде «Москва — Таллин», как сейчас помню. Потом «тамиздат» в основном представлял кастальский источник Ann Arbor, синенькие такие книжечки, вон они стоят рядком на уровне протянутого взгляда.
Самиздат, возникший как, возможно, первое осмысленное действие после ступора сталинского беспредела, при всех оттепелях и умилительной безграмотности новых в Совдепии хозяев жизни во все времена был делом опасным и уголовно наказуемым. Партия и правительство, не решаясь после войны по-фашистски жечь самодельные книги на площадях (тогда пришлось бы признать, что все эти книги ЕСТЬ), выдвинули иную «концепцию»: этих книг в принципе нет в природе, а тех, у кого они все же имелись, не сжечь, так сгноить, не на площади, так в ссылке.
В сущности, все эти безымянные в миру (по понятным причинам) Башмачкины, кто бессонными зимними ночами перепечатывал, например, «Архипелаг ГУЛАГ», и тот, кто прописывал последнюю, самую слепую копию от руки, — и есть самые главные издатели всех времен и народов и уж всяко — описываемого периода.
Сегодняшним детям сообщаю: еще 15 лет назад, детки, копировальная техника в нашей с вами сказочной стране если и имелась, то на «режимных» или, как их еще называли, спецпредприятиях. Смельчаки, изыскивающие возможности под носом у врага на его же технике ксерокопировать запрещенную литературу, все равно находились. В жизни всегда есть место подвигу — помни об этом, малыш.
Человек читающий и не читающий — уже две вещи несовместные. Человек, читающий самиздат в 60 — 80-е годы в Совдепии, действительно мог казаться иностранцем в собственной стране (а может быть и вообще инопланетянином) — настолько ИНАЧЕ были устроены его мозги. «Инакомыслие» — термин из тех времен.
Но факт: ежели пионер, или комсомолец, или даже коммунист — не по долгу службы, а по воле случая, судьбы и прочим причинам некоммунистического порядка — однажды спотыкался, как о ступеньку, о серую рукопись со странным, всегда для тех времен странным, невозможным текстом, — как правило, это и был тот первый шаг на мост, мост самиздата, который чудеснее, чем семирамидины мосты, уводил человека раз и навсегда из стройных рядов строителей коммунизма, прочь от советской реальности и не в последнюю очередь от гнилой пайки орденоносной секретарской литературы. Писатели типа Брежнева, Черненко, поэты типа Андропова становились просто героями Хармса; смертный приговор всем секретарям всех союзов писателей всех союзных республик читался в каждой строчке даже такого некровожадного произведения, как, например, «Машенька». Жизнь Здесь — и Там, жизнь До — и После: через этот мост, по этому мосту — в райские кущи русского языка, российской словесности, от тупого и темного себя, себя-шарикова — к себе иному, к себе — человеку.
Это и сейчас так, это и всегда только так, только по дороге, вымощенной книжным кирпичом (и не верь тому, кто скажет тебе, малыш: «Не вопрос! Я куплю тебе новую жизнь!» — не купит, ни новую, ни вечную, только сам, мой сладкий). Это и будет так. Другое дело, что тогда на этом самом мосту было как бы то, о чем мечтаешь всю жизнь, — прекрасный заговор прекрасных людей. Ты словно попадал в эти руки, ты проходил, ведомый, от одного к другому, ты, обожающий, был любим, отношения «автор — читатель» не прекращаются, пока жива хотя бы одна, хотя бы слепая рукопись книги, поэтому, совершая пожизненный теперь променад по этому самому мосту, ты как бы в личных отношениях если не с авторами, то с лучшим в авторах — с их книгами. О Господи, как назвать их всех? Набоков, Газданов, Платонов, Замятин, Розанов, Бердяев, Мережковский, Белый, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Гумилев, чуть было не оборвавший эту лестницу в небо Бродский, но также успевший впервые встретиться со своими читателями именно на этом мосту.
Перечислить всех «запрещенных» авторов и ходящие по рукам их самиздатовские произведения просто не представляется возможным. Читатели самиздата именно тогда прочли, например, Кастанеду и «Розу мира» Андреева. В принципе и все «реакционные и враждебные» философы и психологи также были вполне досягаемы: переведены, отпечатаны, и если ты алкал, то хлеб сей насущный давался тебе днесь.
А потом дошел черед и до воспоминаний — похоронив и оплакав, оставшиеся в живых совершили каждый свой подвиг, еще раз прожив трагедию своей жизни: стали ходить по рукам рукописи (руки и рукопись — созданы друг для друга!) Надежды Мандельштам, Лидии Гинзбург, менее именитых узников или жертв. Именно они поведали миру, как при втором правителе, тогда о самиздате и речи быть не могло, но он все же тоже существовал в качестве людей-книг. Которые ЗАПОМИНАЛИ. И потом читали наизусть. Самым распространенным был, конечно, метод «автосохранения» — так, наверное, назвали бы это сегодняшние пользователи компьютеров. Тогда это подразумевало невозможность для автора даже записать — только сохранить в себе и ждать верного человека с уникальной памятью. И такие тоже находились.
Странное дело — наша страна. Самое ужасное и самое прекрасное здесь, кажется, невозможно друг без друга. В принципе чем был самиздат по сути своей? Думаю, инстинктом самосохранения интеллигенции в чистом виде. Одновременно являясь образцом самоуничтожения. Внешнее и внутреннее, желаемое и действительное — не страна, а диполь какой-то.
Подразделяясь на самиздат политический и самиздат литературный (классификация искусствоведов в штатском), этот самиздат радикально отличался от, например, рок-самиздата, также возникшего в конце 60-х и тоже немало сделавшего в подпольной борьбе с государственной практикой всеобщей лоботомии.
* * *
Сравнивая прежние и нынешние времена — восхитительное преимущество старения, — думаешь: «Нет, все не так-то просто». Вероятно, действует какой-то закон сохранения глупости, а уж государственная она или персональная — мирозданию все равно. Вот тогда было НЕЛЬЗЯ, а сейчас — казалось бы! — а сейчас НЕ НАДО. Всякий раз, оказываясь в больших книжных магазинах, я отвожу глаза от слоганов «Лучшие продажи!» — как правило, эти наклейки украшают чудовищное лоховское графоманство какой-нибудь Маши Арбатовой, а вовсе не «Страшную книгу» Гинзбург, например. Иван, родства не помнящий, — это про нас. Мы живем жизнь так, будто не только после нас хоть потоп, но и до нас ничего не было. Но что утешает — литература по-прежнему так же сохраняет одно из своих предназначений: диагностирует читателя, также государственно или персонально. Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. А в свете сегодняшней нашей ситуации мой вам дружеский совет: перечитайте хорошо переизданный самиздат, запаситесь им: мы не знаем, что день грядущий нам готовит, и может быть, однажды мы с вами встретимся на мосту — том самом.
Не дай Бог.
Инна ШУЛЬЖЕНКО
ЧЕЛОВЕК В МОСКВЕ ОЧЕНЬ ИЗВЕСТНЫЙ И ГДЕ-ТО ДАЖЕ ЗНАМЕНИТЫЙ. ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, ЧТО БУДУЧИ КОРРЕСПОНДЕНТОМ «ОГОНЬКА», ИННА ПЕРВОЙ ОПУБЛИКОВАЛА ТОГДА ЕЩЕ НИКОМУ НЕ ИЗВЕСТНУЮ ВЕРСИЮ О ПОДЛИННОМ СУЩЕСТВОВАНИИ ШЕКСПИРА. ВЕРСИЮ ЭТУ ПУБЛИКОВАТЬ НЕ ХОТЕЛИ. ИННА ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛА. А КОГДА ЛЮБОВНО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДЕТЕКТИВ БЫЛ ВСЕ-ТАКИ НАПЕЧАТАН, РЕЗКО СМЕНИЛА ПРОФЕССИЮ. ЕЕ АГЕНТСТВО ВЫСОКОЙ МОДЫ «АЗ-АРТ» ПРОВОДИЛО СЕНСАЦИОННЫЕ ПОКАЗЫ НА ЛЕТНОМ ПОЛЕ И В МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЦЕХУ, В ЛЕГКОАТЛЕТИЧЕСКОМ МАНЕЖЕ И НА ПУШКИНСКОЙ ПЛОЩАДИ. НО НЕТ ПРОРОКА... И ВОТ ОНА СНОВА ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ЖУРНАЛИСТИКУ.
------------------------------------------------------------
* существенной (англ.)